А ведь в начале знакомства он очаровал ее своей заботливостью, мягкостью, широкими улыбками, непривычно светлыми в февральской Москве. У иностранцев ведь не отличишь настоящую доброту и благородство от вежливости и благопристойных манер. Казался ей, да и себе, небось ее спасителем. С годами он стал угрюмым, глубокие унылые складки на щеках придали ему постоянное выражение брезгливости и недовольства, он перестал следить за собой, и стало заметно, что из ноздрей у него торчат волосинки, а сам он сквалыга и зануда. Но еще в детстве требовательная частная школа, самоотверженный методизм и благочестивая маман вывели Джона на колею послушания и пристойности. Он оставался трудягой и добытчиком, не пил, в карты не играл, на жену не то что руку не поднимал, даже голос не решился бы повысить. В прошлом Ане встречались мужчины и похуже, а Джон предложил ей все, что имел, и это было немало.
Из них двоих ей, конечно, легче: ведь стоило закрыть глаза — и на подушке рядом возникала мягонькая, покрытая пушком младенческая головка. Аня мысленно гладила кончиками пальцев теплое, пульсирующее, как сердце птенца, бархатное темечко, вдыхала сладкий чайный запах, от которого ком к горлу. «Я буду заботливая, преданная мама, — подбодряла себя и Чижика. — Я никогда, никогда тебя не обижу, ты никогда не пожалеешь, что родился у меня. Всю жизнь буду любить тебя, всегда буду рядом, никогда не предам». Что бы еще пообещать ему, не столь очевидное? «Я буду водить тебя в зоопарк, мой милый, милый Чижик». В среду на УЗИ она наконец-то увидит его.
В среду утром телевизионные каналы захлебывались сообщением о матери, утопившей, одного за другим, своих пятерых детей. Диктор упивался подробностями: безумная женщина покормила грудного младенца перед тем, как унести в ванную. Сердце Ани горящим угольком провалилось куда-то в брюшину, по пути прожигая нутро, в глазах померкло, и подогнулись ноги.
Когда ей было года четыре, они с мамой отдыхали в Ялте и каждый день ходили обедать в столовую с большой, нависающей над морем террасой. Они всегда приходили задолго до открытия и стояли в бесконечной очереди. Один раз девушка перед ними упала в обморок и до крови разбила подбородок. От страха и жалости у Ани тогда началась истерика. Вот и сейчас нахлынула такая же нестерпимая кипящая волна ужаса и беспомощности. Она осела на ковер, теряя сознание. Почему-то представила, что муж детоубийцы сидел в кресле с высокой спинкой и, отвернувшись, шуршал газетой, хотя в новостях про мужа сказали, что он в это время был на работе.
Вырубила проклятый ящик. Приняла позу лотоса, принялась мерно и глубоко дышать через нос и повторять буддийские поговорки. Перед каждым занятием учительница йоги раздавала красивые карточки с позитивными высказываниями. Аня выискивала в них благие предсказания и суеверно хранила, словно счастливые билетики. Некоторые, особо отозвавшиеся, помнила наизусть:
Даже если пламя погасить, фитиль останется.
Пока есть жизнь, живет и надежда.
В улыбающееся лицо стрелу не пускают.
Для спора и ссоры нужны двое.
Но теперь в голову упорно лезло другое: «Карма родителей падает на детей», «Жизнь — пламя лампы на ветру» и «Не вернутся на куст опавшие хризантемы».
В приемной поликлиники не могла сидеть спокойно: ходила по коридору, присаживалась рядом с Джоном, снимала пальто, вновь накидывала, хватала и бросала журнал. Обе предыдущие беременности погибли приблизительно на этом сроке, и гормоны гормонами, а успокоит ее только маленький колеблющийся комочек на мониторе. Еще одно направление на чистку она не переживет. Нащупала сухую, неподатливую руку Джона. Не отрываясь от газеты, муж поделился:
— Смотри, какая мерзость! В Швейцарии… Арестовали проститутку, а у нее дома осталась полуторагодовалая девочка…
У Ани хлынула к горлу нестерпимая изжога паники, она стиснула зубы, заткнула уши:
— Я не хочу этого слышать! Я не хочу этого слышать!!!
Джон поднял от газеты осуждающий взгляд.
— Это надо знать! — заявил он, словно Аня каждый выходной пребывала под арестом, и с наставительным упорством договорил: — Девочка пыталась перед смертью напиться из унитаза…
Ане будто бритвой в глаз. От образа малышки, умершей от жажды у унитаза, обмякли ноги и снова, как утром, стало ускользать сознание. Непроизвольно вырвался безудержный, хриплый вопль: «А-а-а-а-а!!!» Нецивилизованный крик взорвал пропитанный антисептикой коридор, пациенты испуганно обернулись, из соседнего кабинета выглянула медсестра. Аня разрыдалась. Что же это такое? Что за проклятый день жутких историй! И что это с ней самой? Она ведь так хорошо держала себя в руках, хоть в последнее время это требовало постоянного усилия. Это гормоны, это из-за них сердцебиение и холодный пот, это они сделали нестерпимыми смакования издевательств над детьми. Джон опустил газету, испуганно зашипел:
— Ну, ты что, в самом деле… Успокойся, пожалуйста, людей пугаешь.
Аня вытерла лоб, вдох-выдох, вдох-выдох… Ни к чему казаться ему сумасшедшей, а если она не возьмет себя в руки, то выпалит, что видела его переписку с этой дрянью из маркетинга. И что тогда? Только дуры выводят мужей на чистую воду.
В кабинете легла на прохладную, хрустящую простыню. Профессионально ласковая медсестра УЗИ намазала живот холодным гелем, датчик заскользил по коже. В горле еще торчал ком, глаза саднило от невыплаканных слез. На экране пульсировало, текло изображение, Аня заискивающе смотрела на тетку, ожидая успокоительных объяснений. Сестра вела себя с профессиональной радостной приподнятостью, но с такой же никчемной бодрости начинались и оба прошлых злосчастных раза:
— Вы молодец, все чудесно!
Джон укоризненно похлопал Аню по руке, откинулся, вытащил телефон:
— Ну вот, а ты психовала!
Она осторожно выдохнула, словно отпустила дитя для первых шагов. Ее парашют наконец-то опустился на землю, только постромки паники еще тянули сердце. Пока ее Чижик не научится самостоятельно открывать кран с питьевой водой, она ни на минуту не оставит его без присмотра.
Медсестра раз за разом упорно нажимала на одну и ту же точку живота, внимательно вглядывалась в экран и хмурилась:
— Тут утолщение шеи плода…
— Что это значит? — Джон оторвался от айфона.
— Такое кожное утолщение на затылке зародыша может быть признаком синдрома Дауна. Но конечно, необходимо, чтобы врач посмотрел.
Все. Парашют оказался дырявым, а с самолета уже сбросили. Аня отвернулась от монитора, не было сил глядеть на то, что минуту назад казалось самым прекрасным существом на свете. Даже Джон убрал свой поганый айфон.
Появилась полная и решительная женщина-врач, опять бесконечно тыкала в живот твердым инструментом, нестерпимо долго всматривалась в экран, потом сочувственно выразила катастрофу в каких-то бессмысленных цифрах, посоветовала не тратить время на анализ крови, сразу провести амниоцентез. Пока в живот нефтяным буром проникала длинная игла, Джон вяло держал ее руку. Аня не дышала, чтобы Чижика не задело, боли она не чувствовала, только слезы сами текли, заливая уши. Навалился и душил кошмар всех замученных младенцев — утопленных в ванной, пытавшихся напиться из унитаза, не справившихся в ее животе с утолщением собственной шеи.
— Миссис Пирс, я уже завтра сообщу вам по телефону результаты анализа.
В машине профиль Джона изрек:
— Хорошо, что так быстро узнаем.
Да она уже знала. Ничего хорошего не могло случиться в отвратительный, серый, промозглый день, начавшийся такими ужасами. Но задело, что Джон отмел проблему так же легко, как дворники сметали капли с ветрового стекла.
— Он для меня уже существует, у него даже прозвище есть.
— Для тебя существует не он, а абстрактная идея, — авторитетно разъяснил профиль. Спохватившись, добавил чуть ласковей: — Эмбрион на этом этапе — всего-навсего комок испорченных клеток. Всего десять недель.
Десять недель и тридцать девять лет! Это для Джона Чижик — абстрактная идея, а для нее он был целью жизни. Где-то в животе пух вязкий ком отчаяния и наверняка портил ее зародышу последние здоровые хромосомы. Жизнь впереди тонула в холодном, непроницаемом тумане. Бедный, ни в чем не повинный Чижик! А Джон разглагольствовал, уставившись на мокрое шоссе:
— Конечно, если кто-то упорно приносит их в этот мир, значит, им следует всячески помогать! Я даже втайне не ропщу на все эти налоги на их содержание. Ради Бога, мы цивилизованное общество, пусть им будут самые удобные парковки, милосердие и специальные методики, но нам-то собственный умственно отсталый зачем?
Ему-то уж точно не нужен. А ей? Таким беднягам Аня всегда любезно уступала очередь, приветливо улыбалась, натыкаясь на них в раздевалке бассейна, терпеливо сидела рядом с несчастными, даже если они дергались или вскрикивали. То, что тут таких детей называли «особышами» и прочими эвфемизмами, что ради них существовали армии психологов, специальные учебные заведения и бесконечные общества помощи инвалидам и поддержки родителям, конечно, не делало такое дитя желанным. Чижик должен был все поправить между ними! А что теперь? Всю оставшуюся жизнь вытирать идиоту слюни и учить его застегивать ширинку? А когда родителей не станет, свет не без добрых людей, найдутся другие нести эту обузу? И все же называть ее плод абстрактной идеей и комком испорченных клеток Джон не имел права. Он не имел права обесценивать значение Чижика для нее.
Дома бесцельно переходила из «семейной» комнаты — что за издевательское название? — в гостиную, из столовой в библиотеку. Извела на сопли и слезы пачку салфеток. Джон устроился на стуле у кухонного бара и следил за ней. Даже пальто не снял. Ему явно не терпелось свалить, но он честно пытался сначала успокоить жену. Как халтурщик-штукатур, поспешно закрашивал изъяны равнодушия мазками ласковых уговоров:
— Анья, ну пожалуйста, не расстраивайся прежде времени. Пожалуйста, не плачь. В конце концов, в самом худшем варианте… Это уже было, и мы это пережили. Все будет хорошо.
Хорошо — это как? Когда последний раз им было по-настоящему хорошо друг с другом? Почему он не сказал: «У нас еще непременно будет здоровый ребенок» или: «Что бы ни случилось, мы останемся вместе»? Ну конечно, для него все, что стрясется с ней дальше, — абстрактная идея. Это не внутри него, он-то всегда сможет иметь нормальных, здоровых, красивых детей от кого угодно, хоть от того же маркетинга. А ее негодного ребенка ему не надо. Поэтому любые его советы и предупреждения только бесили.
— Ты иди, Джон, что толку тут сидеть? Все равно до завтра ничего не узнаем. Я буду в порядке.
С облегченьем клюнул в висок и упорхнул. Когда явился вечером, выпестованная за одинокий день обида уже торчала в Анином горле колючим, ядовитым кактусом.
— А вдруг это мой последний шанс?
— Последний шанс на что? Исковеркать твою и мою жизнь? Давай не будем сходить с ума. Поверь, мне тоже нелегко, но надо ждать результатов.
— Но если результат будет плохой?
— Вот тогда и будем думать. Я отказываюсь решать практически гипотетические проблемы.
Всю ночь она не спала, пережевывала жвачку своих тревог и опасений: даже не пообещал, что они будут продолжать пытаться, что у них еще родится здоровый ребенок, самый лучший в мире малыш! Нет, посчитал излишним обманывать. Уверен, что достаточно просто приказать, уговорить, убедить.
Проваливаясь в сон, невольно уплыла в привычные видения: вот они с Джоном идут по улице, малыш семенит между ними, каждый из них зажал в руке крохотную ладошку, а дойдя до очередной лужи, переглядываются, дружно поднимают карапуза в воздух, переносят через опрокинутое небо, и он пузырится громкими счастливыми возгласами. А вот они сидят рядышком на неудобных крохотных детсадовских стульчиках, умиляясь перепачканной в шоколаде милой мордашке в скособоченной бумажной короне именинника. Почему бы и нет? Почему она должна отказаться от всего этого? Разве такой ребенок не может обернуться нежданным благословением? Сблизить их с Джоном, не оставить места ничему и никому чужому? Принести любовь, сделать Аню нужной? Они смогут поддерживать друг друга, в жизни появится общая цель. Вряд ли синдром Дауна мешает любить зоопарк.
Когда проснулась, дом был пуст. За окном по двору напротив гонялись за псом соседские дети, мальчик и девочка, смеялись и кричали. Стекло было мутным, пора мыть окна. Детям хорошо расти с собакой. Раньше Джон не соглашался даже на кошку, у него на все живое обнаруживалась какая-нибудь аллергия, но ребенок с особыми потребностями менял дело.
Скоро выпадет снег, сад станет белым и мертвым. В преддверии зимы всегда казалось, что ее не пережить. Пора переставить термостат, он с весны стоит на программе «охлаждение», но охладилось уже так, что утром из-под одеяла не вылезешь. До сих пор ради одной Ани было глупо топить дни напролет весь огромный домище, но только от нее зависело, чтобы следующей зимой в доме стало тепло. Заслонки в трубах не забыть развернуть, направить теплый воздух в нижний этаж. Заодно и фильтры поменять. Трубочистов вызвать. Лучше хлопотать, чем биться головой о стену.
Конечно, ей с Джоном все годы приходилось непросто. Но русско-американским парам часто трудно притереться друг к другу. Многие русские жены разочаровывались в американских мужьях и разводились. Но некоторые, то ли везунчики, то ли легкие люди, сживались. Например, Маринка: приехала с двумя дочками, открыла ателье и вполне счастлива со своим компьютерщиком. Муж Лины был процветающим дилером подержанных машин, глупо было бы такого бросить. Татьяна с бедолагой адвокатом семь лет прожила душа в душу, хоть он и тратил все свое время и силы на защиту неимущих иммигрантов. А когда заболел, Таня преданно за ним ухаживала и до сих пор цветы на его могилу носит. Видимо, хороший был человек, даже улицу в его честь переименовали. И все же остальным русским женам пришлось легче, чем Ане, потому что все они по приезде в Америку шли работать или учиться. На ассистентку зубного врача, риелтора для русского сектора, физиотерапевта, медсестру, программиста — хоть Санта-Клаусом на елке. А Аня как-то попала впросак. Приобретение иной профессии казалось предательством своего призвания — музыки. Она хотела только играть, не важно где — на благотворительных вечерах, на школьных утренниках, в детских садиках, у черта на куличках, безотказно, бесплатно. Хотела учить музыке детей. Доходы от уроков оказались чепуховыми, но зарплата Джона впервые в жизни позволяла не думать о деньгах. Здесь, в Америке, не принято попрекать жен деньгами или выделять им бюджет на хозяйство. У Ани с самого начала появилась собственная кредитная карточка, свободный доступ к общему банковскому счету. Джон с утра до ночи пропадал в своей фирме, и она нашла себе занятия: спортклуб, самоучитель английского, ученики. А главное — впереди, год за годом, как оазис, маячил мираж материнства. Постепенно Аня растворилась в их огромном доме, в образцовом хозяйстве, в непрестанных ремонтах, в оранжерее, садовых посадках, прополках, поливках. Все ради дома, ради семьи. В результате за четыре года жизни в Америке появились лишь рекорды неоплачиваемого домашнего труда и несколько учеников, фальшивящих в «Für Elise». Возможно, Чижик — это ее последняя возможность изменить свою жизнь. Джон не имеет права решить за нее, а потом бросить.
К звонку врача она все же оказалась не готова. Результат амниоцентеза ударил под дых. Даун. Мальчик. Сын. Как только смогла снова дышать, вызвонила Джона. Он явился через сто мучительных лет, по окончании совещания. Долго переобувался, бережно развесил на плечиках пальто — кашемировое! Пристроился напротив на самом краешке сиденья, в любой момент готовый воспарить, постно вздохнул.
Конечно, он не был бессердечным, он сочувствовал, но так, как сочувствуют смертельно заболевшему человеку. Хворый помрет, а сочувствующий останется жить с невольным, постыдным облегчением, что это стряслось не с ним. Нет, это стряслось с ним точно в той же мере, что и с ней.
— Джон, может, это судьба? Испытание? Мы справимся вместе.
Секунду смотрел на нее, ошеломленный, потом полез в бар, налил полный стакан коньяка. Коньяк в середине дня! Во всяком случае, сваливать от домашних пакостей обратно в офис он больше не спешил.