Кареглазка и чудовища
Пролог
Мир изменился.
Раньше нам говорили, что ядерная война — это самое ужасное, что может произойти. Вечная зима, ночь, которую сменяют сумерки, вымершие города и радиоактивный пепел…
Все это оказалось неправдой. Было кое-что и похуже.
И, конечно, нам всем стало не до любви. Да, я тоже так решил — любовь больше не имеет права на существование.
Я ошибся и в этом.
Глава 1
Возможно, было бы в чем-то правильным начать эту историю с того, как я лежу на горе трупов в сыром подземелье — искалеченный и умирающий. И тем самым сразу перейти к финалу — ведь для моего рассказа он основополагающий. А если, все же, начать с самого начала — с самой первой Вспышки, изменившей мир? Я не уверен… а потому просто начну с того пути, который наиболее молниеносно приведет нас к смертельной кульминации. С того самого шоссе, по которому я устало тащился вместе с ублюдками посреди промозглого апреля 2028 года. В тот самый город, в котором все началось. Межник.
Оледеневшее дорожное полотно. Туман. Капли дождя падают с мрачного неба и, кажется, замерзают еще в воздухе. Справа и слева от трассы едва различимы черные остовы деревьев на выгоревших холмах. В густой мгле не видны даже высотные горные конусы, но я знаю — они там, в сотне километров на юге.
Чертов сапог так натер левую пятку, что боль невыносима, и каждый шаг приходится ее превозмогать. Кроме того, я сильно хочу есть, и адски замерз. От тяжелого рюкзака на спине уже давно ноет в шее и грудине. Но, можно сказать, что я к этому привык. Поэтому продолжаю упорно, из последних сил идти вперед, как груженый осел.
Наконец, мы достигли города. Прямо на краю видимости показался покосившийся знак «Добро пожаловать в Межник — ворота Горноречья». Краска на нем облупилась, под ней виден ржавый металл. Еще чуть-чуть, и мы стоим у основания большого арочного моста, беспорядочно перегороженного машинами. Здесь был импровизированный блокпост: мешки с песком, остроконечные «ежи» из сосновых кольев, валяются деревянные и пластмассовые ящики, лопаты, несколько съеденных ржавчиной винтовок.
На обочине лежит перевернутый школьный автобус. На одном из окон висит выцвевший Копатыч из Смешариков. Удивительно понимать, что игрушечный медведь висит здесь не первый год. Не сразу замечаю россыпь костей под ногами. Судя по всему, детские. Их много — черезчур много, я бы сказал. Некоторые скелеты раздерибанены на части, другие — нет. В маленьких черепах зияют отверстия, как от пуль. Вангую, что дети превратились. Они подъехали к мосту инфицированными, или на них напали уже здесь, на блокпосте, и заразили. Хотя, я могу и ошибаться — детей могли просто расстрелять, а животные потом растащили их останки. Вспышка, как вулкан, выплеснула в мир слишком много безумия.
На одном из мешков наполовину в скорлупе стоит пингвин Хетчималс. Он так велик, что режет глаза — я думал, что эти глазастые игрушки делались более миниатюрными. Рядом с антарктической птицей стоит большой коричневый коробок, из которого выглядывают пластмассовые куклы лоллипоп, хэллоу китти, и набитые ватой зайцы.
Я щурюсь от дождя и смотрю вверх, на потрепанный билборд, размещенный перед мостом. Там фотография ухоженного бородатого старика с надписью «Александр КРАСНОВ — твой ЧЕСТНЫЙ губернатор. Сделай ПРАВИЛЬНЫЙ выбор!», а внизу шрифтом поменьше «Выборы губернатора — 2023». Рядом приостановилась Таня и тоже всматривается, пытаясь прочесть, шевелит губами и, наконец, говорит:
— Я думаю, что никогда не забуду последний год. Сколько мне тогда было?
— Девять, — отвечаю я, выпуская сигаретным дым колечком. — Тебе тогда было девять — ты закончила 4-й класс.
Ублюдки бросаются к ржавым машинам, и роются в них. Я знаю, что шансы найти что-то полезное — ничтожные. Но все равно участвую в старательстве, вскрывая багажники Кракобоем.
Наш главный, Толик Калугин, сухопарый белобрысый тип с маленькой головой, в очках, в широких черных джинсах и в буро-зеленой брезентовой куртке с капюшоном, требует держаться кучно, и не сильно задерживаться, у нас нет на это времени. Он мне чем-то похож на смешного супермена-кузнечика. Особенно, когда он стоит вот так — скрестив ноги.
Сильвестр Латышев, этот черножопый садист, смотрит на меня. На нем хирургическая маска, на которой он вчера нарисовал красным маркером череп — как символ… не знаю чего… уебанства?
— Эй, поди сюда!
Я игнорирую его, вскрывая дверь и заглядывая в салон полуразрушенного авто из китайского металла.
— Эй, Гитлер? Я кому сказал?!
— Что? Ты мне? Селя, я не догоняю, что ты бурчишь под нос. У тебя намордник зажевало? Так вытащи его изо рта.
Я ненавижу его, поэтому легко завожусь. А Латышев каждый раз сходит пеной, когда я так дерзок, а тем более, когда называю его Селей — он требует, чтоб его называли только полным именем. А сейчас, кажется, от ярости задвигалось даже слово «Спорт» на его раритетной шапке петушке.
— Иди сюда, гандон, я с тебя шкуру спущу! За метлой следи! Эй?!
С одной стороны, я уже привык к его угрозам. С другой — Латышев вполне может сделать то, что обещает. Садист, насильник и каннибал. Хотя он меня, все же, побаивается. Однажды он меня отмутузил до полусмерти. И получил заостренную вилку в плечо. Теперь Сильвестр знает, на что я способен. И видать, ему не особо хочется повторения. Не скажу, что не боюсь его — боюсь до усрачки, но с такими скотами приходится преодолевать страх. Каждый день — борьба со страхом, а иначе — никак. Каждый день — превентивное напоминание Латышу, что я не одержим моралью, и с удовольствием перережу ему горло глухой ночью. И сейчас я демонстративно показываю ему кукиш, отворачиваюсь и ухожу в другую сторону, а вслед мне несется аккомпаненмент проклятий и оскорблений: «Гитлер! Гриша, твою мать! Менаев, я тебя разделаю, как собаку!».
По колее от довольно свежих следов я иду к джипу, возле которого копошится Саня Щербинин. Здесь проехала машина — совсем недавно, и это меня напрягает. Прохожу мимо Марины, худой девушки с кривыми ногами, которую иногда трахаю. Она стоит у коробки с игрушками, и с идиотской улыбкой рассматривает найденную куклу «Монстер Хай» — Дракулауру, что-то бормочет под нос тонким гундосым голоском, похожим на мышиный писк. Таня стоит рядом с ней, с любопытством заглядывая в коробок. Ей скоро 15, и у нее отняли детство. Пусть тут постоит.
Слева от Щербинина валяется коробок с обувью — вот это уже что-то. Там разные размеры только одной модели: черные, стильные ботинки, на подошве красивый рисунок протектора в виде ящерицы, виляющей хвостом. Просто чудесные. Правда, размеров подходящих нет — или маленький 39-й, или большие — 43–44. Я хочу найти хоть что-то подходящее, роюсь в коробке, когда Калугин громко требует заканчивать. Еще светло, но скоро стемнеет. Хотя, мне кажется, Толю также напрягают следы от недавно уехавшей машины. Я замечаю рядом с коробком чьи-то следы — не мои, и не Щербинина. Кто-то тоже искал обновку.
Наконец, счастье — я нахожу 40-й размер, он хоть немного и давит, но в перспективе должен быстро разноситься — здесь кожа эластичная, тянется на носке. Ноги должны быть в тепле — это то, что я понял к своим 25 годам. Калугин напоминает, что у нас осталось минут 5-10. Готлиб подозрительно выглядывает из клетки — он выглядит обеспокоенным, как будто тоже не любит темноту. Хотя, скорее всего, это моя фантазия. Ну, как распознать эмоции на крысиной морде?
Ублюдки устали искать полезное и годящееся, замедлив свои движения с целью экономии энергии. Они находят много вещей, напоминающих об ушедшей жизни, но почти ничего, что могло бы пригодиться. Вот, правда, сумасшедшая Лариса, наряженная в шикарную норковую шубу и комнатные тапки-собаки, с триумфальным визгом обнаруживает в одном из автомобилей дешевый батончик, разворачивает и съедает остатки конфетной массы вместе с червями. Это было бы жутко, если бы не было так обыденно.
Когда я прохожу мимо, Лара вытягивает палец в мою сторону, привычно бормоча какую-то ахинею, из которой мне удается разобрать только: «ковчег рядом» и «бог не знает о тебе». Как я, бля, рад! — хохочу я, и заглядываю вниз, в овраг под мостом. И даже не сразу верю в свою удачу. Там что-то есть.
Я не разбираюсь в военной технике, поэтому трудно сказать, что это. Похоже на БМП — боевую машину пехоты. Оно стоит наискосок, наехав на большую иву, и прижав дерево к горизонту. Есть шансы, что там будет либо оружие, либо сухпайки, либо аптечка.
Я нахожу глазами тропинку, ведущую под мост, и лезу к этому чуду национального военторга, хотя там может быть и болото, и ловушка… Внизу все еще лежит снег, и идти тяжелей.
По большей части я либо скольжу по ледяной корке, либо проваливаюсь под нее. Я почти добрался к военной машине, когда увидел, что следом идет Таня — она всегда как повторюха, лучше бы осталась наверху.
Я карабкаюсь на камуфлированный стальной корпус и вижу, что над ним торчит маленький человеческий череп — он надет на саперную лопатку, вставленную в щель люка. Юмористы, мля…
Открыть люк не получается, и верный Кракобой не помогает.
Вдруг слышится приглушенное урчание. Успеваю пересрать — хотя это никак не может быть трескун. И действительно, из тумана появляется животное — то ли волк, то ли одичавшая собака. Викрамова срань! Тихо окликаю сестру, почти добравшуюся ко мне. Вижу, что к первой собаке присоединилось еще две. И они резво бегут по снежному настилу, хотя их лапы и разъезжаются на гололеде. Таня видит их, проваливается в снег и тормозит. Она паникует.
— Не беги, перекатывайся! — кричу ей.
Но Таня увязла в трех метрах от бронетранспортера. Собаки рядом. Внутри все холодеет, я пытаюсь вытащить лопату из щели и кричу на животных. Они притормозили, и снова рванули. Сверху глядит Латышев — мудло выжидает, что произойдет, но не помогает. И я знаю, почему — учитывая его людоедские замашки.
Первая псина уже подскочила к сестре и пытается ухватить ее. Таня испугана, но молчит, она приучена к тишине. У нее — приступ, она задыхается и сопит, снимает рюкзак и ищет что-то, отбиваясь ногами.
Я мешкаю — в накатившем ощущении безысходности и предрешенности. Лишь спустя какие-то мгновения, я прекращаю дергать лопату, кидаю в собак детский череп, и по носу бронемашины съезжаю на снег, проваливаюсь, вылезаю и ползу к Тане. Она задыхается. Псина хватает меня за рукав — но рука предусмотрительно обмотана толстым картоном. Зато я попадаю по собаке, и проламливаю ей голову. Мозги расплескиваются, как жижа, а я подхватываю подыхающее животное и изо всех сил швыряю в других собак, ползу вслед и успеваю врезать Кракобоем еще одной псине по лапе. Та скулит, отскакивает, но не далеко. Я достаю Танин рюкзак и шарю в нем, понимая, что нужно. Твари выжидающе кружат. Поняли, что мы опасны. Затем одна из них начинает рвать погибшего сородича.
Внезапно я глохну — ББАХ! Вторая собака падает замертво. Я поднимаю голову и вижу Калугина на мосту, с ружьем. Господь Бог, наконец-то. Третье животное нехотя, но быстро убегает в ближний лесок. Я нахожу пшикалку и даю Тане, которая судорожным движением прижимает ее ко рту — но там осталось совсем мало, хватает на один впрыск.
Я замечаю рваную штанину на джинсах Тани — она укушена, и это проблема. Нужен антибиотик. Я обнимаю ее и успокаиваю, хотя сам подрагиваю. Сверху спускаются ублюдки. Марина сочувствующе поглядывает — она считает, что близка с нашей семьей. Пусть считает, пока это выгодно. Сам я прекрасно помню, что ничего ей не обещал — хоть слова и не имеют веса, я не люблю врать лишний раз.
Мужики рады, они забирают туши животных, чтоб позже съесть. Калугин похлопал меня по плечу, но не спросил, как дела. Никто не хочет помогать другим людям. Время такое. Латыш остыл, он доволен нежданными трофеями, и шутит, что в этот раз мне повезло — есть мясо получше, чем мои сухожилия. Я отвечаю ему средним пальцем.
Я помогаю Тане, и вместе мы поднимаемся обратно на шоссе.
— Ужин есть, пора прятаться, — Калугин ухмыляется. — Пошли, ублюдушки?!
И мы идем по мосту в мертвый город, обходя баррикады из автомобилей, и радостно улюлюкая. Как мало иногда людям нужно для счастья…
Щербинин не может стерпеть, и сразу отрезает у псины ухо — часть своей доли. Он его прижигает газовой горелкой (он всегда держит баллончик под рукой) и торопливо кладет в рот. Я иду рядом, и слышу, как под его зубами хрустит ушной хрящ. Мерзко. Но Саня доволен, он напевает, по-идиотски ухмыляясь: «Помельче порежу бульдога иль колли. Не знаю, ты любишь ли? Но будет прикольно. Обычно не знаешь, что будет на ужин. В меню, по секрету — собачьи котлеты…».
Я их ненавижу, и с удовольствием представляю, как однажды всех убью. Тогда говна на земном шаре станет еще меньше, но меня это не должно беспокоить. Последнее время мы вообще не встречаем выживших. Скоро совсем никого не останется.
Правда, сейчас есть более насущная проблема — Тане нужен антибиотик и нитроглицерин. На ней лица нет. Конечно, она сама по себе бледная и худосочная, выглядит не на 15, а в лучшем случае, на 12–13. Последствия болезни и голодных лет. Хотя мы все измучены и вымотаны, конечно… Все эти годы я понимал, что наша участь предопределена. И смирился с этим. Но неужели время Тани истекло именно сейчас?
Я надеялся, что в этом городе смогу разжиться всем необходимым. Этот день был не хуже, чем все остальные. Откуда же я мог знать, с чем там доведется столкнуться? Это ведь вы — новые люди — такие умные: преодолели две тыщи световых лет, и достигли созвездия Дракона… а я — обычный выродок, убивающий ради выживания, и насилующий, чтоб сохранить здравомыслие.
****
Елена Крылова сама организовала такой необычный виварий — и небезосновательно гордилась этим. Помещение для содержания подопытных выглядело как морг, и было, по сути, моргом. Здесь было жуть, как холодно, что подтверждалось толстым слоем изморози на узорчатой метлахской плитке. Даже утепленный защитный костюм, выглядящий со стороны как скафандр для выхода в открытый космос, не согревал — по телу то и дело пробегала дрожь.
Она застыла, не в силах оторвать взгляд от фотографии, приклеенной к очередной морозильной камере. Мальчик делает селфи вместе с улыбающимися родителями на фоне аквапарка. Белокурый, со смешинками в глазах, он счастлив в этот момент так, как больше никогда не будет. Крылова знала, как выглядит счастье, и знала, что распознать его можно лишь спустя время. Фотография — это все, что осталось от того мальчика, и от того времени.
— Елена Ивановна, работаем?! — Валера Антонов тоже замерз, но вдобавок он был еще и раздражен — необходимость работать всегда его раздражала. — Вы здесь каждый раз становитесь, как вкопанная… не налюбуетесь никак. А рабочий день пора уже заканчивать!
Ученая отстранилась и оглядела весь шкаф с камерами — на каждой было что-то приклеено. Вот брелок для ключей в виде кроличьей лапки, вот — обручальное кольцо, а там дальше — пластиковая паспортная карта. Но только на одной камере было полноценное фото.
Никогда нельзя забывать, что это люди, и они нуждаются в спасении. Так она решила.
— Он совсем ребенок, — сказала девушка. — Ты не думаешь об этом, Валера? Ты не думаешь, что все эти люди… они же люди! Разве ты не хотел бы, чтоб тебя спасли?
— Это опасная зверюга, вот о чем я всегда помню, — проворчал Антонов. — А также помню, что он сбежал из дому, заразился, а вернувшись — убил родителей.
— Ну, и что?! — воскликнула Крылова. — Я тоже убегала, когда отчим не разрешал играть в Майнкрафт, и что? И деньги воровала… да миллионы детей сбегали, неужто это смертный грех?!
— Мне насрать, если честно, — сообщил лаборант. — Мои родители, к примеру, обзывали меня дебилом. А я не сбегал. Зачем? Чтоб жить в парке?
— Бесплатный вай-фай был только в парке, — с ухмылкой объяснил он в ответ на удивленную мину начальницы. — Ладно, простите, я сгоряча… просто хотел поторопить. Будем работать?