— Э, брат, да ты совсем сдаешь позиции. — Петр Петрович сел около Саши и положил ему руку на лоб. — Не такая уж горячая голова.
У Петра Петровича была мозолистая рука, и Саша почувствовал, как твердые камушки его мозолей царапают ему лоб.
— Я заразный, — сказал Саша.
— Ерунда, — ответил Петр Петрович. — Я этой проклятой ангиной болел сто тысяч раз.
Саше было трудно разговаривать с Петром Петровичем, и он закрыл глаза.
Петр Петрович встал, потоптался и осторожно, на цыпочках пошел к двери. Потом остановился, повернулся к Саше и сказал:
— Но пасаран! — громко так сказал, так громко, как давно уже никто не говорил в Сашиной комнате.
Саша поднял глаза на Петра Петровича. Ему трудно было это сделать, но Петр Петрович произнес какие-то непонятные слова, и Саша заставил себя открыть глаза.
— Но пасаран! — еще громче сказал Петр Петрович. — Они не пройдут!
— Кто не пройдет? — спросил Саша.
— Так говорили испанские революционеры.
— Все вы перепутали, — сказал Саша. — Во-первых, не испанские революционеры, а кубинские. А во-вторых, не «Но пасаран», а «Патриа о муэртэ» — «Родина или смерть».
Петр Петрович снова сел на Сашину кровать.
— Дело в том, — сказал Петр Петрович, — что это было двадцать девять лет назад. Поэтому ты ничего об этом не знаешь. Ты меня слушаешь?
Саша кивнул.
— Испанские революционеры сражались не хуже кубинцев, но их было мало, а испанским фашистам помогали германские и итальянские фашисты. Силы были не равны, но дрались революционеры храбро… Я сам был в Испании в те годы, солдатом Интернациональной бригады. У нас в бригаде были немцы, французы, англичане, венгры — в общем, все, кому дорога была испанская революция, кто ненавидел фашизм. — Он помолчал. Потом прибавил: — Как это хорошо, когда умеешь ненавидеть. Знаешь, люди, которые умеют ненавидеть плохое, самые замечательные люди.
— Петр Петрович! — У Саши сильно-сильно закружилась голова, он крепко сжал кулаки и уже хотел из последних сил крикнуть: «А я плохой, я самый плохой человек на свете, потому что в кармане моей куртки лежит ваше письмо к Игорю…» Но вместо этого он сказал: — Петр Петрович, расскажите мне еще про Испанию.
— Ладно, — согласился Петр Петрович, — слушай… Во время одного боя меня сильно контузило, и я потерял сознание, ну и фашисты меня схватили. Привезли в деревню и бросили в подвал. В подвале уже сидело трое мужчин. Один старик, видно испанский крестьянин, и двое мужчин помоложе. Они сидели в трех разных углах подвала. Я сел в четвертый. Так мы и сидели, каждый в своем углу. А где-то совсем недалеко слышались разрывы гранат, уханье пушек. Наши продолжали бой.
«Надо поговорить с ними, — подумал я. — Но, может быть, среди них был фашист, которого посадили сюда подслушивать наши разговоры? Такое тоже могло быть».
Сидим, молчим, смотрим друг на друга. И вдруг я слышу в перерыве между грохотанием боя, будто кто-то поет. Тихо так поет, еле слышно. Поднял голову, оглянулся: вижу — поет мужчина, который сидит напротив меня. Поет на французском языке. Рубашка на нем разорвана, один глаз заплыл от удара. В общем, совсем вроде ему незачем петь. А он поет. И вдруг меня как ударило: он пел «Интернационал»!
— Понимаешь, — сказал Петр Петрович, — этот человек пел «Интернационал», хотя был избит и еле двигал губами, и рядом шел бой, и надо было совсем не петь, а постараться, пользуясь наступлением наших, вырваться из подвала.
Саша открыл глаза.
— И тут я догадался, почему он пел. Он искал товарищей по борьбе. Он хотел узнать, кто сидит рядом с ним: друзья или враги. Тогда я встал перед ним и тихо пропел по-русски: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов. Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов…»
Ах, как ударили по сердцу Петра Петровича эти слова, хотя прошло столько лет и казалось, что эта испанская история давно забыта. Он замолчал. Перед ним стояли те трое из подвала.
— Ну? — сказал Саша.
— «Камарад», — сказал мне француз. Это значит — товарищ, друг. И показал на место рядом с собой.
Теперь нас было двое. И тогда поднял голову второй мужчина и запел «Интернационал» на немецком языке. Потом он пересел к нам. Мы сидели рядом, плечом к плечу: русский, француз и немец. Мы сидели рядом, и я чувствовал теплое плечо француза. Понимаешь, мы верили друг другу. В этот момент во всем мире не было более верных товарищей, чем были мы. Без слов. «Интернационал» был для нас как пароль…
А бой приближался. Старик испанец что-то сказал по-испански, подошел к ящикам, которые стояли у стен, и попытался сдвинуть один из них. Ящики были тяжелые, и он показал нам, что нужно дверь завалить этими ящиками и чтобы мы помогли ему это сделать. Мы стали подтаскивать ящики к дверям. Ставили один на другой. В два ряда поставили, накрепко завалили дверь.
Старик правильно придумал; нам надо было продержаться в подвале, пока наши захватят деревню. И только мы отошли от дверей, как послышались чьи-то быстрые шаги. Кто-то откинул засов и толкнул дверь. Но дверь даже не шелохнулась: ящики были тяжелые. Тот толкнул дверь сильнее и громко крикнул по-испански. По лестнице зацокали еще чьи-то шаги, и теперь уже вдвоем они поднавалились на дверь. Мы все четверо, как по команде, бросились к ящикам и стали их придерживать со своей стороны…
А бой уже был в деревне, нам нужно было продержаться, может быть, минут десять, не больше. Мы услышали, как те двое стали быстро подниматься по лестнице…
Мы думали, что они ушли, а они не ушли. Они подобрались к окну, вышибли стекло и бросили к нам в подвал гранату. Она упала ближе всех к немцу. Я видел ее упругий гофрированный корпус. Еще секунда, она взорвется и разлетится на тысячу мелких осколков. И тут немец бросился вперед и накрыл эту гранату своим телом, и она взорвалась под ним.
— Зачем он это сделал? — спросил Саша.
— Он не хотел, чтобы погибали все, — сказал Петр Петрович. — Он хотел, чтобы мы остались жить и продолжали борьбу. По-моему, он ненавидел фашизм больше, чем любил жизнь. Такой был человек. И тогда старик испанец, который, может быть, до сих пор даже не участвовал в революции, тихо-тихо сказал: «Но пасаран»…
К Саше пришла медсестра, чтобы сделать ему укол пенициллина, и Петр Петрович замолчал.
Саша крепко-крепко зажмурился, он очень боялся. Он даже не мог смотреть на иглу, так он боялся. Но Саша не выдал себя, потому что над ним возвышалась лохматая голова Петра Петровича. А рядом с ним стояли те трое из подвала: француз, немец и испанский крестьянин. Саша отлично их всех видел.
Они стояли перед ним как живые.
Глава одиннадцатая
Однажды, когда Саша был еще болен, пришло от папы письмо. Бабушка надела очки, села около Саши и стала читать.
— «Дорогие мои Оля и Саша! — писал папа. — У нас уже выпал снег, и работа моя теперь идет медленнее. Только вчера вернулся из небольшого похода: ходили в район гейзеров. Мороз был десять градусов, а температура воды в озерках от гейзеров тридцать шесть градусов тепла. Мы все отлично выкупались. А теперь о самом главном: я здесь должен прожить до следующей осени. Может быть, вы ко мне приедете? А то я совсем одичал и сильно скучаю о вас. А здесь для вас дивное диво. Будете купаться в озерах зимой, ходить на лыжах, ездить на собаках. А кроме всего прочего, здесь снег соленый, потому что морские штормы и ветры поднимают большое количество морских капель в воздух, эти капли замерзают и вместе со снегом падают на землю. Разве это не сказка: соленый снег? Приезжайте, не пожалеете.
Сашка, ты будешь ездить в школу на собаках. Их у меня девять: Троп, Ветка, Игла, Леди, Музыкант, Тяпа, Сокол и Бутон. А самый главный пес Алерт — это вожак, он бежит впереди, ведет упряжку. Он рыжий, очень сильный и умный. Приезжайте. Я вас подыму к кратеру вулкана, и вы почувствуете, как дрожит под ногами земля и кто-то сопит в кратере, точно дышит через большой-большой нос. И вы сможете просто, например, плюнуть в кратер. Это ведь замечательно!
Ваш бородатый „очкарик“. Самый низкий поклон Евдокии Фроловне.
Сергей».
— Не надо мне его поклонов! — возмутилась бабушка. — Чего придумал! Больного, слабого ребенка тащить на Камчатку. Виданное ли дело: соленый снег, купание в озерах, в школу на собаках ездить. Сказочник. Вот я ему сама отпишу.
— А я поеду на Камчатку, — сказал Саша. — Я поеду.
— Прежде всего, — сказала бабушка, — надо поправиться и посоветоваться с врачом. А может быть, тебе нельзя менять климат?
— А ты не пиши пока папе письмо, — попросил Саша. — Не будешь писать?
— Не буду, — сказала бабушка. — Только поправляйся поскорее.
А когда пришла мама, он сказал:
— Я скоро поправлюсь, и мы поедем к папе. Ладно? Я тебя очень прошу. Очень, очень, очень…
Вот хорошо бы уехать к папе на Камчатку, забыть про московские неприятности, не ходить в эту школу. А письмо Петра Петровича можно было оставить у бабушки, и она все бы сделала как надо. Тогда ему стало бы так легко и свободно и можно было жить в полное свое удовольствие.
Глава двенадцатая
Когда Саша первый раз вышел из дому, уже наступила поздняя осень. Во дворе были лужи, а в лужах плавали желтые листья.
Первым делом он отправился в гараж. Ничего не изменилось там за его отсутствие. В гараже по-прежнему пахло бензином и маслом, и даже его знакомый шофер, как прежде, возился со своей «Волгой».
— Здравствуйте, дядя! — сказал Саша.
— А, здравствуй, малый, — сказал шофер. — Как живешь?
— Я болел, — ответил Саша. — У меня была ангина.
— То-то, я смотрю, ты побледнел, и лицо у тебя как-то вытянулось. Небось ослабел?
— Ничего, — ответил Саша. — Я теперь буду есть каждый день геркулесовую кашу и поправлюсь.
Потом Саша увидел Маринку и побежал к ней.
— Какой ты худой, одна кожа и кости, — сказала Маринка.
— А мне делали уколы, — сказал Саша.
— Больно? — спросила Маринка.
— Нет, совсем не больно, — сказал Саша. — А потом, я терпеливый.
— А вот это тебе. — Маринка вытащила из кармана конверт и протянула Саше.
Саша взял конверт.
— А ты открой, открой, — сказала Маринка.
Саша открыл и увидел там несколько марок.
— Десять штук, — сказала Маринка. — Это тебе от моего папы, для начала коллекции.
— Спасибо, — сказал Саша.
Мимо них проехала машина из гаража, и Саша помахал рукой шоферу. Машина подъехала к воротам. А в воротах стояла Сашина бабушка, разговаривала с какой-то женщиной и не видела, что загородила дорогу машине.
— Эй, тетка! — грубо крикнул шофер. — Нашла где стоять, а то толкану машиной, костей не соберешь.
И Саша это все услышал. Это так кричали на его бабушку, на самого хорошего, доброго человека! И кричал не кто-нибудь, а его друг — шофер, дружбой с которым он так гордился!
Саша покраснел, потом побелел и вдруг бросился со всех ног за машиной. Он подскочил к шоферу и крикнул ему в лицо:
— Если вы еще раз когда-нибудь закричите на мою бабушку, я вас… я вас… я вас ударю! — Он кричал высоким тонким голоском.
Вот сейчас что-то должно было случиться. К нему подбежала Маринка и стала рядом.
— Ух ты, — сказал шофер, — какой рыцарь, прямо благородный рыцарь! — Он оглушительно рассмеялся.
Больше он ничего не мог сказать. Просто не знал, что ему говорить. Может быть, ему стало стыдно. До сих пор он часто так гремел басом на людей и никогда не задумывался, что обижает их. Он кричал на них и уезжал дальше своей дорогой. А тут впервые ему сказали такие слова. И кто сказал? Маленький мальчик, которого он мог одним щелчком опрокинуть на землю, о котором он даже не помнил, стоило ему уйти с работы. Он даже не знал его имени.
Саша стоял перед ним, как дикий зверек, решительный, отчаянный, готовый до конца отстоять свою бабушку. Он сейчас совсем не боялся и совсем не стеснялся, это было с ним впервые. Пусть все-все люди смотрят на него, а он ничего не боится. Пусть на него смотрят случайные прохожие. И только где-то в глубине его глаз шофер увидел и боль и обиду. Тогда он сказал:
— Ну, прости, малый, виноват, кругом сто раз виноват, и вы, бабушка, великодушно простите.
Он тронул машину и помахал Саше рукой.
— Ой, Саша, какой ты храбрый! — сказала Маринка. — Ты просто настоящий храбрец.
Смешная Маринка! Она клевала носом, совсем как ее отец.
А бабушка хотела сначала отругать Сашу за то, что он лезет не в свое дело, но потом передумала. Разве можно ругать человека за благородные поступки: нет, конечно! И бабушка это отлично знала. Тем более, что у нее в голове вдруг запела старая забытая песня. Ей захотелось запеть эту песню вслух, так у нее было радостно на сердце, но она сдержалась. Пели одни глаза, пели тысячи мелких морщинок около глаз, пели губы, они почему-то расползлись в улыбку. Никто бы даже не поверил, что бабушка умеет так весело и молодо улыбаться. Пели руки, когда они стали, непонятно зачем, поправлять шапку у Саши. Так у нее было хорошо на сердце, ведь до чего дожила: Саша заступился за нее! Значит, не зря она сидела около него ночами, когда он болел. Жив человечек.
Это все бабушка подумала про себя, а вслух сказала самые обыкновенные слова:
— Тебе пора домой. Для первого дня вполне достаточно. — Она взяла Сашу за руку и повела домой.
Глава тринадцатая
— Тебе надо немного отдохнуть, — сказала бабушка. — Ты еще не окреп после болезни. Ложись в постель.
— Лучше я посижу в кресле у Петра Петровича, — сказал Саша. — Можно?
— Можно, — ответила бабушка.
По дороге в комнату Петра Петровича Саша остановился у вешалки, вытащил письмо из кармана куртки и переложил в брюки. Он решил сегодня обязательно все рассказать Петру Петровичу. Пришел, сел в кресло и стал ждать.
Вот хорошо было бы, если бы с письмом тоже все кончилось, а потом они бы уехали к отцу на Камчатку. Неужели Петр Петрович не простит его?
Саша тяжело вздохнул: может быть, и не простит. Но все равно он ему все скажет. А то ведь что получается: Игорь там ждет это письмо и волнуется, что Петр Петрович молчит, а письмо лежит у него. Хорошенькое дело!..
«Ах, наконец ты появился, милый Геркулес. Я тебя ждал столько дней, ты мне был нужен, у меня были неприятности».
«Я все знаю», — ответил Геркулес.
«Ты знаешь все? — испугался Саша. — И про марки тоже?»
«И про марки», — сказал Геркулес.
«Ты меня очень презираешь?»
«Сначала я тебя очень презирал и решил навсегда тебя покинуть, а потом я понял, что ты это сделал случайно и что ты больше никогда не сделаешь ничего подобного. И потом, у тебя хватило мужества во всем сознаться. Ты пошел к хозяину марок, а это не каждый может…»
«Это меня мама заставила, — ответил Саша. — Сам бы я никогда не решился».
«Когда я был мальчишкой, у нас на острове жил слепой старик. Он был очень бедный и писал стихи. А люди приносили ему еду, кто что мог. Виноград, хлеб, молодое вино. А мы, мальчишки, из озорства воровали у него эту еду. И вот старик перестал писать стихи, потому что ему нечего было есть и еще потому, что он решил: раз люди не приносят ему еды, значит, им не нравятся его песни. Тогда я ему все рассказал».
«Геркулес, а он простил тебя?»
«Он меня очень долго не хотел прощать, но я ходил к нему каждый день: убирал в его доме, носил еду, стирал одежду в море. А он все равно не хотел меня прощать. Тогда я выучил много-много его стихов на память и стал их читать людям, и он простил меня».
«И я обманул одного человека, Петра Петровича. Ты его знаешь. А он тоже очень много сделал для меня. Например, если бы не он, то я бы не знал о тебе ничего…»
«Нехорошо! — закричал Геркулес. Он выхватил из-за пояса широкий короткий меч и стал им размахивать над Сашиной головой. — Опомнись, пока не поздно, опомнись…»
«Геркулес, Геркулес, куда ты пропал? Где ты? Я тебе не успел сказать, что я уже решился, я сегодня все расскажу Петру Петровичу…»