Уже еле стою на ногах, но все-таки принимаю бургомистра Казани Петра Григорьевича Каменева. Высокий мужчина, в темном камзоле и даже с шейным платком. Выглядит он прямо скажем странно. Бритый, глаза на выкате, волосы подстрижены коротко. На купца совсем не походит – а ведь он родом из торгового сословия.
– Чем обязан? – интересуюсь я, падая в кресло губернаторского кабинета. Покои Бранта сильно лучше Рейнсдорпа – обширнее, с книжными шкафами, уставленными многочисленными томами. На стене позади стола висит вместе Екатерины мой портрет с присягой оренбуржцев. Жан расстарался.
– Зашел-с засвидетельствовать почтение к столь необыкновенной личности, коя… – Каменев долго, велеречиво расписывает свои чувства. Постепенно я теряю нить беседы.
– … готовы присягнуть? – наконец, вычленяю главное.
– Помилуйте, Петр Федорович – кланяется бургомистр – Я, мы, весь магистрат в таком отчаянном положении…
– Грабежи, насилие?
– Нет, тут все ладно. Даже на удивление… Просто.
– Вы боитесь.
– Так точно-с. Ежели фортуна не будет к вам благосклонна, супружница ваша повелит казнить предателей. Не хотелось бы оказаться в их числе.
– Присягать не будете, но служить мне, партикулярно, готовы – я опять попытался выделить главное.
– Истинно так! Управление города не остановится ни на час.
– А ежели мне тебя повесить? – я теряю терпение – И назначить нового главу?
– Он избирается магистратом – побледнел Каменев – Но если такова ваша воля… Большое разрушение в городом хозяйстве случится, прямой вам убыток… царь-батюшка.
Ага, признал все-таки.
– Послезавтра собери магистрат и самых именитых купцов. Там решим.
В целом в городе вполне работающее самоуправление. Власть имеет торговое сословие, которое мне кровь из носу надо привлечь на свою сторону. Как водится – кнутом и пряником.
Каменев облегченно кланяется, тряся париком. Собирается уходить.
– Постой. Есть в городе люди из ученого сословия? – интересуюсь я.
– Так точно-с. Двое. Профессор Иоганн Гюльденштедт из балтийских немцев. Естествоиспытатель. Был в экспедиции, исследовал земли между Тереком и Сунжей, по возвращению – губернатор замялся.
– Застрял в Казани.
– Из-за возвращения истинного царя русского – польстил мне Каменев.
– А второй?
– Пустой человечек. Иоганн Фальк. Из свеев. Закончил Уппсальский университет, студировал медицину.
Про Фалька я слышал. Это был один из "апостолов Линнея». Так называют учеников великого шведского естествоиспытателя Карла Линнея, сделавшего огромный вклад в изучение биологии и зоологии.
– Пустой человечек – тем временем говорил Каменев о Фальке – Имеет пристрастие к опию, живет с какой-то служанкой в хибаре на окраине Казани.
– Упреди обоих, что буду к ним завтра поутру
* * *
Жан уже налил и согрел мне ванну, поэтому закончив с Каменевым, я отправляюсь в мыльную. Сбрасываю пропотевшую одежду, с удовольствием погружаюсь с головой в горячую воду. Лакей приносит чистое белье, забирает грязное.
– Может позвать Агафью? – наклоняется ко мне Жан с двусмысленной улыбкой – Потереть спинку-с. Девица изрядной опытности.
– Откуда прознал?? Лапал уже?! – я хватаю лакея за ухо. Тот взвизгивает, но терпит – Как же можно-с, мы же с пониманием… Но слухи ходят-с.
– Пресекать слухи, внял? – я отпускаю Жана – Ежели девицу растлили – не ее это вина. Так всем слугам и передай.
– Все понял-с.
– Поди прочь, видеть тебя не могу. Оденусь сам.
Начинаю намыливать голову, но так и не смыв засыпаю прямо в ванне. Будят меня нежными прикосновениями к волосам. Кто-то массирует кожу, смывая пену. Открываю глаза – Маша!
– Ты здесь?
– Уложила спать Акульку и принялась искала тебя, а ты вона где…
– Зажги еще свечей – я разглядываю девушку. Устала, но глаза горят. Максимова стаскивает с головы белый платочек с красным крестиком, начинает расстегивать длинное серое платье. Затем зажигает свечи в подсвечнике, на пол падают нижние юбки, сорочка.
– Вода еще теплая – Маша смущенно улыбается, прикрывая голую грудь рукой – Ты не против?
Не дожидаясь ответа, залезает ко мне в ванну. И сразу целует в губы. Страстно так. Интересно, удастся нам домыться? Девушка прижимается ко мне грудью, садится сверху. Ведь так воду расплещем?
– А помыться?
– Потом!
Глава 2
Ночью меня будит Перфильев. Долго стучится в запертую дверь спальни, наконец, я открываю. В руках у Афанасия Петровича факел, лицо хмурое.
– Что случилось? – я оглядываюсь. Маша натягивает повыше одеяло, но любопытство побеждает и она тихонько выглядывает из под него.
Старый казак, заметив Максимову, качает головой, кивает мне выйти в коридор.
– Генерал Фрейман повесился.
– Федор Юрьевич?! Как же так??
– Ночью, в казарме. Офицеры из дворян – тридцать человек – вышли на площадь. Оружно. Тебя требуют. Я на всякий случай поднял две сотни казаков из 1-го оренбургского.
Я игнорируя вопросы встревоженной Маши, быстро одеваюсь. Выхожу из губернаторского дома. Уже начинает светать, небо посерело. На улице мороз, градусов десять. Под сапогами хрустит снег.
На площади перед Спасским монастырем и правда стоит человек тридцать офицеров в треуголках, со шпагами и мушкетами. Построились в маленькое карэ. У ворот монастыря маячит сотня казаков на лошадях. Еще один отряд во главе с Чикой-Зарубиным стоит с другой стороны "карэ".
– Не иди туда, царь-батюшка – уговаривает меня Афанасий Никитин – Стрельнут и все. Давай я за Чумаковым пошлю. Подтащим пушку…
Прямо репетиция восстания "декабристов" получается. Каховский стреляет в генерала Милорадовича, а дальше картечью, картечью…
– Где Овчинников? – интересуюсь я, разглядывая офицеров.
– У казарм пехотных полков. С надежными казаками.
– Афанасий Петрович – обращаюсь я к Перфильеву – Пошли людей покопаться в вещах Фреймана. Пусть изымут бумаги, письма…
– Сделаю. Вон Ефимовский идет.
Бывший граф приехал не один. Вместе с ним был наш самый первый "перебежчик" – майор Неплюев. Оба офицера, помявшись, подошли ближе, Ефимовский спросил:
– Петр Федорович, что делать то будем?
– С ними? – я кивнул на "карэ".
– Я говорил ранее с подпоручиком Смирновым – бывший граф ткнул шпагой в молодого офицера с еле видными усиками и большим носом на бледном лице – Он у них заводила.
– Что хочет?
– Погибнуть в бою с… – Ефимовский тяжело вздохнул – Самозванцем. Ему стыдно за присягу и отказное письмо.
– Ясно. Сейчас притащат пушку – я махнул рукой Никитину – Будем им бой.
Вместе с единорогом на розвальнях приехал лично Чумаков. Рядом на гнедом жеребце скакал Крылов. Последний вызвался еще раз переговорить с "декабристами". Пока бомбардиры заряжали пушку картечью, Крылов в чем-то долго убеждал офицеров. Бесполезно. Смирнов даже обнажил шпагу, вытащил из-за пояса пистолет.
Ну вот, сейчас у нас будет свой Милорадович. Но нет, пронесло. Крылов зло стегнул плетью лошадь, подскакал к нам.
– Худо дело. Не хотят слушать…
– Ну, что палить? – ко мне поворачивается Чумаков, лично выверявший прицел – Мы готовы.
– Подожди – я увидел казаков, которых посылал Перфильев. Обернулись быстро. Мне передают пачку бумаг, с обоих сторон светят факелами Перфильев с Зарубиным. Ага!
– Андрей Прохорович! – я бумагами подошел к Крылову – Слезай ка с лошади. Мой черед.
– Смирнов настроен очень решительно. Обязательно выстрелит – отец баснописца внимательно посмотрел на меня – Мушкеты остальных тоже заряжены.
– Царь-батюшка! – взмолились военачальники – Не ходи! Ведь убьют.
– Всему нашему делу конец – Перфильев даже взял лошадь Крылова под узду – Одумайся.
– Наше дело не только в мне. Оно во всех нас! – я обернулся к подтянувшимся казачьим сотням – Ежели меня застрелят, вы понесете дальше красное знамя. А ежели вас убьют – наш флаг подхватят другие. Тысячи и мильоны ждут свободы! Бог и воля! – прокричал я и сняв руку Перфильева, пришпорил коня.
В спину мне раздался громкий рев "Бог и воля!!"
* * *
Вся Москва была пронизана недобрым предчувствием. По всей столице из края в край летела весть: «Старому попу в церкви Всех святых, что на Кулишке, явилась-де сама пресвятая Богородица и сказала-де тому попу, что царь, Петр Федорович, идет и скоро вернет свой отчий престол. Апосля даст всем волю".
Темный народ поверил тому чуду и, вздохнув, подумал: «Стало быть, господь-батюшка оглянулся на нас, стало быть, надежда не потеряна».
Вся церковь на Кулишке, вся церковная ограда, прилегающие улочки и переулки полны народа. Шум, гвалт, как на пожаре. Ничего не разобрать.
И только глубокой ночью людская громада повалила от Всесвятской церкви с крестным ходом к Китай-городу. Из попутных храмов выходили с хоругвями, крестами, иконами новые кучи богомольцев, вливались в общую массу. Толпа росла, слышалось громыхающее среди темной ночи нестройное пение стихир. Старый, лысый, но крепкий поп время от времени давал громким голосом поясненье любопытным:
– Два богобоязненных мирянина – гвардейского Семеновского полка отставной солдат, раб божий Бяков, да другой – фабричный, раб божий Илья Афанасьев – оба духовные чада мои, во вчерашней ночи одарены были дивным сновидением…
– Как, оба враз увидали? – удивленно вопрошали маловеры.
– Оба враз, оба враз, братья мои!
– А казаки, казаки от Петра Федорыча были к вам?
– К нам не были, зато в Калуге да Туле – богомольцы рассказывали – те казаки махнифест царский читали. В некоторых церквах даже с амвона!
Народ изумлялся, ахал, вздыхал, с упованием крестился, и во все стороны дерзновенное летело:
«Немку, немку на кол!»
«Пресвятая Боро-одица, спаси на-а-с от немцев!»
Против Варварских ворот крестный ход остановился, пение смолкло, все головы запрокинулись, многие тысячи глаз с упованием воззрились на большой старинный образ боголюбской Богородицы, прибитый над аркой. Народ стал усердно креститься, сгибать спины в низких поклонах, некоторые бросались на колени, земно кланялись. «Свечей, свечей! Лестницу давайте!» – слышались голоса. Появились свечи, появилась лестница, ее приставили к арке против иконы, и лысый старик в черном, со сборками кафтане полез с пучком горящих восковых свечей. Вскоре свечи засияли перед образом. Со всех сторон подходят в эпитрахилях попы, доброхоты тащат аналои, расставляют их поближе к воротам. Народ разбился на кучки, каждая кучка у своего аналоя, возле своего попа.
Начинают петь одновременно несколько молебнов.
Наступило утро, уставшие уходили, им на смену являлись новые, толпа росла. Отряд конной стражи с офицером разъезжал вокруг, но вмешиваться боялся. Показалась рота старых солдат-гвардейцев. Они тоже были бессильны, многотысячная толпа на их окрики не обращала ни малейшего внимания. Здоровенные, грязные, в кожаных фартуках поверх полушубков, с засученными рукавами кузнецы (на Варварке три большие купеческие кузницы), пробираясь от кучки к кучке и косясь на воинскую команду, негромко внушали молящимся:
– Ребята, надо хоть дубины, что ли, в руки взять, либо каменья. В случае солдаты нападут, солдат бить.
Наступила вторая ночь. Лысый старичок уже десятый раз карабкался по лестнице к иконе, ставил все новые и новые свечи.
– Православные! Порадейте на всемирную свечу преблагой заступнице, кладите деньги вот в эти сундуки.
Появились два кованных железом огромных сундука. Зазвенели пятаки, гроши, полтины. Молящиеся взапуски друг перед другом изъявляли свою набожность. Подъезжали купеческие семейства на дрогах, на линейках, протискивались вперед, швыряли в сундуки серебряные рублевки, золотые червонцы. В воротах густо толпились молящиеся, не было ни проходу, ни проезду.
Вечером повалил снег, но народ не расходился. Черное месиво людей возле ворот опоясалось со всех сторон пылающими кострами. Тысячи зажженных свечей в руках молящихся, подобно ивановским червячкам, светились из ночного мрака. Трепетный свет от них падает вниз в толпу, вырывает из тьмы лысые, кудлатые или крытые платочками головы.
Всюду разрозненные, отрывистые выкрики, вопли, стоны, звяк медных пятаков, непрестанные всем хором возгласы: «Пресвятая богородица, спаси нас!» И где-то ловили, избивали карманников, где-то истошно вопили: «Караул, грабят!» Откуда-то налетала разгульная песня беспросыпных отчаянных гуляк.
К сундукам быстро подошли семеро бравых солдат-гвардейцев, с ними унтер-офицер и двое консисторских подьячих с сургучом и печатью. Молебны у десяти аналоев, расставленных на приличном расстоянии друг от друга, сразу прекратились; все взоры повернулись к сундукам; стало тихо и тревожно.
Подьячие, приблизясь к страже из богомольцев, твердо сказали:
– Владыкой Амвросием повелено казну в сундуках опечатать, дабы она…
В толпе кто-то заорал: «Бей подьячих!» – и вооруженные чем попало люди оравой бросились к бравым солдатам, смяли их, отняли ружья. Солдаты, едва вырвавшись из рук бунтовщиков, обнажили тесаки, стали защищаться.
Опрокинутые подьячие, дрожа от страха и заикаясь, вопили: «Мы повелением владыки Амвросия сие творим, помилуйте!» Завязалась свалка.
В соседней церкви ударили в набат, при рогаточных караулах на улицах – бой трещеток. А следом зазвонили в колокола и в других церквах и на Спасской башне.
Вскоре страшным сплошным звоном всколыхнулась вся тьма Москвы от края и до края. Где-то пушка глухо ухнула, либо ударил далекий громовой раскат.
– Братцы, набат, набат… Чу, пушка! – народ еще больше распалялся – Зачинай, братцы, зачинай!..
Вмиг сундуки были опрокинуты, толпа, смяв духовенство, повалив аналои, набросилась на деньги, снова закипела отъявленная ругань, дикий крик и кровопролитье.
Вся площадь громыхала гвалтом, воплями, неистовыми криками: «Караул, караул! Грабят… Бей их, бей начальство, дави толстосумов! Жги! В Кремль, братцы, в Кремль!»
На дороге к Кремлю выстроилась рота секунд-майора Смирнова. Выставив штыки гвардейцы перегородили улицу. Гомонящая толпа сначала замедлилась, потом и вовсе остановилась.
– Хватит бунтоваться! – вперед вышел высокий, носатый, в белых буклях Смирнов – Расходись, православные, покуда не пальнули.
– Что и в робятишек будешь стрелять? – из толпы вытолкнули нескольких плачущих детей – Окстись, Смирнов!
– У тебя в войсках Петра Федоровича сынок, подпоручиком!
Толпа засмеялась.
– Об том всем ведомо!
– С дороги, с дороги!
Смирнов покраснел, сделал шаг назад. Штыки гвардейцев качнулись вниз. Толпа радостно повалила вперед, расталкивая солдат.
* * *
– Кто главный?
"Карэ" молчало. Офицеры ошарашено смотрели на меня конного, держащего красный флаг. Стяг перехватил в последний момент у казаков и это стало удачным решением. Одно дело убить "самозванца". Другое дело выстрелить в знаменосца.
– Я – вперед шагнул носатый подпоручик.
– Представьтесь – моим голосом можно было замораживать воду.
– Подпоручик Смирнов.
– Почто бунтуетесь, господа офицеры?
– Не хотим служить самозванцу! – гордо ответили из "карэ".
– Значит, я, внук Петра Великого и законный царь Всероссийский – самозванец. А Екатерина Алексеевна, немецкая княженка, покушавшаяся на меня, да правящая милостью Орловых и прочих полюбовников – законная царица дома Романовых? И вы ей готовы служить?
"Карэ" сконфужено молчало. Убойный аргумент. Прав на престол у Екатерины как бы не сильно больше.
– Смирнов – я спешился, подошел ближе к офицерам. Флаг в моей руке трепался и щелкал на ветру – Я же разумею все. Вы из-за Фреймана бунтуетесь. Он стал последней каплей, так?
– И он тоже – тяжело вздохнул подпоручик. "Карэ" навострило уши.
– Так знайте. Не из-за перехода ко мне повесился генерал. Нехорошо, конечно, читать чужие письма…. Сын его погиб на дуэли – я развернул письмо Фрейману, дал из своих рук взглянуть Смирнову. Казаки подошли ближе, Зарубин тоже приблизился, посветил факелом.