Клювд, третий член клуба, слеплен природой кое-как, лишь бы вышло нечто похожее на человека. Он лишен добродушия Когтена и достоинства Клычмара и даже имени своему соответствует, кажется, не вполне, ибо нос его, маленький и приплюснутый, похож отнюдь не на клюв, а на садовую сливу. Да-да, как и этот прекрасный плод, нос Клювда снабжен продольной бороздкой, вот только искать в нем сладость – занятие напрасное. В обычное время нос скрыт платком, но это жалкие полумеры, так как обычным людям Клювд проигрывает не одним только носом. Он вроде бы неплохо сложен, но осанка такова, что плечи находятся почти вровень с ушами. Он волосат, и волосы его сильны и здоровы – однако же располагаются на голове пучками, никак не желая образовывать монолитный покров. Он ловок и силен, но движения его производят впечатление несуразицы, телесного хаоса. При ходьбе голова и торс Клювда то отклоняются назад, то резко накреняются вперед, отчего создается впечатление, будто он клюет рассыпанное перед ним зерно. Это, да еще то, что разговаривает он хриплым, словно бы кудахчущим фальцетом, вас смущать не должно: как убийца Клювд вполне равен своим товарищам. Не получая особого удовольствия от процесса, он чрезвычайно высоко ценит «трофеи» – уши, носы и глазные яблоки, которые хранит в особом холодильничке тщательно рассортированными и снабженными ярлычками. За каждым таким ярлычком скрывается своя история, и для ушей Вертен Ю здесь тоже найдется место.
Таковы были Когтен, Клычмар и Клювд – убийцы, отправленные пятью правителями за беспечным садовником, сажающим без спроса цветы. Но кто же был их добычей? Что это за личность – Вертен Ю?
Задавшись целью описать садовника Людей Будущего, мы волей-неволей столкнемся с определенными трудностями. Из всех Фотурианцев Вертен Ю был наиболее похож на человека грядущего упорядоченного мира – стало быть, оказывался практически лишен каких-либо ярких, отличительных качеств. Имея за плечами жизнь без всяких трагедий, в орден он вступил с той же естественностью, с какой юноши из знатных семей поступают на государственную службу. Фотурианцы – бунтари, борцы с чудовищами и тиранами – были для него кем-то вроде комитета по озеленению парков и скверов, учреждением чрезвычайно полезным, но лишенным всякого священного ореола. Все это отнюдь не значит, что Вертен Ю был посредственностью; напротив, сам характер его дарований говорил о том, что источником их является не душевный надлом, как у большинства его товарищей, а именно душевное здоровье. Тягу к насилию, интерес к запретному знанию, жажду власти Вертен Ю воспринимал как вредные, но вполне преодолимые пережитки. Биограф, настроенный неблагожелательно, увидел бы тут высокомерие, однако будем честны: ни разу за всю свою жизнь Вертен Ю не дал к этому повода. Это был открытый, жизнерадостный и отзывчивый человек, чья любовь к людям не уступала его любви к цветам. Быть добрым, вежливым, скромным и самоотверженным ему было совсем нетрудно, проще простого, все равно что дышать – и потому среди Фотурианцев то, что он совершил в Земле Тернов, не считается особенным подвигом. Там, где другой Фотурианец был бы обречен мучиться, ошибаться и сквозь тернии пробиваться к истине, Вертен Ю просто не мог поступить иначе.
***
Город, известный ныне как Встреча, раньше звался просто – Четвертый. Как и его соседи, Пятый и Шестой, то был типичный провинциальный город Земли Тернов. Серые блоки домов делили на равные доли прямые как палки улицы, и каждая улица неизбежно вела к городской площади. В центре площади на огромной бетонной клумбе красовались цветы, вырезанные из жести, ржавые от бесконечных дождей. Всего в двадцати милях от шумной и воинственной столицы это было настоящее царство затхлости и забвения, пустота, принявшая облик человеческого жилья.
Они приближались к центру с трех разных сторон – убийцы, садовник и Арваньо, посланник Забытой Армии, ее безмозглое щупальце, отправленное по миру шарить в поисках новых сил. Они увидели друг друга одновременно, Вертен Ю сунул руку в свою котомку с семенами, и смертоносное трио обнажило свое оружие. Не остановился лишь Арваньо, и вышло так, что встал он ровно между ними – оболочка от человека, опаленная постыдной и непреодолимой страстью.
Первый заговорил Когтен, мягкий его бас звучал мурлыканьем сытого кота и в солнечный полдень заполнял собою всю площадь.
– Что ты, дружок? – сказал он Арваньо. – Вышел прогуляться, забыл дорогу домой? Отойди в сторону, мой милый, или возвращайся домой, смотри на нас из окошка. Что за прок ломать такое маленькое несчастное существо? Я даже отсюда вижу, что ты раздавлен – ползи же в свою норку, под свой уютный камешек!
Но Арваньо не сдвинулся с места, и тогда заговорил Клювд:
– Прочь! – взвизгнул он. – Убирайся! Твои глаза высохли, твои уши ничего не слышат! Ты бесполезен! Прочь! Прочь! Прочь! Нам ни к чему убивать тебя!
– Убить-то как раз можно, – задумчиво почесал подбородок Клычмар. – Вот только работа выйдет сверхурочная, а кто же нам за нее заплатит? Или в нашей славной книжечке есть графа «Благотворительность»? Нет, господа, договор был всего на одну голову. Я рад каждому случаю продемонстрировать свое искусство, но не меньше я люблю, когда в отчетности комар носа не подточит.
Так сказали убийцы, но Арваньо не отступил. Вот они застыли в нерешительности – мгновение перед взрывом – а потом Когтен положил Клычмару руку на плечо и сказал:
– Не будьте педантом, коллега. Один ударчик. Только один.
– Один? – переспросил Клычмар.
– Один? – переспросил Клювд.
– Один ударчик, – повторил Когтен.
– И только? – спросил Клычмар.
– Один ударчик, и только! – крикнул Клювд.
– Всего один, – пообещал Когтен. – Всего один удар, и все.
– Всего один! – крикнул Клювд.
– Хорошо, – сказал Клычмар. – Хорошо. Склоняюсь перед вашим красноречием – всего один ударчик, как вы изволили выразиться. Но я дорожу своей репутацией. Никто не должен узнать о том, что я – я! – сделал это бесплатно. Один ударчик – но никто никому!
– Один, и все, – поклонился Когтен.
– Один, и все! – крикнул Клювд.
– И никто никому! – воскликнули одновременно все трое.
Все это походило на спектакль – да это и был спектакль, отработанный и сыгранный тысячу раз. Перебрасываясь репликами, словно жонглеры – мячами, они шажок за шажком подбирались к Арваньо, и едва тот оказался заключен в треугольник смерти, как на солнце сверкнули ножи.
Он не дрогнул и тогда, этот солдат армии сломанных. О, в этот миг Арваньо даже не различал лица своих убийц! Мыслями его владели красное и черное, а еще цифры, проклятые цифры, и шарик, милостивый к другим, но такой жестокий к Арваньо! Радость победы, восторг транжирства, азарт – демон Игры поглотил в нем все, кроме зависти к везению других. Когда-то Арваньо звался иначе, и был он молод, любим, богат. Богатство оставило его первым, истаяло, словно дым. Затем настал черед жены, детей, друзей и знакомых. Рулетка смешала лица, разделила людей на тех, кто мог ссудить денег, и тех, кто предлагал бессмыслицу – прекратить, подумать о будущем, пойти лечиться. Наконец, растрачен был и последний капитал – молодость; и некогда многообещающий юноша начал опускаться на дно.
Это было отлучение от мира: одинокая квартирка, порванные связи, жалкие крохи, уходящие на игру, кратковременные прозрения, сопряженные со стыдом и жгучей ненавистью к себе – и, конечно, мысли о том, как хорошо все у «них», веселых и счастливых, у тех, кто бросил его, оставил, не рухнул с ним в мрачную яму позора и ничтожества. Несправедливость подобных обвинений была Арваньо вполне ясна, и все же он не мог отказать себе в удовольствии чувствовать себя оскорбленным, равно как и не мог не мечтать о возмездии: о том, что он, покинутый всеми, падший, заброшенный – прав, а «они», такие примерные, такие доброжелательные – никоим образом не правы. Орудием мести воображение рисовало крупный выигрыш, джекпот, куш; десятки беспроигрышных рулеточных систем внушили Арваньо, что у жизни для него припасен подарок, сладкий кусок, принадлежащий ему одному. «Чужого мне не нужно, только свое, свое!» – бормотал Арваньо, склоняясь над игорным столом, однако то мифическое, что якобы причиталось ему, по-прежнему оставалось недоступным, а реальное, потерянное им, каждый раз сгребал лопаточкой беспощадно любезный крупье.
Что оставалось думать Арваньо? Несомненно, сама жизнь обделяла его, обкрадывала, лишала того, что принадлежало ему по праву. Сама жизнь была виновна в том, что он оскорблен, унижен, всеми брошен, всеми забыт. Будем честны: эти мысли он раздувал в себе намеренно, иначе слишком страшно, тоскливо и тошно было ему по ночам, когда при тусклом свете ночника, в пыльной комнатке, на продавленной кровати раскрывалось все ничтожество его нынешнего положения и то беспросветное убожество, что ожидало его в грядущем. Страшась безумия, он обращался к благословенному прошлому, и виделось оно ему столь же отрадным, каким видится небо из окна тюрьмы или со дна затхлого, сырого колодца. Дни, еще не отравленные Игрой, в его памяти были полны света, воздуха, радости. Не раз Арваньо воспарял духом, полный решимости вернуться – но нет, нет, нет! – боже, какой мукой оборачивались эти порывы, когда Арваньо осознавал всю пропасть между собой нынешним и тем, кем он был когда-то! Это был замкнутый круг: от ненависти к себе он бежал в ненависть к жизни, а отчаявшись винить жизнь, снова и снова растравлял в себе тоску по былому. Его пожирала Игра, и он пожирал себя сам: возможно, Арваньо спасло бы вмешательство тех, кому он был дорог, но сквозь панцирь жалости и самооправданий к нему пробилось не сочувствие, не знак того, что о нем помнят – пробился к Арваньо лишь голодный Зов, и Арваньо последовал Зову.
Один нож вонзился ему прямо в горло, другой распорол бок, третий засел глубоко в бедре. Для Арваньо это были не более чем царапины: кто, как не он, на протяжении десяти лет умирал ежедневно, ежечасно – когда вместо короля выходил валет, когда предательский шарик замирал в шаге от заветной цифры? Он схватил Когтена за руку, и на жирном запястье убийцы вздулся багровый синяк с мертвенно-серой каймой. Эти трое были такими самодовольными, такими уверенными в себе – совсем как те, что некогда отказали ему в помощи. Ну, так Арваньо вернет должок, получит, наконец, жизнь, которая ему причитается. Он заберет у толстяка его добродушие, у тощего – его джентльменство, у горбуна – его ловкость и силу, а у юноши неподалеку – его молодость. Он заберет у них все, все!
Теперь не убийцы теснили нечаянного свидетеля – он наступал на них, и жадные его руки были холодны, как лед. Он запятнал лицо Клычмара, иссушил лодыжку Клювда; искореженный, меняющий одну страдальческую позу на другую, Арваньо был хищник, чья сила только росла, но увы – через мгновение острый нож перерезал сухожилия, и Арваньо мог лишь бессильно скрести ногтями бетон.
Когда с противником было покончено, Когтен, Клычмар и Клювд обратили свой взор на Вертена Ю. Почему он не бежал, этот садовник, во время короткой, но яростной схватки? Что ж, он занимался своим делом – сажал цветы. Помимо обычных семян в его сумке были и Сказочные, и вот теперь на его ладони, проросший из горсточки земли, алел пурпурный мозгогляд, чудесный цветок из Земли Тлура. Мозгогляд славится тем, что в период цветения впитывает в себя самые яркие мысли окружающих – такие, которые буквально витают в воздухе. Мысли эти запечатлеваются на его лепестках простыми и понятными картинами; именно так Вертен Ю узнал о замыслах убийц и равно проникся сутью Забытой Армии. Суть эта ужаснула его, и вместе с тем – ибо, напомним, был он практически человеком упорядоченного мира – в голове у него сразу же родилось решение, простое и красивое. Требовалось только узнать Забытую Армию получше, требовалось понять, действительно ли подействует этот способ, сгодится ли метод из мира добра для мира зла и несправедливости?
Наблюдая за тем, как неспешно подходят к нему убийцы, Вертен Ю нежно подул на мозгогляд, и все двенадцать лепестков его осыпались на площадь. Что теперь? То, что вошло в легенды под именем «бегства сквозь сто лесов».
В своей котомке, кроме семян цветов, Вертен Ю хранил зерна биомов, созданные в Земле Анод; тундры, дождевые леса, пустыни и степи – все не больше горошины, посади только в землю.
Вертен Ю выбрал джунгли. Он погладил черное семечко, провел над ним Бутоном, и тысячи лет роста, сконцентрированные в одном мгновении, вырвались на свободу. Это было настоящее преступление против законов Земли Тернов: необузданная, пышная, первозданная зелень там, где и садовые цветы были под вопросом. Что за бунтарство, что за безумное расточительство! И, конечно, оскорбительнее всего было то, что решительно ни к какой государственной пользе эту роскошь приспособить было нельзя. Какой парад украсите вы лианой? Какого полицейского нарядите в папоротник?
Но это было еще не все: разве хватило бы гордым, свободным джунглям пятачка, где разместился Четвертый, могила из бетона и стекла? Тысячу раз нет – и само пространство раздвинулось, разрушая безупречную симметрию городов Земли и отделяя Вертен Ю от убийц. Представьте себе досаду Когтена, холодную ярость Клычмара, истерику Клювда – представьте, что разжеванный кусок вырвали у вас изо рта, что звон ста тысяч золотых сделался едва слышен – представьте себе это, и вы постигнете дух погони, поймете, ради чего можно продираться сквозь заросли, тонуть в болотах, терпеть насекомых, змей, сырость и жару.
Были тут и люди, целые племена, одно такое племя звалось тамтариву, и женщины его ходили на охоту, а мужчины, дебелые евнухи, целыми днями валялись на циновках из травы. Джунгли полнились силками, сплетенными тамтариву, и вот Когтена, Клычмара и Клювда связали и отдали на съедение Тартаке, богу-сороконожке. Бог был отцом детей племени, он выглядел как двадцать мужских торсов, сросшихся друг с другом, и в ночи полной луны женщины сочетались с ним по десять зараз. Тартака пал от руки Когтена, но перед смертью наложил на убийц проклятие: все трое поросли ушами с головы до пят. Уши эти обладали прекрасным слухом, вполне себе Сказочным, и, пока Клювд жадно срезал их и прятал в сумку для коллекции, Когтен и Клычмар слышали, как в милях отсюда Вертен Ю неспешно идет по просеке, и гады его не кусают, и мошки не жалят, и не путаются под ногами лианы. Да, он определенно был достоин ненависти, этот неуловимый человек, и с упорством, что пристало дьяволам или героям, убийцы продолжили свой поход.
Но и Вертен Ю в сотворенных им джунглях был всего лишь гостем. Так считал Моакчи, великий шаман племени могерим, заслуживший в испытании змеями титул Повелителя Яда. Обычаи могерим говорили, что чужаков не грешно обманывать, и вот, пока Вертен Ю спал в шалаше из листьев хои-хои, Моакчи подкрался к нему, зачерпнул из сумки горсть биомов-семян и тут же проглотил, надеясь обрести невиданную силу. О том, что из этого вышло, в «Легендах и мифах неупорядоченной Вселенной» за авторством Фотурианки Аньес сказано так:
Подателем Пищи, Моачтлоа, зовут туземцы могерим исполинскую ледяную глыбу, в которую вморожены бесчисленные стада слонов, антилоп, газелей, жирафов, пингвинов, нерп, сивучей и морских львов. Словно гигантский холодильник, Моачтлоа хранит в себе львиные прайды, стаи гиен, косаток и полярных медведей. Перемежаются эти «кладовые» слоями плотно утрамбованных мангровых лесов, ягеля, гинкго. В голодные месяцы могерим откалывают от глыбы куски и растапливают на огне, извлекая из них цельные туши животных. Во время ритуала благодарения двенадцатая часть мяса сжигается у подножия идола Лоанкмеди (букв. Демон-Выращивающий-Траву) и десятая – на алтаре перед изваянием шамана Моакчи, культурного героя племени. Именно он некогда проглотил семена из котомки Фотурианца Вертен Ю, и первое семя, что распалось у него в желудке, содержало в себе ледники и арктическую тундру. Фактически, Моачтлоа со всей своей начинкой – ничто иное, как преобразованное тело Моакчи; остается лишь установить, является ли постепенное поглощение глыбы заурядным изменением ландшафта или каннибализмом, достойным всяческого порицания?
Но вот джунгли кончились, и в городе Тринадцатом Вертен Ю бросил в землю семя саванны, а в городе Двадцать Втором оставил зародыш гор. Защищаясь от убийц пустынями, долинами, озерами и реками, он в то же время повсюду искал следы Забытой Армии и чем дальше, тем больше встречал таких следов. Спертый воздух Земли Тернов наливался тоскою, горечью и злобой, повсюду кишели шпионы, и пять правителей стягивали к столице войска.