— Елена Ивановна! ЕЛЕНА ИВАНОВНА?! — запыханный голос настойчиво выдергивал ее из жутких воспоминаний…
Она пришла в себя и осознала, что ноги сами принесли ее на противоположную сторону площади — к Кубу. Кубом было принято называть черное здание соответствующей формы, обшитое железом, и являющееся штабом, фактически, главным зданием Илиона, его глазами, ушами и даже «руками». Центр оперативного управления, ощетиненный десятками антенн, нашпигованный электроникой, оружием и хранилищами. В Кубе всегда по ночам кто-то дежурил.
— Лена, ты куда? Ты в порядке?
Она узнала и силуэт, и хриплый баритон мужа, смешанный с шумными выдохами — Илья курил в компании с капитаном Шпигиным. Это огоньки от их подкуренных сигарет напомнили ей лазерные прицелы… Рядом стоял запыхавшийся Керезора — за начальницей пришлось бежать.
Конечно, рядом с мужем все представители сильного пола терялись — и это было применимо не только к капитану или старому ученому. Полковник Горин был высоким, атлетичным мужчиной не старше 50, но выглядел он так, что легко дал бы фору и соперникам помоложе. На лысой выбритой голове гордо красовался римский профиль. Гибрид Брюса Уиллиса и Дуэйна Джонсона Скалы. Мужчина фетиш. Правда, сейчас Лена уже не считала, что схватила удачу за хвост — как в 26-м. Их супружеские отношения давно пошли трещинами, и чаша эта если и была наполнена, то лишь болью и разочарованиями.
Горин сделал затяжку, и вспыхнувший кончик сигареты осветил его губы. Раньше они сводили ее с ума, как и всех остальных, теперь же — губы мужа вызвали лишь воспоминание, как он неделю назад поздравил ее с днем рождения. Илья поднял жену в воздух, удерживая ягодицы огромными ручищами, и вошел внутрь — грубо, как матрос в карибском порту. Его полные губы пожирали Лену, сделав уши и волосы мокрыми от слюны — хоть бери и выкручивай. На кухне до сих пор валяются сковородки и половники, сорванные со стены, куда он вдавил ее…
Это был примитивный секс с идеальным самцом, и в то же время — с грубым, раздражительным человеком, не контролировавшим свою агрессивность. Она кончила, но было больно, а внутри, кроме семени, остался неприятный осадок, как после унизительного изнасилования.
— С Артуром случилось что-то нехорошее. Илья, нужно срочно отправить за ним вертолет!
— Стой-стой… да погодь! — оборвал ее Горин. — Я знаю, что самолет Мчатряна пропал с радаров. Но рано вставать на дыбы — прошло всего минут десять.
— 50 минут, — вклинился Шпигин, взглянув на часы, но сразу же умолк, встретившись с раздраженным взглядом командира.
— Мы должны вылететь на его поиски! — настаивала Крылова, терроризируя на запястье браслет из ярких резинок.
— Где и как мы будем искать его посреди ночи?! — голос Горина возрос, но лицо сохраняло невозмутимость. — Я не буду рисковать своими людьми. Самое раньшее, когда сможем вылететь — за час до рассвета. Часов в 5–6. Если у Мчатряна проблемы — пусть свяжется с нами.
— Ты, наверное, шутишь? Артур везет лекарство. Мы обязаны отправить за ним вертолет!
— Босс, там же Паркер передал, что спутник засек вспышку с огнем, — снова влез Шпигин, заискивающе заглядывая в глаза полковника. — Пламя от упавшего самолета, вроде. Я думал, что мы полетим…
Стив Паркер с форта Джефферсон, их давний верный друг, всегда помогавший с информацией и данными с американских спутников. Горин метнул сердитый взгляд на капитана, и тот заткнулся, пока командир недовольно качал головой, и глядел на свои армейские часы с фосфорными светящимися точками на циферблате. Если поблизости бродит маньяк с зениткой, сбивающий самолеты, то это «жопа»… но, сейчас он не был готов уступить этой стерве.
— Дорогая моя, ты же такая умная… — он сплюнул табак. — Неужели ты веришь во всю эту хрень под названием «ковчег»? Что это такое, вообще? Корабль? Что за бред, елки-палки?!
Действительно, Крылова не знала, что такое Ковчег, но она верила Артуру. В голове снова прозвучали его утренние слова: «Я назвал его Ковчегом. Символически, конечно. Он необыкновенный, ты увидишь. Лена, с его помощью мы спасем человечество». Нет уж, они обязаны лететь!
— Илья, нам нужно это! Ковчег — это вместилище, в первую очередь. Что конкретно — я не знаю. Но, чтобы это ни было, нам без него — крышка! Ледники тают — теперь и Колонии под угрозой. Нам срочно нужно лекарство… хоть что-то.
— Дорогая, всем нам трындец — и от этого никуда не деться. Вчера, например, пропала связь с Чеченем на Каспии. Но, я обеспечил нам безопасность ЗДЕСЬ. Если и удастся обмануть природу, и ее замысел, то только здесь — в Крепости.
Он ухмыльнулся и ущипнул жену за задницу. А у нее от злости даже скулы свело.
— Илья, как ты уже достал! Если сейчас же не отправишь вертолет, то завтра я сама улечу. И ты меня больше не увидишь, — прошипела она. — Серьезно. Артур нашел способ победить фуремию — а ты думаешь… я даже не знаю, о чем ты думаешь? О своих осириях? О герберах? Или о Гамлете?
Она развернулась, чтоб уйти, но муж схватил ее за плечи, и с силой прижал. Его наглый рот смял ее губы. Возмущение, злость и отчаяние смешались воедино — и она укусила его. Больше от неожиданности, чем от боли, полковник вскрикнул и отскочил. Его вопль прозвучал так, будто щенка придавили ботинком.
Он покраснел от обиды, злости и унижения. В один широкий шаг достиг жены и врезал ей пощечину. Вряд ли он хотел бить сильно, но тяжелая мужская ладонь звонко опрокинула ее. Нижняя губа вспыхнула болью, едва сдерживая автоматический поток слез, Лена прикрыла ладонью окровавленный рот. Тяжело дыша, Горин всех оглядел.
— Нашу маленькую ссору, наверное, будет правильней оставить среди нас. Моя супруга бывает не сдержанной, что иногда имеет последствия. Я уверен, что с возрастом это пройдет.
Шпигин кивнул, Керезора уставился в пол, а Крылова смерила мужа презрительным взглядом.
— Я вылечу с командой через час, — он уже испытывал досаду из-за произошедшего, хотя себя виноватым не считал. — Это в сотне километров от нас, возле Межника. Если ты летишь с нами — умерь свой пыл, и успокойся. Мне не нужна на борту истеричка.
Все ушли, а Крылова застыла под дверью Куба. Межник? Теоретически где-то там сейчас находился Мчатрян и его Ковчег. Лишь бы он не погиб… лишь бы он дождался ее…
****
Мне приснилось, что мама жива, и пришла домой. Она очень красивая и нарядная — праздновала день рождения на работе. По тротуару стучат ее каблуки, ветерок колышет платье, а водители оглядываются на Ольгу Петровну из своих машин. Мама счастлива, как тогда, когда отец еще был преуспевающим редактором местной газеты, у нас была шикарная квартира в центре, «ниссан» в рассрочку, а фамилия «Менаев» еще не была подвергнута остракизму.
Она входит во двор и кашляет, будто поперхнулась. Но, что странно, кашель не прекращается. Стук каблуков сменяется шорканьем. Внутри дома какой-то парень подскакивает к двери и закрывает ее на замок и засов. Мама дергает за ручку, стучит, но парень стоит и не шелохнется. Мама бьет в дверь изо всех сил, кричит и плачет, просить дать ей увидеть детей — но парень неумолим.
Я возмущен. Я хочу подойти и набить рожу этому наглецу. Но не могу этого сделать. Я вынужден бесконечно долго смотреть, как страдает моя мама.
Я хочу хотя бы посмотреть на него, но не вижу его лица, пока незнакомец не оборачивается на плач внутри дома — это рыдает Таня, запертая в спальне. Я вижу его лицо, я вижу, как испуган этот парень. У него на глазах слезы, хотя это совсем не оправдывает его поступка.
Я вижу, что этот парень — я.
****
Кошмар вырвал меня из дремоты, и я опять возненавидел себя. А затем понял, почему вообще проснулся — Таня задыхалась и кашляла на весь спортзал, при этом сотрясались и ее новая серьга, являющаяся, по сути, оторванной головой Дракулауры, и красные брови, непонятно чем нарисованные. Этот противный мейкап с серьгой сотворила Марина, и я уже даже не спорю с ними — этим курицам все равно, что брови словно намазаны менструальной кровью.
Прошло два часа после того, как солнце село, а Калугин торопливо упрятал нас в школу — ближайшее подходящее убежище. Мне так и не удалось найти лекарства для Тани — единственная аптека по пути давно была разграблена. Поэтому я перенервничал и щедро полил сестру отборной руганью из-за глупости, повевшей ее под мост.
Признаюсь честно, с одной стороны я надеялся, что она сможет выдержать, дотерпеть до утра, и тогда я смогу поискать лекарства в других аптеках этого города. Но, была и другая сторона — темная, которая упорно нашептывала: так ей и надо, дебилке; ее песенка спета; она уже давно не жилец на этом свете; без нее будет проще и легче…
Не осуждайте меня. В 19 лет столкнуться с пандемическим армагеддоном, имея на шее малолетнюю сестру с проблемным здоровьем… я и так постарался изо всех сил — на славу, это точно. Выжил сам, и дал жить Тане.
А теперь мои силы иссякли. Каждый день я ждал, что она умрет — или от приступа, или от кракла, или от какого выродка… наступит на гвоздь и скопытает от заражения крови. Она обязана была умереть, у нее не было шансов — я был уверен в этом.
Я уже полностью был готов к ее смерти, и пережил бы это без всяких сантиментов. Но, я не был готов стать виновником ее смерти. Ни совесть, ни мама в моих кошмарах — они не простили бы мне такого. А потому я продолжал упорно тащить эту ношу. Нет-нет — не стоит сразу навешивать на меня ярлыки конченого брата. Такое отношение к родственникам было вполне обыденным и нормальным до последних полутора столетий. Цари убивали сыновей, сыновья — их, а матери сливались с детьми в экстазе аристократического инцеста. И больная сестра была бы в те времена наименее важным вопросом. Сбросить в пропасть, и делов то. Как там кричат? СПААР-ТААА?!
Проклиная всех и вся, я вскакиваю с пенопласта, служащего ложем, и даю Тане аспирин. Она давится им, и рвет. Правда, от аспирина было бы не сильно много толку.
Ее дыхание тяжелое, с хрипами, но кашель немного поутих, и она прилегла. Я положил рядом альбом с собачьей выставки — ей нравится его рассматривать, она всегда успокаивается. Но сейчас Таня не хочет его листать, видать, ей сильно худо.
— Гриша, только не бросай меня. Ты же знаешь, еще немного, и Колонии, — она бредит, ее обычно живой говор лесной птички превращается в пугающее хрипение. — Не бросай… мама хотела, чтоб мы были вместе…
Манипулирует. Такая мелкая, а давит. И это проклятое обещание… оно преследует меня как злой рок. Я пообещал Тане довести ее до колоний в Арктике, чтоб она получила врачебную помощь, еще год назад, кажется, как раз в апреле 2027-го, когда мы встретились с Калугиным. Именно тогда, поддавшись ее уговорам, я и согласился присоединиться к его путешествию.
Сами того не желая, мы привлекли внимание Латышева, который скрупулезно вырезает крестики на пулях. Он приподнимается и поглядывает на Таню — его лицо невозмутимо, но это только на первый взгляд. Чтоб вы понимали, с кем я имею дело, я немного копну в его анамнезе.
Латышев — невысокий коренастый мужик лет сорока. Он смуглый и черноволосый, с крупными чертами лица, среди которых затесался длинный крючковатый нос. Он крепкий и сильный, его шея и руки испещрены вздутыми венами, а особенно ноги — они у него постоянно перемотаны эластичными бинтами. Варикоз, кажется. По ночам ноги болят, и тогда он сыпет проклятиями направо и налево. Еще он увлекается рисованием — по большей части, черно-белой графикой. Калугин учился с ним несколько лет в одном классе, и говорил, что в детстве Сильвестр ходил на кружок рисования к какому-то известному художнику.
До Вспышки Латышев жил вместе со сварливой матерью, как раз по соседству с Зинаидой Дмитриевной, матерью Калугина. Он был холостым, запуганным охранником в местной тюрьме, любившим издеваться над собаками и кошками. А когда наступил Конец Света, Латыш слетел с катушек — задушил мать и бродил по городу, убивая выживших и насилуя женщин. Первое время он даже создал гарем, пленив несколько особей в подвале — пока не закончилась еда. И тогда он пошел на то, о чем другие боялись и подумать. Сначала он съел всех животных в своем родном мухосранске, а потом — и свой гарем. Он уже подыхал, доедая червей и личинок, когда его нашел Калугин — пожарный с комплексом супермена, вернувшийся за матерью. Зинаиды Дмитриевны уже не было, зато был сосед-одноклассник. Вскоре Сильвестр стал правой рукой Толика в шайке ублюдков. Кажется, именно он и придумал им такое название.
Мне неохота лишний раз пересекаться с Латышевым, но приходится — рядом с ним лежит Калугин. Толик еще не спит, слушая радио и разглядывая карту. Не знаю, что он там слышит в наушниках, возможно, передачу с Новой земли, но сомневаюсь. Они редко подают голос. Скорее всего, он мониторит эфир для выявления таких же выживших радиолюбителей.
— Толя, добрый вечер, — рядом с ним подкуриваю я. — У нас есть нитроглицерин? Вообще, что-нибудь от сердца?
Калугин поднял на меня свои глаза, поправляя очки. Его палец нащупал на приемнике кнопку громкости, и прижал, останавливая белый шум.
— Менаев, если бы было, то я бы уже дал.
— Мало ли. А вдруг ты забыл? Ты же меня недолюбливаешь.
— Нет, не чуди.
— Что, нет? Тогда нужна вылазка. Мужикам делов на пять минут.
Из-под фуфайки выдвинулась немецкая челюсть Феди Сорокина — он из-за нее получил прозвище «Фриц» — так звали всех фашистов в старых советских фильмах. Прислушивается. Латышев ухмыляется, также подслушивая наш разговор. Калугин снял наушники.
— Гриша, никто никуда не выйдет. Это правило, которое мы не нарушаем.
— В жопу правила. У меня сестра умирает. Ей нужны лекарства.
Калугин покачал головой, сжав губы, что на его мимическом языке означало категорический отказ. Латышев встал, и с удивительной скоростью оказался рядом — он был так близко, что я рассмотрел на его носу короткие черные волоски, лоснящиеся от жира. Его мелодичный ругательный голос напомнил мне собачий лай.
— Гитлер, ты дебил?! Никто никуда не сдвинется. Если тебе надо — сам иди, — сообщил он.
— Селя, иди на хер! — огрызнулся я. — Я тебе и не предлагаю. Пойдут Щербинин и Сорокин.
Лицо Сильвестра свело судорогой, но его охладил взгляд Калугина. Фриц отрицательно замахал головой, а Щербинина не было — дежурил в фойе у дверей. Толик повторил свою ахинею.
— Мы никуда не ходим ночью. А вот утром ты сможешь обойти хоть все аптеки.
Ожидаемо, этот путь оказался ложным — я понял, что разшевелить этих конченых чертей не удастся. И я направился к Щербинину.
Я нашел Саню у темного окна, где он одновременно дежурил, и наслаждался запахами кулинарных изысканий Иваныча и Марии Ивановны, тушивших собачатину неподалеку. В фойе было так темно, что я увидел только огромный силуэт и белки его глаз.
— Саш, нужно найти аптеку. Тане плохо, она не доживет до рассвета, — я сразу перешел к делу.
— Нужно потерпеть до утра, — зевнул Саня, погладив жидкие серые волосы.
— Мы не видели никаких следов, кроме собачьих, поэтому теоретически там вполне безопасно. Я буду твоим должником, — я заискивающе заглядывал в то место, где были его глаза.
Щербинин ссутулился и заерзал на стуле, шурша пенопластом под задницей. Не доволен.
— А что Толик?
— Как обычно, — я замялся, чтоб зевнуть с ним в унисон. — Поверь, если бы такое было с его женой…
— Не, Гриш — без обид — но придется ждать.
— Саша, я тоже пойду!
Но Щербинин уже демонстративно отвернулся к окну, давая понять, что разговор закончен.
— Сука, ты тоже меня что-нибудь попросишь! — не выдержал я, быстро исчезая в двери.
Я вернулся как раз к новому Таниному приступу, хотя надеялся, что мы протянем до утра — деваться было некуда. Но, ее состояние не хотело стабилизироваться — минут 15 она задыхалась, рвала и покрывалась обильным холодным потом. Она посинела и была так слаба, что даже не могла перевернуться. С большой долей вероятности новый приступ станет и последним. Латышев зло выругался — видите ли, мы мешали ему спать. Калугин сделал вид, что ничего не видит и не слышит. Ничего, ребятки, земля круглая, у меня тоже будет шанс отплатить вам такой же монетой.