— Не я, а Шарли.
— Шарли твой король и слушать бы не стал. А все твои прихоти выполняет беспрекословно, — дышит она мне в лицо.
— Это не прихоть. Для Маркуса было важно это место. Об Исваане я услышала именно от него. И вот, — с закрытыми глазами достаю я из кармана письмо.
— Бла-бла-бла, бла-бла-бла, — пока я смотрю на неё из-под ресниц комментирует Ленка официальную часть документа, где написано, что Маркус Илларион Йонг де Брин завещает мне Замок Грёз на берегу Исваана и преподносит в качестве подарка к свадьбе. — И заметь, к свадьбе, за кого бы ты ни вышла замуж. Не зря Гошка ревновал.
— Не зря. Дальше читай, открытку.
Она шуршит конвертом, доставая оттуда рисунок с видом замка из розового камня и, вдоволь налюбовавшись видом, наконец переворачивает.
«Моим мечтам не суждено было сбыться. Но твои пусть исполнятся, принцесса из Замка Грёз».
— А вот это я бы твоему мужу не показывала. Какими бы клятвами вы ни были связаны, не разбивай ему сердце.
— И не собираюсь, — убираю я письмо в карман. Ведь Брин оставил это завещание и эту записку не думая, что скоро умрёт. И кто знает, может, он хотел нас именно поссорить накануне свадьбы. — Не показывать. Не рассказывать. Филипп привёз это на свадьбу. Но вручил мне лично. И я прекрасно знаю, как трудно живым конкурировать с мёртвыми, но стараюсь не думать об этом, Лен. Честно стараюсь. Марк никогда бы не встал между нами, если бы остался жив. Но иногда я ненавижу его за то, что он умер, и мне нечем искупить этот долг перед ним.
— Знаешь, что ты ему действительно должна? Своё счастье, — заставляет она меня снова закрыть глаза. — Вы просто обязаны быть счастливы. Вот чем ты сможешь искупить этот долг. А что там, кстати, Филипп?
— Страдает. Ему во сто крат тяжелее, чем мне. Ведь это он пустил в свой дом ту костлявую ведьму. Доверял ей. Он очень подавлен. Если бы не Джейн, вернее Джули, как он её зовёт, совсем бы отчаялся.
— И ты подумай, девки, что удумали — сами поехали в Императорский дворец во время надвигающейся войны. Авантюристки. Как их Гошан твой не поубивал?
— Да поубивал бы, если бы узнал. Он Грифа за мной отправил, а в итоге кого там только у Филиппа не нашли. Но для Филиппа во всём этом есть и положительный момент. Он хоть и не перестал быть всепрощающим и миролюбивым, но утратил категоричность. Стал, если не поклонником троебожия, то скорее атеистом. Наклал на правила и приличия, и сделал ей предложение, когда узнал, что Брин лично ездил за Юлькой ради него. Как только траур пройдёт, уверена, женится.
— А Конни?
— Уехала к тётке, что обещала её приютить. Но в этом я даже не сомневалась, особенно после того как выяснилось, что старушка сказочно богата.
— А кто же тогда подстроил поджёг, неужели не она?
— Возможно, она. По крайней мере Машка вряд ли бы сама придумала, что Конни сделала что-то плохое и не хотела к ней даже подходить. Но думаю, правды мы уже никогда не узнаем. Да и нужна она нам, — машу я рукой.
— А что стало с тем корольком Вильгельмом, который затеял мятеж? — заканчивает Ленка делать одну бровь и переходит ко второй.
— Тебе Барт совсем что ли ничего не рассказывает? — хмыкаю я.
— Знаешь, как-то нам в последнее время некогда болтать. Всё время есть чем заняться.
— И это чем же вы занимаетесь, стесняюсь я спросить?
— Вот тем самым и занимаемся, — и не думает она тушеваться. — Потом покурим, он спросит, как там у Ромки успехи в школе, и опять.
— Он ему прямо как отец.
— Так, башкой не крути, а то пойдёшь с разными бровями, — ворчит она. — Но я уже Ромку, скажу тебе честно, ревную. Вот что значит мужик в доме. Они, когда вместе, я им и не нужна, — даже сквозь закрытые веки вижу, как она улыбается.
И вспоминаю, как Барт плакал, когда Гошка ему сказал, что тот будет жить. И хорошо, что он Ленке ничего не сказал. Но этим они с Гошкой так похожи: всё в себе, особенно плохое. Или, как моя бабушка говорила: «И потерял — молчит, и нашёл — молчит».
— Так что там с Вильгельмом Картавым-то?
— Посадили в тюрьму для острастки. Потом выпустили, когда на трон посадили его брата. Ты, знаешь, я поняла, что на самом деле у них очень добрый мир. Каждая смерть — трагедия. Каждая болезнь — драма. И всё стараются решать миром, по-честному. Как одна большая семья. Все друг друга и друг о друге всё знают. Мирятся, ссорятся, потом опять мирятся. Что-то вроде и делят, но в то же время живут дружно. А ещё по нашим меркам у них очень маленький мир. Вот знаешь сколько скорость движения лошади галопом?
— Ну-у-у, — тянет Ленка, — километров шестьдесят в час?
— Пятьдесят, — киваю я, и получаю кисточкой по лбу. Понял. Не крутиться. — То есть между столицей Абсинтии и границей Империи максимум тысяча километров. Сутки пути. А от границы до Аденантуса и вообще пара сотен «кэмэ». Так что, всё близко.
— Почти Европа, — хмыкает Ленка. — Жаль, что мне к вам никак. Я бы на твою свадьбу посмотрела.
— Барт тебе фотографии принесёт, — улыбаюсь я.
— Нет, ну поговори с Эрминой, может, можно что-нибудь сделать, а?
— Нельзя, — отрезаю я резко, совсем как мой король. Эрмина хоть и получила за счёт гибели той суки Зинанты обратно свою «добрую» часть силы, и залечила Юлькино плечо, когда Шако уже отчаялся, но должны же быть между нашими мирами хоть какие-то границы.
Хватит того, что мы стали шастать как к себе домой туда-сюда. Да и силами Эрмины злоупотреблять не стоит. Хотя видеть её бессмертной, сильной и молодой, почти как на новых гобеленах, одно удовольствие. И есть ещё один плюс того, что на Большом Совете глав стран всех трёх континентов приняли троебожие и признали Эрминаль истинной и полноправной богиней этого мира — у Машки будет настоящее детство, а возможно, и настоящая жизнь. Над ней не будет тяготеть власть её силы. Никто не заставит её делать что-то помимо воли, только потому, что так надо. Она вправе сама выбирать свою судьбу.
«А что для нас важнее, если не счастье наших детей? — прижимаю я руку к животу. — Правда, Петруша? Ну скажи, что ты согласен с мамой. А то знаю, когда ты родишься и немного подрастёшь, то станешь во всём поддакивать своему отцу. Нет, я уверена, это правильно. Но, Петь, а мама?»
Нет, он ещё слишком маленький, чтобы толкаться, хоть я чувствую каждый день как он растёт. Особенно когда Гошкина рука ложится на мой живот, и он почти стонет, наслаждаясь этим чувством отцовства, этим чудом, что умеет создавать только мудрая природа, а не магия, и не боги, какими бы они ни были.
— Что-то я давно не слышала ничего от Катьки про Дамиана, — наклоняет мою голову вниз за подбородок Ленка. — Давай, тушью сама, — вручает мне тюбик.
— Не думаю, что ей приятно про него говорить, — открываю я рот, пока орудую кисточкой. Знаю, дурацкая привычка, но иначе красить ресницы не могу.
— Да брось, Даш! — садится Ленка отхлебнуть коктельчик «а-ля Маргарита», который она себе навела да так занялась мной и забыла. — Ей про твоего Гошку говорить сложнее, чем про Дамиана. А что там у них, кстати, произошло?
— Если бы я знала, — хмыкаю я. — Вернее, не так: думаешь, я хочу это знать?
— Думаешь у них что-то было? — округляет она глаза.
— Думаю, это должно бы остаться между ними. И Гошка тот ещё кремень, знаю, не скажет. А вот Катька не сможет. Она уже попросила меня уделить ей сегодня время, перед свадьбой.
— Да ладно! — засунув в рот коктейльную трубочку, округляет глаза Ленка. — Надеюсь свадьбу она вашу не расстроит?
— Посмотри на меня, — закрыв тушь, встаю я. — Неужели ты думаешь что-то может встать между нами?
— Судя по твоему животу — вряд ли, — булькает у Ленки в стакане, намекая на то, что не только мой макияж, но и её коктейль закончен.
— Дамиан получил свой вожделенный сан, — стираю я лишние румяна, косясь в зеркало и поворачиваюсь к Ленке. — Будет нас сегодня венчать.
— Ну давай, подруга, — отставляет она пустой стакан в сторону, — благословлю тебя и буду ждать фотографий.
Мы крепко обнимаемся. И с трудом оторвавшиеся от какой-то игры в Ромкином компе Карл и Амато синхронно отправляют меня обратно в мой (в мой, да!) мир.
Глава 85. Даша
— Пап, а кто такой Пётр Первый? — встречает меня Машка вопросом, хотя он был адресован отцу.
— Э-э-э, — разводит руками Георг, показывая мне, что не знает как сказать, пока мы с ней обнимаемся, а он стоит «в очереди». — Пётр Первый…
— Это твой братик, — шепчу я Машке. — Но он родится ещё не скоро.
— Братик? — восторженно округляет она глаза. — Значит, мне можно будет с ним играть?
— Конечно, — забирает её отец и отставляет в сторонку, к игрушкам. — Когда он родится и подрастёт. Ты готова? — мурлычет он, наклоняясь ко мне.
— Давай уже покончим с этим, — улыбаюсь я. — И предадимся неге и плотским утехам, пока у нас ещё есть такая возможность, и я не стала похожа на дирижабль.
— Тогда до встречи у алтаря? — целует он меня. Нежно. Сладко. Убедительно.
— Уже жду — не дождусь, — улыбаюсь я, провожая их взглядом.
— Мариэль, пойдём, — подхватывает он дочь на руки. — Даше пора одеваться. Да и тебе тоже. Я слышал, ты будешь нести фату.
— Да! — радостно кричит она. — А огоньки как на Новый год будут?
— Конечно! — уверенно подтверждает Георг, а сам сокрушённо качает головой.
Знаю, знаю, это я виновата, что устроила всем показ мультфильмов и праздничную иллюминацию по поводу наступления Нового года и окончания… зимы.
Да, окончания. Вот кто бы мог подумать, что благодаря Эрмине братец апрель тут явился в январе. Хотя я её понимаю: чего тянуть, когда она может себе это позволить. Когда природа отдохнула, времена года сменились. А весна будь она хоть в январе, хоть в апреле — прекрасна всегда.
— Ну, всё, — отходит от меня Катарина, застегнув последнюю жемчужную пуговку на платье. — Сногсшибательно.
— Да, недурственно, — кручусь я перед зеркалом и остаюсь довольна. — Давай на посошок, я — чаю, ты — шампанского, и по коням.
— Коней там нарядили для тебя целый табун, — смеётся она, принимая бокал из рук служанки и вежливо выпроваживает девушку, садясь напротив меня. — Даш!
— Да говори уже, не тяни, — вздыхаю я, понимая, что этого разговора не избежать. И я сама себе его давно уже обещала. — Давай я начну. Ты пригласила его, потому что думала, что беременна.
— Нет, — качает она головой. — Я знала, что не беременна. Это мама, видя как я подавлена, решила, что я беременна, вот и раструбила. И до Георга, конечно, тоже донесли. Но я пригласила его ради секса. Чтобы переспать.
— Кхе, кхе, — нарочито давлюсь я чаем, но уважаю такую прямоту. — Серьёзно?
— Да. Зажгла по всей комнате свечи. Надела прозрачный пеньюар. Поставила шампанское в ведёрко со льдом. Так его и встретила.
— И какие у тебя есть этому оправдания?
— Никаких, Даш. Я его даже не любила. Но это было как наваждение. Как одержимость. Моё тело помнило его. Его руки. Его голос. Его тело. Его слова. Я знала, что он говорил их не мне. Знала, что любит он только тебя. Но ничего не могла с этим поделать. Он снился мне каждую ночь. Я называла его именем Дамиана.
— Не удивительно, что Дамиан не смог с этим смириться и ушёл.
— Наверно, он так его и не простил. А когда Георг пришёл, я честно ему во всём и призналась. Что брежу им. Что хочу его. Невыносимо.
— Ты прямо как Татьяна Ларина, — качаю я головой. — Только хуже.
— Я знаю, нет мне прощения. И я была обижена, зла на вас, на тебя, на него, на Дамиана, на весь мир. Моя жизнь катилась в бездну, и я решила, что мне нечего терять.
— И что он сделал? Георг?
— Выслушал. Одел меня. Провёл пальцем по щеке, нагнулся, но даже в щёку не поцеловал. Сказал: «Это пройдёт. Вот увидишь. Просто нужно время». И ушёл.
Я отставляю чай. Встаю.
— Клянусь, всё было именно так, — подскакивает она. — Я знаю, я очень виновата перед тобой, поэтому если ты решишь, что…
— Иди сюда, — подзываю я её рукой и прижимаю к себе. — Прости меня, Кать. Прости за всё. Если, конечно, ты сможешь меня простить. Потому что для меня это важно. Действительно важно.
— Ты ни в чём не виновата, Даш.
— И ты ни в чём не виновата, Кать.
— Мне теперь так стыдно перед ним, — вздыхает она.
— Георг — взрослый мужик, Кать. И поступил по-взрослому. Он никогда не скажет о тебе ни одного дурного слова, и ты отпусти и забудь. Оно и правда пройдёт.
— Оно уже прошло, — грустно улыбается она, когда я её отпускаю. — И я рада за вас. Честно рада.
— Тогда пойдём? Не хочу опоздать на свою свадьбу.
Яркое солнце. Украшенный город. Нарядные горожане. Улыбки и радость на лицах. Даже из окна кареты видно, что сегодня для них действительно праздник.
А я, чёрт возьми, волнуюсь. По-настоящему. Особенно когда карета поворачивает не туда.
— Барт, что происходит? — высовываюсь я из окна.
— Всё в порядке, — улыбается он. — Одна запланированная остановка.
— Вот не зря ты бреешься, иначе я бы за тебя взялась, — возмущаюсь я, когда меня заставляют ещё и задёрнуть шторки. А потом снова бурчу, когда выползаю из кареты, воюя с длинным платьем.
— Вот когда ты ворчишь я и понимаю, сколько тебе на самом деле лет, — подаёт мне руку мой будущий муж.
— Гоша, ну ё-моё, жених не должен видеть невесту в подвенечном платье.
— Правда? — округляет он глаза, подтягивает меня к себе и красноречиво просовывает между нами руку. — Мне кажется, я много чего не должен был делать до свадьбы, — легонько поглаживает он мой живот. — Но я просто хотел, чтобы ты увидела это первая.
И когда карета проезжает вперёд, чтобы развернуться, я действительно это вижу. Вернее, сначала слышу. А ещё вернее — как раз не слышу.
— Это же говорящий мост? — оглядываюсь я, а потом подпрыгиваю и не верю своим ушам. — Он молчит? Точно молчит? — топаю со всей силы.
— Как немой, — улыбается мой великолепный король. Боги, как же он хорош! Как же идёт ему чёрный, и белый, и эта безумная зелень его глаз, я просто не могу оторваться, глядя на него.
— Когда начал таять снег, — приподнимает он мою голову на подбородок, — сдвинулся алтарный камень и из-под него забил родник. Теперь это не сухая река, а самая настоящая, мокрая. Ты вообще меня слышишь?
— Да, и не только тебя, — киваю я, глядя на него как заворожённая. — Теперь под мостом течёт река. Гош, я люблю тебя.
— Неожиданно, — улыбается он, приподнимая одну бровь и берёт меня за руку. — Посмотри лучше сюда.
— Е… гипетская сила! — останавливаюсь я у перил.
Весь склон Мёртвого леса, сколько видит глаз, покрыт распустившимися цветами. Фиолетовыми, белыми, жёлтыми. И, клянусь, я знаю, что это за цветы.
— Крокусы!
— Целые поля крокусов, — поясняет он и показывает на деревья. — А посмотри на набухшие почки.
— И мёртвый лес ожил?!
Я прижимаю обе руки к груди.
— Кажется, мы точно сегодня поженимся. Проклятье снято.
— Это если ты вдруг когда-нибудь сомневалась, что я люблю тебя. Видишь, честное слово, люблю, — наклоняется он, но поцеловать накрашенные губы я ему не позволяю.
— Только после свадьбы, — отстраняюсь я. — А то ещё сбежишь.
И с гордым видом залезаю снова в карету.
И снова начинаю волноваться. Прямо как девочка. Прямо как первый раз.
И когда Барт ведёт меня под торжественную музыку по проходу, я вижу, что Гошка, стоя у алтаря, тоже волнуется. И Дамиан нервно переступает с ноги на ногу — всё же это его первая свадьба. А Годелин, стоя рядом с Грифом, отцом и Шарли даже прослезилась, глядя на нас. Хотя меня больше умиляет Тэфил Алабастр Гриф, влюблённый в неё по уши.
«А говорил: да я, да никогда», — улыбаюсь я и останавливаюсь напротив моего короля.
Сердце замирает, глядя на него. И он не сводит с меня глаз.
И какая нам разница что там бубнит Дамиан, как настоящий священник, какие правильные и нужные слова мы говорим, зачитывая наизусть свои клятвы. Какие кольца теперь у нас на пальцах. И какими возгласами взрывается толпа, когда нам разрешают, наконец, поцеловаться.