Вторая команда рыскунов, отправившаяся на север, доложила, что в двух километрах от нас течёт ещё одна большая река. Я ушам своим не поверила: в этом месте в наше время было русло мелкого Ведрича, притока Днепра, и воды в нём было в самых глубоких местах по пояс. Я валилась с ног от усталости и обилия работ, которые должны быть сделаны немедленно, но заставила себя встать ранним утром в кромешной тьме вместе с разведчиками. Мы оделись потеплее, кто во что горазд и, лишь рассвело, ушли на север, перейдя через болото по намощенной тропе. Тропу сделали сами, для этого ребята утопили в топкое дно железные остовы парт. Остовы стали каркасом для бесчисленных вязанок хвороста и камыша, тоже утопленных в болотную грязь. Камыш рубили и вязали всем племенем, работали, не покладая рук, весь день, до заката, оставив в школе лишь дежурных у обеденных костров. Так мы намостили гать — дорогу по топкому месту. До того, как мы сделали дорогу, Краснокутский потерял здесь в грязи кроссовку и вынужден был взбаламутить болото в поисках своей обуви. Он и настоял, чтобы тропа была сделана, и немедленно, а вечерний Совет одобрил его предложение. Наверняка существовали другие способы мостить тропу по грязи, но без парт нам пришлось бы трудиться дольше и тяжелее, забивая в болото колья, которые и обтесать-то нечем: у нас единственный топор и мы бережём его как зеницу ока. А тропа на север нужна. Иначе каждая вылазка на сухие бугры, тянущиеся до самой реки, начиналась бы и кончалась переходом через болото по пах в холодной илистой жиже…
…Уже достаточно рассвело, когда мы вышли к берегу, и я увидела эту реку.
Течение гнало свинцово-серую воду, закручивая буруны; водовороты отмечали глубокие ямы на дне, ветер вздувал рябь, волны беспокойно плескали в глинистый берег. Что-то мне напоминал этот берег… Я вспомнила, что у Ведрича, каким я его знаю, высокий правый берег порос сосновым лесом, и жители микрорайона зимой там катаются с горок на лыжах: с уступа на уступ древней речной террасы. Значит, когда-то, миллионы лет назад, река была и широка, и глубока, метров шесть глубиной, судя по крутизне берегового склона; потом река мелела, и уровень воды опустился на два-три метра, и так повторялось ещё и ещё, пока не остался ленивый поток. Чтобы могучая река к двадцать первому веку иссякла, одной мелиорации окрестных земель мало — должны пройти сотни тысяч лет, — вот о чём думала я, кутаясь в большой платок, потому что холодный ветер не стихал уже несколько дней и был над рекой особенно пронзительным. Ещё бы, здесь сходятся две великие реки: Днепр-то небось, никуда не делся, течёт километрах в пяти на восток от места, на котором стою. Есть где разгуляться сырым ветрам! Сколько же тысячелетий отделяют эту молодую и полноводную реку от мелкого Ведрича? Куда нас занесло?
Одновременно в голове крутилась одна навязчивая мысль. Она касалась пространственной ориентации нашей школы. Всё время я задавалась вопросом: почему именно школа попала во временную петлю? Не сыграл ли тот факт, что школа — компактное квадратное здание и точно указывает углами на четыре стороны света? Дело в том, что я знала ещё одно такое место: как раз за рекой, над которой сейчас стою, коченея на ветру и стуча зубами. Но расположено оно километрах в пятнадцати на север, на днепровском берегу. Двухэтажные корпуса летнего лагеря 'Солнечный' тоже были квадратными и тоже ориентированы по четырём сторонам света, — я знала это совершенно точно. Ещё студенткой, работая в этом лагере, я не раз проводила игру на местности с ориентацией по компасу, и знала все направления, размеры строений 'Солнечного' и их взаимное расположение. Лагерная территория, обнесённая высоким забором, — даже эта территория была строго квадратной в плане. Вряд ли вокруг лагеря когда-нибудь находились болота. Восточной стороной он выходил на древнюю речную террасу, и место для лагеря на берегу выбрано высокое — оттуда хорошо просматривался лесистый край и заречные низины. Чем была заманчива эта мысль и почему не отпускала? Лагерь ведомственный, хорошо финансируемый. С лета и до лета он пустовал, но отапливался круглый год: котельная с запасом солярки грела добротные корпуса. Там были цистерны для питьевой воды, артезианские скважины, насосы, генератор, система канализации и электросистема. И всё было рассчитано и на автономный режим (иногда буря повреждала электролинию, запитывающую лагерь). Был кухонный блок с электроплитами, стальными кастрюлями и другой не убиваемой и очень большой посудой. Там были кровати, матрасы, мебель, постельные принадлежности и полотенца в больших количествах, — тысячи полторы комплектов белья, — потому что в лагере отдыхали одновременно за смену пятьсот детей. Там было много стали, железа (одна ограда чего стоила: по периметру — километра полтора хорошо прокрашенных толстых железных прутьев двухметровой длины!) В смысле жизненно необходимых вещей, сырья и выгодного расположения это настоящее Эльдорадо, и оно могло бы обеспечить нам век железа до конца наших дней.
Вечером я выложила свои соображения в племени.
Объяснила, почему есть слабая надежда, что летний лагерь, как и нашу школу, выдернуло из одного времени и зашвырнуло в другой. Если петля времени прошла на определённой высоте и смела наш нижний этаж, — сказала я, — то местность, на которой стоит лагерь, наверняка находится выше этой отметки. Шутников из гимназии, вспомнивших о кривизне земной поверхности, я попросила не сорить мыслями: лагерь и нашу школу на окраине города отделяли каких-то восемнадцать километров, кривизну можно не брать в расчёт.
Некоторые ребята знали этот лагерь, и они поддержали моё предложение. Наше существование зависело от того, насколько тщательно мы исследуем местность вокруг, поэтому все высказались за поход. Через два дня решили отправить поисковую группу, которая попробует переправиться через реку. Все почему-то не хотели отождествлять реку с Ведричем и назвали её Большая река.
'Большая река'. Может быть, мы дичаем и язык наш беднеет?
Я решила не заморачиваться подобными мыслями.
Предстояло день и ночь коптить и вялить пойманную в Большой реке большую рыбу.
Выловили её волейбольной сетью. Лёха Стрельченя и Вован Краснокутский проплыли в ледяной воде метров пятнадцать, натянули сеть между берегом и торчавшей из воды корягой и несколько раз плавали выбирать попавшуюся в сеть рыбу, загоняя в реку других парней: им нужны были помощники. Я тащила домой на плече прут с нанизанными через глазницы осетрами и щуками, хвосты которых тянулись чуть ли не до земли. Тянула, обливаясь потом, на пару с Еликом: ему здорово досталось на той рыбалке. Краснокутский догнал его, убегавшего от воды, и закинул в реку, не слушая воплей Елика, голосящего, что не умеет плавать. Оказалось, умел. Елик барахтался вдоль сети, стуча зубами, ярко синея большими глазами, и выбрасывал рыбу на берег. Домой он шёл ошалевший, в мокрой одежде, лишь чуть подсушенной над костром, и молчал. Впервые в жизни речистый Елик молчал. Взгляд его выдавал обречённость и нездоровую решимость. Но я чувствовала, что внутри него произошёл перелом: наш нежный гимназист прошёл посвящение в мужчины.
Через пару сотен метров, изнемогая под тяжестью рыбы и прикинув, что её ни за что не донести за раз, парни отправили меня в школу, и я тянулась домой по неприветливому болоту, думая о наваристой ухе для бледной немочи Ангелины, и отправила на помощь рыбакам отдохнувших людей. Богатый улов доставили в школу, но это был праздник, как в дедушкиной песне поётся, "со слезами на глазах". Мы, мокрые, вымотавшиеся, замёрзшие, с обветревшими лицами и красными руками в цыпках, ещё раз убедились, что, возможно, не умрём от голода, но и покоя в холодном этом краю нам не видать.
***
Мы сидели и обсуждали, как переправимся на другой берег. Я только открыла рот, чтобы предложить соорудить плот, взяв за основу для него деревянные скамейки из спортзала, но Влад Карнадут сказал, что не нужно всё это: лодка у него есть.
— Так это ты её стащил?! — зло буркнул Краснокутский, не стеснявшийся в выражениях.
Влад Карнадут огрызнулся:
— В курсе, что это лодка моего отца?
Вован задел-таки нашего Боксёра за живое.
Краснокутский плевать хотел, чья это лодка. И на сыновьи чувства тоже. Однажды наложив на лодку лапу, он мысленно считал её своей. Краснокутский взревел:
— Да мне пофиг! Я за неё навешал сначала Греке, потом Толяну, — мы ругались полдня!
Они, и правда, устроили жёсткие разборки на второй день после временной петли, и никто не знал причину разлада в группе Вована. Оказывается, вот из-за чего тогда у них мокрое горело: они украли в комнате физруков надувную лодку. Лодка была импортная, клёвая, компактно упакованная. Эти гопники договорились толкнуть её 'налево' и уже решили, кому сбудут лодку. Но случилось то, что случилось. Пока накачивались спиртным, а потом страдали с похмелья, лодка пропала, и Вован был уверен, что перепрятал её кто-то из своих. Три этажа отрезало от мира, о лодке пришлось забыть, и Краснокутский забыл. Вспомнил только, когда Боксёр, Владк Карнадут, признался, что лодка — у него, и это — его лодка.
Теперь, получалось, плыть за реку — право Карнадута.
Вован цыкнул слюной и расстался с мечтой о лодке.
На совете решили, что на поиски 'Солнечного' отправится Боксёр, Жека и Сивицкий Димка — предводитель девятиклассников.
Влад не берёт с собой в дальние вылазки Адамчика и Жеку одновременно; кто-то из этой неразлучной троицы неизменно остаётся при мне. Я догадываюсь, что так решил и постановил Влад. А я… Мне как воздух необходим надёжный человек рядом; в деревне по-прежнему неспокойно. К тому же, я избавлена от необходимости отчитываться Карнадуту и Денису Понятовскому о происшествиях, за меня это делает или Адамчик, или Жека. Их лаконизму позавидовали бы и спартанцы, но сами они понимают друг друга с полуслова.
Значит, при мне в этот раз будет Адамчик.
Но… Я хотела своими глазами увидеть 'Солнечный'! Почему-то мне позарез нужно увидеть лагерь! (Или не увидеть, если я всё выдумала).
Видимо, я хмурилась больше обычного, потому что Карнадут взвесил всё и предложил мне тоже идти на поиски лагеря. Вован Краснокутский загоготал и потёр ладони от радости:
— Опа! Фараониху уводят! Мы без фараонихи будем! Как это мы без неё? Ого-го! Не оставляй нас, Циркулиха, Алина Анатольевна, мы жеж пропадём без тебя!
Ему подхихикивал Елик, ехидна ещё та, хоть старается выглядеть простым малым: мол, настроение у него такое хорошее.
Денис Понятовский, Настасьина тайная любовь, и моя симпатия и тревога (у парня серьёзный диагноз, и только я знаю это) сказал:
— Хватит!
Миролюбиво, но категорично.
— Четверо в лодке? Не опасно? — уточнил Денис у Карнадута.
— Она лёгкая, — ответил ему Влад, кивнув в мою сторону. Парни как по команде перевели глаза на меня, оценивая и взвешивая. — Лодка выдержит, — добавил Влад, снова лаконично.
За шесть недель все мы отощали. Взамен появилась выносливость, но голод мучает по-прежнему, отступая ненадолго лишь после особо изобильного стола с поднадоевшей речной рыбой, который мы стараемся организовать по субботам и воскресеньям. Мы — это ребята с их добычей, и девушки, экспериментирующие с болотными кореньями, собирательницы грибов и ягод. Грибы и ягоды едим мало, их заготавливаем впрок. Единственный утренний заморозок стал мне союзником; после заморозка никто больше не сомневается, что заготовка припасов необходима.
Первые потери коснулись обуви. Так я и думала! В племени произошёл случай мародёрства: старшие попытались отнять кроссовки у девятиклассников, но девятиклассники взбунтовались и впервые объединились и дали отпор. Их побили, но не сломили. Не знаю, что предпринял бы Краснокутский, будь это его дежурство. В школе в этот момент был Карнадут. Он, в досаде оттого, что не дали выспаться после ночной вахты, свистнул ребятам Дениса Понятовского, скорее, по-привычке, но, пока те бежали на подмогу, уложил самолично пару самых ретивых, разбив себе кулаки в кровь, и заставил вернуть кроссовки их хозяевам. После этого весь вечер в свете костра племя изобретало велосипед, то есть, сочиняли свод законов. Споры вокруг законодательства длились три вечера подряд. А что я говорила месяц назад? Не я ли призывала первым делом обозначить права и обязанности каждого?! На Дениса Понятовского официально возложили обязанности войта и верховного судьи, которые и так с первых дней лежали на нём, но неофициально.
А потом нам стало не до разведочный рейдов.
Был убит первый олень.
На заре далеко в чаще послышался могучий рёв. Все, кто слышал его, невольно насторожились.
'Это гон! — подумала я. — Осенний гон у лосей и оленей!'
Я опять болезненно чувствовала собственную бесполезность: об элементарных нужных для выживания вещах я имела весьма смутное представление. Как ведут себя самцы оленей в пору гона? Не опасно ли уходить в леса добытчикам?
Рёв приближался. Леса и долы внимали ему и возвращали эхом. Один голос, второй, третий…. Это было волнующе. Мы, не решаясь выходить из школы, прислушивались к рёву быков. Когда раздвинулись ветви подлеска и из утреннего марева вышел к стенам школы крупный олень с глазами, затуманенными страстью, мы притихли в благоговении перед этим совершенным созданием, перед лесным исполином с рогами, размахнувшимися на полтора метра. И каждый подумал, что наши окна находятся слишком низко, опасно низко, вровень с корнями деревьев на холме… Парни рассматривали оленя через стекло, почтительно отодвинувшись вглубь кабинета. Олень был близко, он возвышался над ними. Вдруг слева проревел ещё один самец. Красавец-рогач, которого мы разглядывали из школы, матёрый и сильный, повернул голову на призыв соперника, но увидел своё отражение в стекле.
Ребята бросились в коридор. Жизнь в диком краю сделала их сообразительными: они успели выместись из кабинета. А сзади звенело и сыпалось стекло и трещали рамы, это олень, увидев своё отражение, ввалился внутрь школы, рухнул на пол, стремительно вскочил на ноги, заполнив собой пустой, очищенный от мебели, кабинет, сделавшийся и тесным, и низким от присутствия лесного великана. Он бушевал с дикой и необузданной силой и крушил рогами то, что осталось от разбитых окон, треск стоял на всю школу. А я подумала, что он вот-вот подцепит рогами и сорвёт трубы отопления, и из них хлынет закачанная в систему вода…
Кто-то выдохнул: 'Пацаны, мясо!' — и толпа заволновалась, зашумела. 'Добыча!!!' — голосило внутри каждого, заставляя сердце биться быстрее, а кулаки — сжиматься.
'Несите топор!' — крикнула я, сама от себя не ожидая такой выходки.
Олень раздувал ноздри, копыта молотили в щепы доску пола; зверь искал выход. Ещё немного — и дичь уйдёт от нас, выпрыгнет в окно…
Вован вбежал в дверь кабинета с ученическим стулом в руках, метнул стул в оленя, целясь в голову, и выскочил, потому что зверь отреагировал так стремительно, что Вовану едва не стоил жизни его наскок. Олень попал копытом меж железных поперечин упавшего стула, потянул его за ногой и, потеряв рассудок от ужаса, метался в тесноте стен, раня себя мотающимся на ноге предметом: стул бил его по бабкам. Теперь стулья с железными ножками стали оружием охотников; они хватали их в ближайшем кабинете и швыряли в ревевшего от боли оленя; шум и грохот стоял адский. Девочки сбежали на лестницу и плакали там от жалости к оленю и закрывали себе уши ладонями. В дверях орали одиннадцатиклассники, делая выпады и калеча несчастное животное. Снова прибежал Вован с топором наперевес, но Лёха в запале взревел: 'Дай!' — метнул тяжёлое лезвие и сразил, наконец, бедного оленя, раскроив ему череп косым ударом в лоб. Олень свалился на пол, дёрнулся в агонии, в последний раз прогремели, ударяясь друг о друга, расшвыриваемые длинными стройными ногами животного поломанные стулья. Всё стихло. Только тяжело дышали старшие ребята. Лёха зажимал пальцами перебитый нос, пытаясь унять кровь. К нему позвали Таню Гонисевскую. Таня, оглядываясь на дверь, в проёме которой был виден погибший зверь, утёрла слёзы, усадила раненого Лёху в кабинете труда, и, всхлипывая и страдая о судьбе убиенного оленя, обработала парню нос и губу, экономно смочив тампон той самой водкой, которую я в своё время припрятала.