Тут он сделал паузу, перевел дыхание, а затем зачастил скороговоркой:
– Вот утром мама сырники испекла и говорит Андрюшке – на вот тебе, Андрюша, покушай сырничков, а Чубрику накося выкуси, Чубрик должен в чулане черствую корку глодать, потому что где это видано, чтобы Чубрику сырники давали, а Чубрик, быть может, сырничков бы с удовольствием покушал, и сливочек бы выпил, да только кто ему даст, все только издеваются и в душу плюют, и никто Чубрику сливочек-то не предложит, никто ему не скажет – ты, мол, Чубрик, молодец – все только плевать да гадить могут, а Чубрик, быть может, уважения к себе хочет, а его в шкаф суют, сиди, мол, и не рыпайся, и никто не подумает, что обидно Чубрику, что у него чувства есть, нет, все плюют, а Чубрик терпит, Чубрик двужильный, потому и бьют его все и плюют, и сырнички для Андрюшки делают, а Чубрику – шиш, Чубрик для сырников рожей не вышел, ему место в чулане, пусть корку глодает, пусть плюют в него, а чтобы уважать – так он этого недостоин, и никто ему не скажет – ты, Чубрик, не воняешь, неправда все это – а наоборот, посмеиваются за спиной и ехидничают, и шуточки строят, и в душу плюют, а Андрюшка сырники кушает, хотя это он вазу разбил, а Чубрик тут ни при чем, он в чулане сидел и корку черствую грыз, и думал, почему все гадят на него, почему в душу плюют, отчего никакого нет к Чубрику уважения, отчего дразнят его за свитер и даже высморкались однажды, а Чубрик пришел домой и отстирывал, и мама кричала, что он, Чубрик, наказание, а Андрюшка в это время варенье ел, да за что ему варенье-то, лучше бы Чубрику отдали, уж Чубрик-то варенья поел бы, да только кто ж даст ему, варенья-то, Чубрик рожей не вышел, оттого и плевать в него можно и глумиться по-всякому, и про волосы его спрашивать, и про перхоть, и про то, что Чубрик воздух портит, а Чубрик не портил, это все вранье, все враги придумали, им лишь бы только гадить да бить, они Чубрика и в шкаф засовывали, и в свитер ему сморкались, а Чубрик все терпел, потому что мама сказала, терпи, Чубрик, другим людям хуже, у тебя хотя бы пальто есть, а у других и этого нет, а сама сырники для Андрюшки делает, а Чубрику-то шиш с маслом, а Чубрик, даже если попросит, не получит, а Андрюшка и не просил, а она ему сырнички на тарелочке принесла, и сказала – кушай, Андрюшенька, а Чубрик, значит, должен в чулане сидеть и черствую корку грызть, потому что такая уж у Чубрика судьба, чтобы все его унижали и над ним насмешничали, и чтобы в душу плевали и гадили, и чтобы обзывались по-всякому – вонючкой, дураком – и наплевать всем, что у Чубрика чувства есть, что он, может быть, обидеться может, наплевать, им бы только в душу гадить да смеяться, а Чубрику обидно, он, может быть, тоже сырничков заслуживает, и сливочек попил бы, да только кто даст ему, разве ж есть такие люди, что скажут – ты, Чубрик, парень, что надо, ты, Чубрик, молоток – нет, где ж таким взяться, не для Чубрика такие, Чубрик рожей не вышел, чтоб ему хорошо говорили, его дело – в чулане сидеть и корку грызть, это пусть Андрюшка сырники кушает да варенье, а Чубрику и так хорошо, он и так проживет, и наплевать, что на него гадят все, что смеются над ним – Чубрик все стерпит, он же каменный, да и если бы не стерпел, его же побьют сразу и в шкаф посадят, да еще скажут – сиди, мол, не рыпайся, это для Андрюшки сырнички, а ты сиди в чулане и корку грызи, да еще довольным будь, а Чубрик, может быть, недоволен, Чубрику, может быть, не нравится в чулане сидеть, да кто его спрашивает, Чубрика-то, на него ведь плевать можно без опасения, ему-то в душу всякий может нагадить, он-то не Андрюшка, ему сырничков не полагается, да и варенья тоже, его можно и в шкаф посадить, и про перхоть ему сказать, и про запах, что не моется, мол, Чубрик, а Чубрик моется, только он потеет быстро, но разве им объяснишь, им ведь главное посмеяться, в душу нагадить, на, мол, Чубрик, получи, и вякнуть не смей, а что Чубрику обидно, им наплевать, а Чубрик тоже человек, он, быть может, тоже хотел бы и сырничков покушать и сливочек попить, да не дают ему…
Голос его достиг крещендо, глаза налились кровью, из пасти брызгала слюна. Он словно раздувался на глазах, и Марина, обняв Вовку, пересела от Чубрика подальше. Это был своевременный поступок, поскольку Чубрик, заведя в очередной раз пластинку про сырники, которые ему не дают, про брата Андрюшку и чулан, а также про то, что никто его не любит, а все только в душу плюют и гадят, вдруг поперхнулся, закашлялся и лопнул с оглушительным треском. При этом и комнату, и Марину с сыном он забрызгал какой-то черной, липкой, чрезвычайно вонючей гадостью, которую и растворитель впоследствии брал с трудом.
Вот как Марина рассказывала об этом:
– Я – квалифицированная медсестра, сын-отличник, кожаный гарнитур и сервиз из мейсенского фарфора, бабушкин – все в дерьме!
5. Я, рассказчик
Вот и конец рассказа, и настало мое время выйти на сцену. Кто я? Безмолвный свидетель творящихся в Брусках ужасов и чудес, человек с потрепанной записной книжкой, который не верил в заговоры, не искал причин происходящего, а просто ходил по домам и интересовался – что изменилось в людях с появлением Цветка?
Результаты разочаровывают: как я уже писал в прологе, людям по большей части оказалось плевать на Цветок. Более того, им оказалось плевать на все. Даже к самым странным вещам они умудрились привыкнуть быстро и безболезненно. Мертвецы, оборотни, пенная кожа и черная жижа – все это смущало их недолго, лишь в первые дни.
Но почему? – гложет меня вопрос. Откуда такое непонятное отношение? Неужели, ради того, чтобы продолжать жить, они готовы закрывать глаза на вещи, с обычной жизнью совершенно несовместимые? Почему никто не взбунтуется, не прокричит в небо: «Долой Цветок!»? Это, конечно, нисколько не помогло бы, но психологически было бы вполне объяснимо. Нормальная человеческая реакция – требовать от мира, чтобы он всегда оставался логичным, понятным, целесообразным, чтобы концы в нем всегда сходились с концами. По природе своей Цветок просто обязан был породить в людях отчаяние, сомнение, страх, протест, но почему-то вызвал лишь равнодушие, могучее и всеобъемлющее. Жить во что бы то ни стало, жить с уродами, монстрами, черт-те с чем, прятаться в своих квартирках и делать вид, что так оно и надо, что вот он, истинный Порядок Вещей – вот к чему пришли в итоге люди нашего города.
Возможно, я просто мало понимаю в человеке. Может быть, легкость, с которой он привыкает к ужасному и отвратительному и есть его самая сильная сторона. В конце концов, привычка ко злу дает редкостную неуязвимость – пусть хоть мир вокруг рушится, а человек будет лузгать семечки да поплевывать в потолок. Я готов принять такого человека, с одной только оговоркой – пусть он занимается этим без меня. А я – я решил покончить с собой, лечь на рельсы трамвая номер тридцать восемь. Представляю себе, что будет потом, когда меня не станет. Зачем он сделал это, спросят люди, чего ему не хватало? Все было у человека – дом, работа, жена, сидеть бы ему смирно, сопеть в две дырки! А он-то, он… Да тьфу на него!
Решение созрело у меня во вторник, после завтрака. Шла третья неделя с того момента, как над городом появился Цветок. Я умылся, оделся во все чистое и вышел на улицу. Цветок был на месте – огромное серое нечто над городом. Я подошел к остановке и лег на рельсы. Лежать было неудобно, все-таки булыжная мостовая – не перина, а я, как назло, даже подушки с собой не захватил.
Трамвай должен был подойти в половине десятого, а на часах пока что было лишь семь минут. Накрапывал дождик, мимо проходили люди. Кто-то спросил меня, зачем я вот так вот лежу. Нравится, ответил я, и от меня отстали. Минула половина, а трамвая все не было.
Наконец, подошел постовой. Нарушаете, сказал он мне. Встаньте, пожалуйста. Давайте я вас сзади отряхну. Вот так, вот так, теперь все чисто. Ну, зачем вам это было нужно? Надоело все? Понимаю, у меня тоже жизнь не сахар. Жена, трое детей, зарплату задерживают. Всей семьей едим китайскую лапшу, на проезд занимаю у знакомых. Хочешь жить – умей вертеться. Кстати, трамвай по этой линии больше не ходит – постановление горсовета. И другие маршруты тоже отменены. Ну, а что вы хотели? Цветок ведь! Вставайте уже, не лежите, со стороны глупо смотрится.
Он говорил, говорил, и я вдруг подумал: а ведь и правда, выглядит все это довольно глупо. Человек в пальто и шляпе, при галстуке, в кожаных сапогах – и вдруг разлегся на рельсах, словно бродяга какой-нибудь. Встань и иди, сказал я себе.
И в тот же миг встал и пошел.
Повелитель Красная Дама
Вертен Ю и Забытая Армия
В этот раз мы начнем с конца: да будет вам известно, что бежать Вертену Ю было некуда. За спиной у него зиял открытый люк бомбовоза, а от кабины пилота, от ящиков с сырьем его с каждым шагом отрезали беспощадные Когтен, Клычмар и Клювд. В полумраке отсека бледные и острые лица убийц мерцали, словно гнилушки. На груди Вертена Ю светился ровным светом Бутон — чудесный Предмет Нид, покровительствующий всем цветам и плодам неупорядоченной Вселенной.
— Сдавайся, садовник, — прокаркал Клювд. Голос его был сухой и ломкий. Голос его был мертвый, как десять тысяч мертвецов. Конечно же, никто не собирался щадить Вертена Ю. Предложение было данью вежливости. «Джентльмены» — стояло в визитке убийц перед вензелем из трех переплетенных «К».
То, что случилось дальше, вошло в легенды как «прыжок миллиона цветов». Бомбовоз летел над полем боя, где войска Земли Тернов из последних сил отражали натиск Забытой Армии. У солдат были танки и пулеметы, у противника — голые руки и больше ничего. В упорядоченном мире эта война окончилась бы за считанные секунды, но здесь, в молодой, только что сотворенной Вселенной, дух конкурировал с плотью на равных. Превосходя противника оружием, солдаты проигрывали ему морально. Они всего лишь защищали порядок, защищали правителей своей Земли и ее законы. Со всей своей техникой им нечего было противопоставить обрушившимся на них горечи и гневу. Ярость, тоска и жажда мести окутывали воинов Забытой Армии, словно туман, — казалось, на позиции солдат раз за разом накатывается багрово-черная туча.
Правительственные войска сражались храбро, но они не знали того, что знал Вертен Ю. Забытую Армию нельзя было победить жестокостью. Искрошить их в куски, изрешетить пулями, закидать бомбами с небес — и все это оказалось бы тщетно, все это только усугубило бы ваше положение. Кому по силам убить мертвых, спалить сожженных, искалечить калек? И кто возненавидит воинов Забытой Армии больше, чем они сами?
Вертен Ю любил жизнь, любил дышать полной грудью, смеяться, петь, ухаживать за цветами. Он не собирался жертвовать собой, однако решился на это, когда не осталось иного выхода. Таков был Фотурианский подход, а Вертен Ю был Фотурианцем. Какими бы ни были жители Земли Тернов — жалкими, запуганными, рабски покорными своим владыкам — он не мог позволить, чтобы их поглотила Забытая Армия.
И Вертен Ю шагнул назад, в открытый люк. Мгновение — и он парил над битвой, сжимая в руке драгоценный Бутон. Преобразование началось мгновенно: он видел внизу взрывы, борьбу одних муравьев с другими, а грудь его распирали любовь и нежность, и волосы превращались в васильки, и от одежды тянулся вверх шлейф из лютиков и незабудок. Он парил, раскинув руки, словно бы обнимая воюющих. Он стал семенем, ложащимся в землю. Смерть семени необходима для жизни ростка.
Вертен Ю распался в двух милях от поверхности земли. Те, кто в этот момент смотрел в небо, видели, как из крохотной точки вырастает целое море цветов.
***
А теперь пойдем по порядку. В Земле Тернов обычным людям иметь цветы запрещено. Гвоздики, хризантемы, георгины и ирисы — их выращивают в государственных цветниках, для государственных нужд, и украшают ими во время парадов и маршей шлемы победоносных полководцев, каски полицейских и венцы правителей Земли Тернов — пятерых близнецов, чьи лица белее снега. Два раза в год, когда Земля открывается для гостей из других миров, служители в масках лисиц и змей вываливают на улицы ворохи цветов, и эти улицы, обычно серые, горят тысячью огней. Это безумная роскошь, но только для чужаков. Ни одному терновцу не позволено прикасаться к этим цветам, и горе тому, кто унесет домой хотя бы веточку. Один лепесток – тюрьма, два – смертный приговор. Вся красота в Земле Тернов принадлежит власти, все, что ни есть на свете прекрасного, должно служить авторитету, государству, порядку – ныне, и присно, и во веки веков. Вот почему так ненавистен был правителям Фотурианец Вертен Ю, садовник Людей Будущего, ибо он со своей котомкой ходил повсюду, и там, где он бросал в землю семена, без всякого надзора мог рвать цветы любой – протяни только руку.
Да, Вертен Ю нарушал порядок, и Вертен Ю должен был быть убит. Но кому изловить его? Кто возьмется за это дело? Случилось так, что у пяти правителей не было ни единого свободного солдата — все они особым указом были направлены на борьбу с тайной угрозой, о которой знали все от мала до велика. Говорили – вполголоса, на ухо, по секрету – о таинственных «них», о тех, кому нечего терять, кого не пронять мольбой или пулей; о тех, кто идет войной на мир живых и счастливых и не остановится, пока не поглотит этот мир целиком. Говорили, что глаза их мертвы, а ноги неутомимы; что единственный закон, им известный, -- закон мести; что после себя они оставляют лишь пепел; что им все равно, где идти – по бесплодной земле или по колосьям несжатого урожая – и все равно, умирать или убивать самим.
Официально же в Земле Тернов все и всегда было в порядке, власть пяти правителей непоколебима, люди счастливы. Официально не существовал даже ненавистный Вертен Ю – и тем не менее, чтобы избавиться от него, пять правителей наняли убийц вполне реальных, из плоти и крови, и более того – подлинных мастеров своего дела. Сто тысяч золотых посулили они Когтену, Клычмару и Клювду за голову Фотурианца – и еще сто тысяч, если перед смертью тот признает, что цветы не могут принадлежать всем.
Взгляните на этих господ: имена свои они носят не просто так. Вот Когтен – широколицый, дружелюбный, сдобный; ни дать ни взять – большой добрый зверь с лапами мягче пуха. Кто заподозрит в таком человеке душу колючую, как пружина выкидного ножа? Грузный, почти толстый, Когтен говорит густым голосом, иногда сладко растягивая слова. Жертв своих он неизменно называет друзьями, подчеркивая тем самым, что состоит с ними в отношениях чрезвычайно близких. Вы даже не успеете заметить, как он ударит молниеносно и безжалостно, ибо действие это совершенно не вяжется с пухлостью и добродушием, которые демонстрирует весь его облик. Только лежа в луже собственной крови, вы увидите настоящего Когтена, его ужасающее истинное «я». Плоть, не поддерживаемая более притворством, повиснет на его костях, словно пышное платье на вешалке, и каждый фрагмент скелета – неважно, бедренная кость или фаланга пальца – представится вам хищным и острым когтем с единственным назначением – рвать, царапать, колоть. В последние секунды вашей жизни вы поймете, что это вовсе не человеческое существо, что в мире людей оно существует по ошибке, и нельзя представить, чтобы оно обнимало, гладило, пожимало руку без того, чтобы искалечить и навредить. Может быть, вы даже вспомните старую сказку о том, как злой волшебник истолок кости аллозавра и, смешав получившуюся муку с кровью, слепил куклу в человеческий рост. Так или иначе, вы умрете, а Когтен, довольный, получит свою награду.
Клычмар – иное дело: он просто человек, но этого ему вполне достаточно. Если Когтен толст и поразительно быстр, то Клычмар худ и неспешен, узкое лицо его редко выражает что-либо, кроме сдержанного интереса к происходящему. Его конёк – отточенная вежливость и редкая неумолимость. Он мастер щипцов, тисков и зажимов, в бою он виснет на сопернике пиявкой, и что бы вы ни делали – вам не избавиться от его хватки. Если Когтен – душа их маленького клуба, Клычмар отвечает за его букву. Перу Клычмара принадлежит устав «ККК», в его ведении находится бухгалтерский учет, и список убитых в особой, с бархатным переплетом, книжечке пополняется именно его аккуратным бисерным почерком. Клычмар – убийца-интеллектуал, им разработаны все успешные операции клуба. Каждый его план – маленький шедевр удушения, настоящие бульдожьи челюсти, и особенное удовольствие Клычмару доставляет именно постепенное сжатие зубов. Радость от того, что он вцепился в добычу мертвой хваткой – вот наивысшее чувство, доступное Клычмару. Перед ним меркнут даже выпивка, секс и наркотики – впрочем, увидев Клычмара, вы едва ли заподозрили бы его в любви к этим обычным радостям.