Низко свесил Зиновей свою голову, сидит, замолчал. А Николай свесил еще ниже. Cколько он ни воевал, сколько своей крови ни лил – вон оно как дело-то обернулось. Нету тут тишины… Так чего делать?
– Есть на аспидов управа – тихо заговорил Селиверст Семенович, наклонившись вперед – Говорят на Яике царь Петр Федорович объявился. Жив он, не убили его Орловы.
– Слыхали, слыхали – зашевелились мужики.
– Собирает войско, дал всем крестьянам волю. И барскую землю також!
– Вот куда надо идти – сжал кулаки Зиновий – Вот где жизнь то!
– Казань под ним уже, да город Ренбурх.
– Тихо ты! – осадил брата Николай – Нельзя об сем! У нас в полках за прелестные письма, да такие сказки насмерть пороли.
Глянули – а уж в окошке светает.
– Расходитесь пока – утро вечера мудренее.
А пока что пошел Куропаткин с Ульяной спать на печку.
Наутро, почистив пуговицы на кафтане, подтянув пояс, заковылял Николай на барский двор. Утро свежее, легкое. Подморозило. Дом стоит барский широкий, низкий, перед домом снег расчищен. Долго ждал Куропаткин, уходил, возвращался. Наконец пустили в дом – а там в гостинной уж сидит барин – в пестром халате, в малиновой ермолке. С трубкой. Чай он кушает. Барыня за самоваром, в чепчике белом, кругом ребят насыпано… Учитель с ними молодой.
Барин выбил трубку:
– Ты кто таков, герой? – спрашивает, а сам кусок пирога в рот запихивает… – Ммм… А! Куропаткин! Помню, помню что-то… В каком полку служил? В Звенигородском? Так, так… Ну что ж…. Раз вернулся, ты работать должен.
– Я нынче после службы вольный!
– Это да, есть такой указ – согласился барин – Но человек без работы – злодей…Отчаянной жизни человек… Эй, там! Дуняшка, поднеси герою рюмку водки! Заслужил, заслужил! Герой! А мне, Лизонька, отрежь еще пирожка… Хорош! Хвалю!
– Покорнейше благодарю! – отвечает Куропаткин, усы поправляет – Только вот на одной-то ноге мне стоять неспособно… Ежели как я работать должен, так на какую ты меня, батюшка-барин, поставишь?
– Ну, уж этого – про работу – я и не знаю… Теперь у нас Густав Адамыч все ведает… Мы-то сами в Питер скоро уедем. Неспокойно стало. Матушка-императрица, – барин поднял вверх глаза, указательный палец в небо и многозначительно вздохнул, – Собирает всех дворян в ополчение… Так-то, брат… Так ты уж к управляющему обращайся… Вот он идёт… Густав Адамыч… Херр Хаузен! Битте!
В гостинную зашел мужчина – немец лет сорока, в черном кафтане, словно аршин проглотил, в буклях пудреных, в руке трость держит.
– Шесть часов завтра имей явиться! – сказал господин Хаузен.
А сам на его треуголку медведем смотрит.
– Так вот, Густав Адамыч! – говорит хозяин, а сам опять к Лизоньке нагнулся, пирожка еще просит – Уж больно хорош… В Питере таких уж не поешь, в деревне все свое…
– И в Питер мужики все одно будут нам из деревни припас доставлять – говорит Лизонька и пухлым кулачком подперла алую щечку. – Чего уж!
– Разве что… мм… Вот, Густав Адамыч, пришел с войны наш мужик… – говорит барин и салфеткой трет красные губы луковкой, все в масле – Был мужик, а теперь герой… Ногу только потерял. Ну, что с ним делать?
И Куропаткин был поставлен сторожем на барские овины. Днем и ночью в сарае рядом караулить, мерзнуть… День-деньской в работе помогать, что сможет… По способности. Работает Куроптев и видит, и слышит, как Густав Адамыч людей обижает…
– Эй, русски свинья! Пофорачифайся жифей! Лениф работник! Шорт такой! Жифей!
Барину что – сел в сани да и укатил с барыней, с ребятами в Питер… Только и делов… Отступился от своих мужиков барин, делай приказчик с ними хоть што хошь… Ну, тот и лютует, старается.
Стал Николай думу думать, у овинов прохаживаясь. А как падет ночь, слышен шорох… Не воры то, а Зиновей-брат к нему идет. И другие мужики приходят… Говорят. И сколько ни слушай – все одно везде. Всюду немцы орудуют… В Туле городничий из пруссаков поставлен. В Москве, в Петербурге – полицмейстер… А в Питере-то и сама императрица такая. А что делать? Зиновий правильно говорит, что взять бы их в топоры, и боле ничего…
Начался рождественский пост, говения. И тут по деревне полыхнуло – приказчик соседскую девку Анютку испортил, да после ее же и высечь приказал, чтоб не плакала. Поднялись мужики. Как тени, неслышно, собрались они в Левашовке, толпой стали подыматься в горку, к барскому дому… У каждого за поясом топор.
Барский дом темный стоит, никого не видно. У церкви остановились…
– Стой, товарищи! – шепчет Николай – Ежели отвечать придется – целуй крест, что все виноваты… Запираться никто не будет…. Хотели-де свободно жить. Как люди!
Каждый из-за ворота вытащил крест, поцеловали. На церкву перекрестились.
– Пошли, товарищи!
– Стой! – Зиновей достал из кармана тулупа несколько маленьких отрезов красной ткани – Покрепите на одежду. Так у Петра Федорыча, заступника нашего, заведено в войске.
– Откель знаешь? – удивился Николай, перевязывая крепом рукав.
– Казак знакомый проезжал, рассказывал – брат поудобнее перехватил топор, несколько раз взмахнул им.
– Все, пошли! Пошли! Пошли!
И до самого своего смертного часа не услышал бы Густав Адамыч, как подошли мужики, кабы не его пес – Нера. Учуял из будки пес, что потиху идет много людей, поднял морду вверх, взвыл под окном, взлаял. Белое в окне флигеля мелькнуло – Густав Адамыч в рубахе длинной, собаку кличет, в окно прислушивается:
– Нера, Нера, вас ист дас?
А Нера тут на мужиков бросилась. И Михаил Любцов, мужик кудрявый да молчаливый, на которого скакнул приказчиков пес, разрубил псу голову.
Густав Адамыч в окне скрылся, ставни изнутри закрыл, думает – отсидится. Отстреляется. Нет, не отсиделся. Только вот одно прозевали мужики.
Жил у управителя в холуях дворовой парнишка Микешка. Густав Адамыч ключ ему от задней калитки сунул, вывел Микешку из конюшни управителева коня, да как махнет мимо мужиков прямо в Тулу. Только его и видели.
Гром пошел кругом, как стали мужики топорами рубить окна управителева флигеля, в щепы разлетелись дубовые тесаные доски дверей… Лютуют мужики, что Микешку в город упустили, а Густав Адамыч ну из ружья палить… Из пистолета. Пугает. Ну, Куропаткин впереди, пуля для него дело привычное… Ворвались мужики в дом, ищут пруссака, нет того. Уж во дворе, на сеновале сыскали.
На коленях стоял управитель перед мужиками. Клялся, божился по-своему, крестился навыворот, что будет по чести работать, не будет никого обижать.
И вышел тут Николай. Стоит в треуголке, в, кафтане, только одна нога на деревяшке.
– Мужики, – говорит, – Не будет нам жизни, если мы с ним не кончим… Я их знаю. Да покамест мы от бар, что нас продали, не освободимся. Бей его, ребята!
Первым ударил управителя Зеновий. Всю его домашность в топоры взяли, все изрубили, все вино выпили. Крики, брань, пляс…
И то проглядели мужики, что солнце уже высоко, что по дороге змеится колонна фузилеров. Идут из Тулы солдаты, такие же самые, как Куропаткин, только на войне еще не бывали, ноги все целы.
В треуголках, в зеленых кафтанах, епанчах. Амуниция мелом наведена, медь горит. А впереди на коне командир едет – секунд-майор.
– Робята! – закричал Зеновий – Солдаты идут!
Высыпали мужики на улицу – смотрят. Бабы заголосили, завыли. Мать Куропаткина бросилась ему в ноги.
– Коленька, миленький, беги! Не дай себя погубить!
Отставной солдат растерянно обернулся. Некоторые мужики уже бежали к лесу. Николай, махнул рукой, обнял мать и захромал к околице. Через час солдаты вошли в Левашовку.
* * *
– Вы смеете допрашивать своего государя?! – я поднялся из-за стола, Максимов тоже встал.
– Поймите – сквозь усилие произнес доктор – Маша у меня единственная дочь, я вдовец… Случись что, кто о ней проявит заботу. Ежели ваше отношение к ней носит романтический характер…
Мало мне митрополита Вениамина, который регулярно попрекает небрежением рождественского поста и службами – так еще один морализатор возник.
– Все! Ни слова больше! – мне пришлось повысить голос, в аптек заглянул Никитин с охраной – Никто из верных мне людей не останется без награды и опеки.
Я кивнул на орден Трудового Красного Знамени, что был прикован на сюртуке доктора.
Молча, дуясь друг на друга, мы отправились в полковую школу, что располагалась в одном из бывших барских домов. Тут как раз начались дневные занятия. С полусотни поручиков и подпоручиков, в трех классах изучали письмо и чтение, оказание первой помощи на поле боя – лекции читал один из докторов Максимова – и военное дело. Последний предмет вел бывший Ефимовский.
Отпустив Максимова проверять коллегу, я встал у дверей класса бывшего графа. Прислушался.
Ефимовский давал материал навалом. Тут были и “народные” советы в стиле “При заряжании приклада на землю отнюдь не ставить. Отскакивает шомпол? Пуля некрепко прибита” и тактические построения – “На походе плутонги вздваивают в полудивизионы, солдатский шаг аршин, в захождении полтора аршина. Начинает барабан, бьет свои три колена…”.
Системы не было и начинать надо было, как я понял – с самых простых вещей. Во – первых, с парт – офицеры сидели по скамьям, писали гусиными перьями на бумаге, положенной на колени. Во-вторых, нужны доски под мел для изображения карт местности.
Я тяжело вздохнул. Легче сказать чего не нужно было.
– Энтот Ефимовский – сзади ко мне неслышно подошел хмурый Шешковский – Под подозрением у меня.
– Что случилось, Степан Иванович? – я с трудом подавил свою неприязнь.
– Вчерашним днем перехвачена корреспонденция графа была.
– Бывшего графа – поправил я “палача Екатерины”.
– Бывшего – согласился Шешковский – Первым делом, как мы с Афанасием Тимофеевичем по вашему слово возобновили Тайный приказ, тут же посадили своего человечка на почтовую станцию.
Ага, дело Курча живет и процветает. Ну и правда, если иезуита можно было поймать на переписке, почему бы не приглядеть и за бывшими дворянами? Шешковский знал свое дело.
– И что же там?
– А вот, полюбопытствуйте! – мне было вручено вскрытое письмо. Я повертел его. Стыдно было читать чужую переписку, но государь должен быть выше предрассудков. На кону миллионы жизней. И возможность осуществить то самое Дело, ради которого я здесь волей высших сил появился.
“От штабс-капитана лейб-гвардии егерского полка Алексея Феофанова графу Николаю Ефимовскому в военные казармы города Казань.
Здравствуй, мой друг Коленька. Получил твое письмо, кое оказало на меня ужасающее впечатление. Я поблагодарил Бога за то, что ты выжил, хоть и столь страшной ценой как отказ от присяги и дворянства. Все петербургское общество содрогнулось от новостей из Казани да Оренбурга. Маменька твоя плачет цельный день – все салоны города отвернулись от вашей фамилии. Да то тебе, наверняка, ведомо.
У нас же все по-старому – казармы да караулы. Сегодня заступил дежурным по полку, и посему есть время черкнуть пару-тройку строк.
Пишу тебе, а сам мучаюсь, глядя на плац. Нижние чины, вместо строевых смотров и выполнения ружейных артикулов занимаются исполнением работ, которые следовало выполнять исключительно градским обывателям. Разве должен защитник Отечества шить сапоги, латать исподнее для мещан или вязать перья на продажу? А унтер-офицеры, превратившиеся в коробейников, распродающих по столице товары своих солдат?
В полке неладно. Как и во всей России. Порой закрадываются в голову крамольные мысли. А не послана ли сия фрондерская угроза, к коей ты примкнул к нам свыше?
Я гоню от себя сие мысли и тебя прошу одуматься! Ради нашей дружбы, ради своей матушки. Императрица – милостлива, простит. Кинься ей в ноги, покайся. Умоляю тебя.
Писано 15 декабря, семьдесят третьего году”.
– Да… – протянул я – И что же вы об этом думаете.
– Заговор в городе зреет – Шешковский пожал плечами – Одно письмецо мы перехватили, два пропустили. Поди курьеры то шныряют по Казани.
– Поехали в Тайный приказ – решился я – Соберемся и обмыслим, что нам теперь делать.
* * *
В Тайном приказе мы тоже попали на учебу. Шли классы у “шведов” и вернувшихся из поездки по России казаков, которых я тоже определил к Шешковскому и Хлопуше. Разумеется, наградив, сверх всякой меры. Мои глошатаи получили медали, повышение в чине и по сто рублей каждый. Увы, вернулись не все. Из семидесяти станичников сгинуло сорок два человека. Остальные приехали истрепанные, некоторые раненые.
– Значица поддеть здеся и нажать вот тута – я опять остановился в дверях большого барского зала, превращенного в учебный помещение и прислушался. Хлопуша давал мастер-класс взлома. Для этого бывший катаржанин притащил целую дверь с навесным замком и показывал инструмент взломщика – все эти фомки, отмычки и прочее – в действии. Ученики один за другим подходили и пробовали повторить движения Афанасия Тимофеевича. Даже Шешковский смотрел на все это с интересом и после того, как очередь закончилась, попытался вскрыть замок. Не получилось. Хлопуша засмеялся гулким басом, поправил повязку на глазнице. Потом увидев меня, поклонился. Ученики тоже отвесили поклоны, встав со скамей.
– Отдохните покель, покурите – я заметил у многих в руках табачные трубки. Казачье развлечение, привезенное из столиц.
С табаком надо было что-то делать. Если повальное пьянство мне удалось остановить “сухим законом”, опий и другие дурманящие средства я просто запретил в свободную продажу, то с курением ситуация обстояла одновременно хуже и лучше. Женского курения не было в принципе, мужское ограничивалось трубками. Папиросы и сигареты еще не придуманы, завозы табака в страну невелики. Можно было обложить его повышенным налогом или вообще запретить продажу молодежи – доверившись способу естественного вытеснения курева из оборота. Надо было тщательно все это обдумать.
Вместе с Хлопушей и Шешковским мы поднялись на третий этаж барского дома и сели в кабинете.
– Мыслю заговор зреет – первым начал Степан Иванович – На хуторах видели остатки солдат Бибикова. В городе появились подозрительные людишки.
– Поймали?
– Кем ловить то, Петр Федорович? – Хлопуша огорченно развел руками – Тайников пока учим, да и не все к нашему ремеслу сподобны.
– Самое важно нынче – я встал, подошел к окну. Солнце разгонало облака, заискрило по снежным наносам – Это ремесло слежки. Поделите казачков напопалам, пущай один отряд тишком добирается от Кремля к рыбной слободе по одному. И обратно. А другой – следит за ним. Потом они меняются, описывают вам, кто за ними следил.
– Дельная идейка – согласился Шешковский – Можно еще стребовать оторваться от наблюдателей.
– Таким макаром можно учить не только слежке – присоединился к коллеге Хлопуша – Но и шпионству.
– Это второй шаг – кивнул я – Как научатся таковому – следить и убегать, пущай выкрадут какие документы из канцелярии бургомистра и вам отдадут. Или подкупят кого из писцов. Деньги у вас на то есть. Я дозволяю траты.
– Заодно и канцеляристов Каменева проверим – восхитился Шешковский – Двойная выгода.
– Вот еще что – решился я на грязный трюк – Надо бы написать тайных писем и отправить в первую и вторую армии, что воюют турок.
– Зачем? – удивился Хлопуша.
– Есть у тебя Степан Иванович там свои людишки? – я повернулся к Шешковскому.
– Найдем, но кому письма?
– Вот список военачальников – я достал из-за пазухи и пожал тайникам лист. Первым номером шел Александр Суворов. Вторым – Потемкин – Надо бы им написать так, чтобы письма перехватили заранее.
И Хлопуша и Шешковский смотрели на меня недоуменно. Я вздохнул, стянул с пальца китайский перстень с воющим волком.
– Поди приставлены человечки из Экспедиции к Румянцеву или Голицыну. Вот приходит такой человек к генералу и говорит, мол перехватили письма от бунтовщиков Суворову. Показывает бумагу с моей печатью.
– А там что? – Шешковский подался вперед – В письме?
– Да ерунда какая, ералаш. Дескать все по нашей уговоренности, деньги отдали родственникам. Или ждите нашего человека в условленном месте, прибудет с векселями английского банка… Главное чтобы письма были разные, да необычные, непонятные непосвященному.