— «Гамлет» есть у вас почитать? — спросила я просто так.
Старушка-библиотекарша уставилась на меня, даже, кажется, глаза протерла. Хотела что-то спросить, потом передумала и принесла книгу «Уильям Шекспир, пьесы».
Взяла я Уильяма, принесла домой, перед сном начала читать «Гамлет, принц датский», чтобы разговор тот мерзкий с дядей Кешей перебить.
Елки-палки! Как люди жили… Как думали, как говорили. Быть или не быть? Что благородней духом? А, Люсьен, что благородней, как думаешь? Не знаешь? А надо знать! Шутки кончились. Знай, что благородней ополчиться на море смут! И смести их противоборством! Или ходи с дерьмом в душе и слушай, как оно хлюпает при ходьбе.
Я аж всплакнула в подушку. А тут свет пропал. Такое у нас часто бывает. А тетя Маша на ночной. Я зажгла свечку, поставила у кровати и стала дальше читать. Тени от свечи по потолку колышатся, страшновато аж. И тут я натыкаюсь: «Так трусами нас делают раздумья…». Опять про меня, господи. «И так решимости природный цвет хиреет под напором мысли бледной». В точку бьет умница Уияльм! «И начинанья, вознесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия!» Теряют имя действия… Аж мурашки побежали по спине и озноб пробил. И глаза на мокром месте, хорошо, что не видит никто. Кто ж такой переводчик хороший? Какой-то Лозинский. Не отдам эту книгу в библиотеку! Пойду другую какую-нибудь в книжном магазине куплю, а эту не отдам. Моя будет…
Так трусами нас делают раздумья… Все, завтра начинаем реализацию плана.
Первый пункт несложный, разговор с Коляном. Грустно, девушки, но это мы уже проходили, поэтому я знаю, что будет дальше. Тогда, в первый раз, несколько лет назад, это было не грустно, а просто умереть хотелось. Разрывало мою душу так, что аж через край било. С тех пор все затянулось, корочкой покрылось, где-то в закоулках души попряталось. Вот не в голове, а именно в груди. Могу место показать, где свалено все это. Но придется опять говорить. Сейчас, похоже, в последний раз.
Встретила Вислякова после службы, как бы случайно, глазки в пол и вперед. Начало самое трудное. Я вас люблю, чего же более…
— Коля, прости меня, если тебе не понравится то, что я скажу. Только не перебивай меня, пожалуйста, хорошо? Просто выслушай. Женись на мне! Я буду тебе хорошей женой. Очень хорошей, поверь мне! Самой лучшей. Я буду ждать тебя с работы, ну, со службы. Я буду готовить тебе ужин, у нас будет ребенок. Мальчик или девочка, мы будем тебя ждать со службы.
— Ты что, беременна? — спросил Висляков, оттопырив мокрую нижнюю губу.
— Пока нет. Но я хочу быть с тобой. Всегда быть с тобой. Что я еще могу тебе сказать? Женись на мне, Висляков! Я буду хорошей женой. Не пожалеешь!
— Точно нет? — с облегчением спросил Вислый.
— Нет. Ну а что ты мне ответишь? Видишь, как у нас тут, в Борзе, все наоборот, по-дурному все, не так, как нужно! Не по-людски! Я не должна этого говорить, я виновата, это так глупо!
— Ничего не выйдет, — как-то с трудом выдавил из себя Вислый. — Все. Закончен бал, догорела свечка, угу. Не по себе дерево рубишь. Найдешь себе другого, в Борзе. В общем, чао, бамбина, сори.
— Это все?
— Ну, да. Все, — обычно грубый голос Вислого задрожал. — Все. Точка.
Вислый повернулся и пошел.
Конечно, это не все, что я тогда сказала Вислому. Но в данном случае преамбула не важна.
А амбула проста, как колумбово яйцо — чао, бамбина… Ну, не впервой. Когда-то ревела от этих слов. Молоденькая тогда была. Жить не хотела. Совсем не хотела, тетю Машу пугала до смерти. Но недаром говорят: «Перемелется — мука будет».
Чао, бамбина…
Хотя если мой Колян окончательно перешел на итальянский язык, правильнее было бы сказать не бамбина, а ба́мбола. Потому что ба́мбола по-итальянски — это кукла, которую забрасывают на чердак, когда она надоедает. Ну а чао — это прощай. Хотя мне кажется, что прощаться, пусть даже на итальянском языке, нам еще не вышел срок.
Так что а риведе́рчи, Колян, до встречи.
Глава 13
Плохие события
После этого разговора с Люсьен ноги сами принесли Вислого в «Садко». Колян не железный же. В груди что-то так сдавило и не отпускает. Прямо жжет, зараза, хоть в санчасть иди. Кто знает, чего стоило ему произнести это самое «Чао, бамбина». И как бы хотел он уткнуться головой в грудь Люсьен и сказать «Люська». И пропади они все пропадом, эти карьеристы-придурки со своими папами-полканами.
И появился бы у них в части кроме Димы-дурачка еще и Коля-дурачок. Ну и хорошо. Вислый налил очередную стопку из пузатого графина, принесенного Фигурой, и стал ковыряться вилкой в мясном ассорти.
Постепенно костлявая рука ослабила хватку, и по телу разлилось приятное тепло. А нужен ли кто-то ему, кроме Люсьен — борзинской красотки, которая лет пять, сколько стоят ДОСы, бегает к холостым лейтенантам в общежитие? Ну и что? Кто что скажет — Колян пасть порвет. Как Дима-дурачок за свою Наташку. Вислый опрокинул в широкий рот очередную рюмку.
Вот сейчас он точно знает, что такое счастье. Счастье — это оказаться сейчас в доме Люсьен, чтобы не было этих потных и наглых рож вокруг. Чтобы был запах свежих фиалок от Люсьен, чтобы горели свечи в старинных канделябрах и чтобы было тихо. Только тихое дыхание Люсьен, и все. Какой он дурак! Какие все придурки. Прыгают, подпрыгивают придурки, что-то пытаются ухватить там вверху… А счастье — вот оно, рядом, пахнет свежими фиалками. Только недоделанные карьеристы, вроде него, Вислого, этого счастья не видят.
Дать бы кому-нибудь сейчас в рыло. Вон их сколько вокруг. Наглых, орущих, плюющихся слюной рыл. Сейчас он встанет и пойдет к Люсьен. Но не сразу. Сначала напоследок Вислый закажет оркестру песню. Или сам споет, он знает отличную песню — «Курсант-отличник, армии маяк, курсант-маяк! Так на него держи равненье!».
Вислый допил водку и, выписывая ногами кренделя, пошел к оркестру.
— Маэстро, всем слушать мою команду! — прохрипел он и положил на барабан двадцатипятирублевую купюру. — Мой адрес не дом и не улица! Мой адрес — Советский Союз!
— Мы не играем этой песни, может, что-то другое? — сказал гитарист.
— Нет! Аллес капут! — зарычал Вислый. — По моей команде! Понял? «Мой адрес не дом и не улица» давай, запевай! И чтоб объявили — песня для ракетчика Вислого!
Гитарист пожал плечами и, посоветовавшись с остальными музыкантами, заиграл вступление. К микрофону подошла сухопарая певица с распущенными волосами, одетая в длинное черное платье, и объявила:
— Для нашего друга ракетчика Вислого звучит эта песня.
Перебирая ногами и эротически покачивая в такт скромными бедрами, певица запела:
Я там, где ребята толковые,
Я там, где плакаты «Вперед!»,
Где песни рабочие новые
Страна трудовая поет.
Народ в зале как ни в чем не бывало начал танцевать. Колян уставился блуждающим взглядом на танцующие пары. Быдло! Это же он заказал им эту песню! И никакой благодарности! Пусть танцуют… А Колян сейчас пойдет к Люсьен. В отличие от этого пьяного быдла он знает, где лежит его счастье. Он надел шинель и, шатаясь из стороны в сторону, пошел к выходу.
— Я там, где ребята толковые, я там, где плакаты «Вперед!». От тайги Забайкалья до цветущих Карпат маяки нашей славы негасимо горят!!! — заорал Вислый, выйдя на крыльцо ресторана.
Сидевший в милицейском «луноходе» усиленный наряд из горотдела напрягся.
— Шапарь сказал брать только ракетчика, — сказал патрульный сержант.
— Вроде ракетчик.
— И пьяного. Просто выпившего не брать. Ждать пьяного.
— Так ведь уже пятые сутки ждем.
Вислый стоял на крыльце «Садко» и раскачивался, как тополь на ветру.
— «Я сегодня там, где дают «Агдам» [28], — заорал он следующую песню.
— Вроде подходит, — сказал сержант. — А ну пойди проверь, — обратился он к заросшему щетиной мужичку неопределенного возраста, сидевшему на заднем сиденье «лунохода».
Это был Сопель, местный бич, состоявший на учете в Борзинском горотделе. Сам майор Свиридов за помощь органам в спецоперации обещал снять Сопеля с учета. Ради этого стоило постараться.
Сопель вышел из бобика и двинулся к Вислому.
— Сейчас в морду дам, — опасливо сказал он, подойдя к раскачивающемуся на ветру Вислому.
Однако вместо того чтобы начать избивать Сопеля, как было задумано Шапарем, Вислый обнял его за сутулую спину и истошно заорал:
— Курсант-отличник, тверже шаг! Труба зовет нас на ученья!!!
Сопель, стараясь вписаться в сценарий спецоперации, выработанный начальником вытрезвителя, вырвался из объятий пьяного офицера и стал его оскорблять:
— Козел! Сейчас по морде дам!
Вислый развернулся и удивленно уставился на Сопеля.
— Убью! — сказал он, угрожающе выкатив глаза.
— Сейчас я тебе перышко под пято ребрышко! — дерзко сообщил Сопель.
— Убью ногой! — облизав толстые губы, прорычал Вислый.
— Петух лагерный! — продолжал честно отрабатывать свою роль Сопель. — Конь педальный!
На этот раз провокация сработала, и Вислый схватил Сопеля за горло.
— Пасть порву! — заорал он ему в лицо.
Патрульный рванулся было из бобика, но сержант задержал его:
— Рано! Он должен избить его.
Сопель с перепугу ударил свободной рукой Вислого в нос.
— Убью! — заорал Вислый, не отпуская горло Сопеля.
— Ну-ка, пойди щелкни их, — сказал сержант эксперту-фотографу, которого они привезли с собой.
В это время на шум из ресторана вышла Ирка Фигура с металлическим подносом в руках. За ней из дверей вывалился изрядно выпивший пехотный лейтенант и, что-то невнятно бормоча себе под нос, попытался обнять ее за талию. Фигура, узнав в военном, который сцепился на крыльце с каким-то местным бичом, парня Люсьен, подбежала к ним и с размаху огрела Сопеля металлическим подносом по голове.
Собственно по такому сценарию и начиналось большинство потасовок в «Садко», за которые Гнус уже давно грозился уволить Фигуру. Сопель отпустил Вислого и, потеряв от удара подносом ориентацию, стал озираться по сторонам и трясти головой. Возможно, на этом бы все и закончилось, но пехотный лейтенант решил заступиться за Фигуру. Подбежав на неверных ногах к только начавшему отходить от удара подносом Сопелю, он обрушил на него свой кулак. Сопель коротко вскрикнул и окончательно обмяк в руках Вислого. Из его разбитого лица потекла кровь. В это время фотограф-криминалист сверкнул вспышкой. Ослепленный вспышкой Вислый выпустил полуживого Сопеля и со страшным криком «Мы смертники!» бросился на фотографа. Они оба покатились с крыльца ресторана.
— За мной! — скомандовал в «луноходе» сержант.
Борзинский городской медицинский вытрезвитель, находившийся в одном здании с горотделом милиции, состоял из трех помещений. В приемном покое находился видавший виды канцелярский стол за массивным барьером, делившим комнату на две части. На стенах были развешаны плакаты, иллюстрирующие вредное влияние алкоголя на личность человека. На одном из них были изображены два рабочих. Один из них, в аккуратной синей спецовке и штангенциркулем в нагрудном кармане, держал в руке пачку денег, видимо, зарплату. Второй, в растянутой майке, с пластырем на красном пористом носу, сжимал в руке початую бытылку водки и с недоумением рассматривал три жалкие купюры, зажатые в другой руке. Надпись на плакате гласила: «Как работал, так и заработал!» Во второй комнате находилась камера хранения личных вещей лиц, доставленных на отрезвление. В третьем помещении в два ряда располагались десять железных кроватей, на которых отдыхали пострадавшие от алкоголя. Над кроватями через всю стенку простирался лозунг: «Алкоголь — враг здоровья!»
В приемной дежурный сержант оформлял двух доставленных на отрезвление мужчин. По своему внешнему облику они могли бы иллюстрировать какой-нибудь тезис из теории эволюции Чарльза Дарвина, например, о том, что вид гомосапиенс разделился на две эволюционные ветви. Первый задержанный, командировочный из Читы, был интеллигентным дородным мужчиной, одетым в белую рубашку, выбившуюся из брюк, и с распущенным до половины галстуком. Вся его вина состояла в том, что, плотно пообедав и обильно выпив в «Садко», он шел в гостиницу, футболя перед собой по тротуару пустую консервную банку. Патрульный наряд, естественно, не мог проехать мимо такой лакомой добычи. Второй мужчина был из местных, мелкий, с цепким злым взглядом плутоватых глаз. Он стоял у стойки, втянув голову в костлявые плечи, и беспокойно озирался по сторонам.
Дородный командировочный покровительственно обратился к мужичку:
— Зачем же ты пьешь? Тебе же нельзя пить!
— А тебе можно? — с вызовом спросил мужичок, глядя снизу вверх на дородного.
— Мне можно, — царственно сообщил дородный. — Вот тебе, — он ткнул пухлым пальцем в грудь мужичка, — нельзя! Понял?
— Понял, — кивнул головой мужичок.
— Вот ты кто? — спросил дородный.
— А ты кто? — нервно огрызнулся мужичок.
— Я — старший экономист! — весомо сказал дородный и презрительно выпятил нижнюю губу.
— А я рамщик, — сообщил местный.
— Так почему в таком случае ты здесь? — загремел дородный. — Почему не на раме?!
— Так кругляк закончился. Не завезли. Выходные. За свой счет. Вот мусора замели…
Дородный подошел к мужичку вплотную и, упершись в него мягким животом, добродушно спросил:
— Можно, я тебя ударю?
— А куда? — поинтересовался рамщик.
— Прямо в харю!
Диалог был прерван внезапно ввалившейся в помещение плотной круглолицей женщиной средних лет. Она уверенно прошла к стойке, за которой дежурный сержант оформлял протокол, и заявила, не терпящим возражений тоном:
— Меня только что изнасиловали!
Дежурный сержант отложил ручку и поднял голову на заявительницу.
— И где ж тебя изнасиловали, Галина Ивановна? — спросил он, потягиваясь.
— Вот здесь! — Галина Ивановна возмущенно указала заскорузлым указательным пальцем на низ своего живота.
Мужичок-рамщик сально ухмыльнулся, а у командированного экономиста от избытка впечатлений отвисла челюсть.
— Вы должны найти этого негодяя! — с чувством продолжила Галина Ивановна. — Он отнял у меня самое дорогое — мою женскую честь! Мерзавец! Подонок! У вас есть розыскная собака? Она должна взять след! Я могу предъявить вещественные доказательства, по которым собака должна взять след!
В это время в коридоре раздался шум, и в приемную медицинского вытрезвителя ввалились патрульные, доставившие участников инцидента у ресторана «Садко». Все они имели весьма живописный вид. Больше всего пострадал, как и было задумано, Сопель. Рубаха его была разорвана от ворота, на шее болтался залитый кровью обрывок галстука, который Сопель одел ради спецоперации. Время от времени Сопель этим галстуком вытирал нос, из которого капала кровь. Мгновенно оценив ситуацию, пострадавшая от изнасилования Галина Ивановна неслышно ретировалась.
Эффект от спецоперации даже превзошел все ожидания. Кроме запланированного Сопеля вторым пострадавшим оказался эксперт-фотограф Коняев. Падая с крыльца ресторана вместе с неожиданно набросившимся на него ракетчиком, Коняев ударился головой о ступеньку. Налицо было сопротивление представителям власти, а также телесные повреждения, для освидетельствования которых из госпиталя был вызван дежурный травматолог.
Наутро на стол начальника горотдела МВД майора Свиридова лег протокол, составленный начальником медвытрезвителя капитаном Шапарем. В нем в частности сообщалось, что лейтенант Висляков, находясь в состоянии среднетяжелого алкогольного опьянения, что подтверждается данными медэкспертизы, нарушал общественный порядок около ресторана «Садко». После употребления спиртных напитков Висляков Николай Васильевич нецензурно выражался и выкрикивал ругательства, несовместимые со званием члена коммунистической партии. Висляков также находился в общественном месте в виде, оскорбляющем человеческое достоинство. После этого Висляков Николай Васильевич без видимых причин напал на проходившего мимо местного жителя гражданина Сопкина Бориса Евгеньевича и с криками «Убью» стал его душить. Медицинская справка о нанесении Сопкину физических повреждений в виде сотрясения мозга и заявление самого Сопкина прилагается к протоколу. Кроме этого, при задержании Вислякова нарядом патрульно-постовой службы гражданин Висляков беспричинно напал на эксперта Коняева, что привело к его падению и травмированию им головы об асфальт. Кроме этого к протоколу прилагался десяток фотографий, сделанных травмированным Коняевым до и после задержания Вислякова.