Однако имя Гвидо Бигарелли звучало в голове поэта как набат… Архитектор императора! Правая рука Фридриха II! Человек, помогавший императору воплощать все его самые безумные мечты! Поговаривали, что после возвращения Фридриха из-за моря Бигарелли создал в Палермо тайную мастерскую…
Данте встречался с этим знаменитым мастером, когда тот некоторое время работал у монахов монастыря Санта Кроче. Тогда поэт был еще совсем юным и лишь познавал азы стихосложения, но он и сейчас прекрасно помнил сломанный нос и растрепанную бороду Бигарелли, походившего на сатира. Помнил Данте и его глаза, затуманенные самыми невероятными фантазиями…
— А почему вы назвали его мастером мертвых фигур?
Поэта так заинтересовал этот невероятный эпитет, что он уже не слышал ропот толпившегося в храме народа.
— Я видел, как он изготовил этот реликварий, — повторил старец. — Он отлил его поверх тела своей мертвой любовницы. Я слышал, как шипит ее мясо…
ДВА ЧАСА ДО ЗАХОДА СОЛНЦА
этот момент между Данте и старцем протиснулись какие-то люди. Поэт вновь заметил толкнувшего его молодого студента. Тот смотрел на Данте с таким видом, словно подслушал его разговор со старцем, который тем временем уже почти растворился в толпе. Поэт хотел было окликнуть старца и продолжить беседу, но тут кто-то громко назвал его самого по имени.Оглянувшись, Данте вздрогнул. Позвавший его человек на добрую ладонь возвышался над толпой. Он гипнотизировал поэта пристальным взглядом темных глаз, и Данте стал пробираться к нему, распихивая людей.
— Что я вижу, мессир Алигьери! Вас тоже заинтересовало это чудо? — улыбаясь, спросил поэта высокий человек, когда они с Данте спрятались от давки за колонной.
— Да и вас оно, кажется, не оставило безучастным… — только и нашелся ответить поэт.
Его собеседник, по-прежнему улыбаясь, тряхнул копной черных с проседью волос, выделявшихся на фоне его уже ослепительно седой бороды. Он приблизился к Данте, слегка припадая на правую ногу.
— Любознательность — основа науки. Кому это знать лучше, чем вам. Мы же вместе стремились познать секреты природы в Париже.
Перед глазами поэта вновь промелькнули короткие дни, проведенные им на Факультете свободных искусств. Он прекрасно помнил своего собеседника — Арриго из Ези, возглавлявшего в Парижском университете кафедру натурфилософии.
— А вы давно из Парижа? — спросил его Данте.
— Во Франции теперь уже не те времена. Из-за нападок приспешников Папы Римского ни о какой серьезной науке не идет и речи. Поэтому я и пересек Альпы. Некоторое время я жил в разных северных городах, а в последнее время преподавал в Тулузе.
Первоначальное удивление Данте постепенно уступило место воспоминаниям. Арриго был преподавателем, произведшим некогда на поэта впечатление ясностью и логичностью изложения учений античных философов.
— Почему же вы не обратились ко мне, учитель? — с улыбкой упрекнул Арриго поэт. — Я принял бы вас у себя с должным почетом и сделал бы для вас все, что позволили бы мне мои скромные средства.
Вновь улыбнувшись, Арриго потрепал Данте по плечу.
— Благодарю вас, но прошу не видеть во мне несчастного изгнанника. У меня довольно средств к существованию, и время от времени я даю уроки и даже надеялся, что вы почтите их своим присутствием. Мы возобновили бы нашу дружбу в мире слов — единственном достойном мудрецов, которые властвуют в нем безраздельно, — ответил Арриго, бросив взгляд на царившую вокруг суматоху.
— Служба родному городу вынудила меня отдалиться от этого мира, но я не забыл ваших уроков, как и вы не забыли моего имени.
— Как же мне забыть моего лучшего ученика?
— Вижу, вас интересуют не только секреты природы и ее Творца, — заметил Данте, кивнув на толпу.
— Мудрец должен знать все. Это его высший долг.
— Все знать может только Всевышний. На это указывали и Фома Аквинский [11], и Святой Бонавентура [12], — возразил Данте. Незаметно для самого себя он возобновил прерванный много лет назад диспут.
— Существуют и другие мнения. К свету познания стремились не только упомянутые вами мудрецы. Кажется, в свое время упоминались и другие имена. А ведь есть и те, о ком небезопасно было говорить даже во французских землях…
— И у нас во Флоренции?
— Возможно…
Данте почувствовал, что разговор принимает опасный оборот.
— Каково же ваше мнение о том, что мы только что увидели? — спросил поэт, чтобы сменить тему разговора.
— О том, что мы увидели?.. А вы уверены в том, что мы увидели одно и то же?
— У нас разные ноги, руки и глаза. Но, в сущности, образы, сформированные у нас в мозгу нашими органами чувств, должны быть подобными. Ведь наше сознание — лишь отражение единого Бога.
— А если Бога нет? — негромко спросил Арриго.
— Не богохульствуйте! — шутливо погрозив ему пальцем, воскликнул Данте. Он не мог себе даже представить, что человек, возглавлявший одну из кафедр Богословского факультета, мог сомневаться в существовании Бога.
Однако Арриго и не думал шутить.
— Я хотел сказать: а если нет единого Бога? Подумайте о свете и тьме. Что, если и божественное начало разделено между добром и его противоположностью? Чье же проявление мы увидели в этом случае? Добра или зла?
Поэт растерялся, а Арриго пожал плечами:
— Прошу простить меня, мессир Алигьери. Люди, изучающие проявления природы так, как делаю это я, часто привыкают во всем сомневаться… Однако вернемся к представшему нашему взору чудовищному зрелищу. Можно подумать, Бог отменил все законы естества. Мне никогда еще не приходилось видеть существа, способного жить без половины своих органов.
— Вы тоже думаете, что это — кукла с каким-то механизмом внутри? — заинтересованно спросил Данте.
— Не знаю. Во Франции я видел механическую фигуру на башенных часах, но никогда не сталкивался ни с чем столь же похожим на живого человека. Можно подумать, что…
Увлекшись разговором, Данте и Арриго шли к выходу, но люди перед ними внезапно остановились. Раздались громкие голоса. Кажется, вспыхнула перебранка. Данте поднялся на цыпочки, пытаясь понять, что происходит, и увидел начальника стражи, проталкивавшегося со своими людьми через толпу.
— Мессир Данте! — крикнул капитан, увидев поэта. — Я вас ищу!
— А зачем я вам понадобился? — инстинктивно напрягся поэт.
— Вас ждут на постоялом дворе «У ангела». Там покойник.
Данте закрыл глаза и сжал кулаки, стараясь побороть внезапно нахлынувшее раздражение. У него бешено застучало сердце и закружилась голова. Он задыхался от глухой ярости, почувствовав себя на флорентийских улицах не лучше, чем в Преисподней. Ему казалось, что в горячем воздухе витает смрад горящей серы. Поэт попытался думать о чем-нибудь другом. Стал лихорадочно рыться в памяти. Вспомнил лицо Пьетры, ее презрительную усмешку…
— Возитесь сами с этим покойником… Я устал. Позовите какого-нибудь другого приора!
— Нет! — выдохнув это слово, начальник стражи замялся, словно не находил других, и подозрительно покосился на предусмотрительно отступившего в сторону Арриго. — Это очень странный покойник. Мы не понимаем, откуда он вообще здесь взялся.
— На нем турецкое платье! — почти шепотом добавил капитан.
Данте прищурился.
Четвертый человек из каюты галеры?! Значит, смерть не дала ему далеко убежать!
Услышав эту неожиданную новость, поэт почувствовал прилив сил. Куда-то испарилось даже мучившее его недомогание.
— Говорите, на постоялом дворе «У ангела»? Что ж. Пойдемте. Может, я смогу продолжить разговор, прерванный на борту галеры.
— Вы что, не поняли? Там — мертвец!
— Вот с ним-то я и поговорю. Если мы сумеем его понять, он очень многое расскажет нам и без слов.
Поклонившись на прощание философу, Данте устремился к выходу из церкви по узкому проходу, проложенному в толпе стражниками. Капитан поспешил за ним вслед, сокрушенно качая головой.
Постоялый двор. «У ангела» находился на узкой и грязной улочке у древних римских стен недалеко от церкви Санта Мария Новелла. Скорее всего, раньше занимаемое им помещение было сторожевой башней с обрушившейся вершиной. Теперь постоялый двор возвышался над развалинами римской стены, как последний солдат уничтоженной армии. Вокруг него сгрудились более поздние постройки. На первом этаже старой башни построили обширное деревянное помещение. Здесь находилась кухня и — на грубых нарах сразу по трое — ночевали самые бедные путники.
С другой стороны улочка упиралась в невысокую стену из грубых камней, за которой начинались виноградники. У самых дверей постоялого двора над конским пометом вились тучи мух.
— Чьи это земли? — спросил поэт.
— Кажется, они принадлежат семейству Кавальканти, — немного подумав, ответил начальник стражи. — Постоялый двор вроде бы тоже раньше был их. Тут была мельница, а в башне держали зерно и муку.
Опять род Кавальканти!
Услышав эту фамилию, Данте вновь ощутил жгучее чувство вины. Тряхнув головой, чтобы поскорее избавиться от него, поэт стал осматривать постоялый двор. На вывеске был изображен распростерший крылья ангел. Кто-то замазал краской половину вывески, но от дождя и ветра краска облупилась, и теперь вновь было видно, что раньше постоялый двор назывался «У падшего ангела».
Данте криво усмехнулся, не сомневаясь, что первоначальное название придумал Гвидо Кавальканти. Это было вполне в его духе.
— Где мертвец? — спросил поэт, отогнав печальные мысли.
— Пойдемте… В этой башне устроили небольшие каморки. Хозяин постоялого двора сдает их богатым путникам, которые не желают спать вместе с другими. Покойник в одной из них. На самом верхнем этаже.
Данте еще несколько мгновений задержался перед входом, желая запечатлеть в памяти облик постоялого двора, прежде чем нырнуть в море подробностей, которое наверняка ждет его внутри. Потом, не дожидаясь начальника стражи, он шагнул внутрь и стал карабкаться вверх по ступеням бесконечной дубовой лестницы, вьющейся вдоль стен башни. При этом поэт сразу же почувствовал внутри постоялого двора что-то странное, хотя и не смог определить источник этих ощущений.
Решительно бросившись вверх по лестнице, он выбился из сил, не преодолев и половины ее. Ему стало душно внутри этой каменной воронки. Он задыхался. На каждом из первых четырех этажей он заметил по две маленькие двери, на пятом этаже была только одна. Под крышей башни, опиравшейся на мощные деревянные балки, находилось лишь одно помещение. На лестнице было душно и скверно пахло. Свежий воздух едва сочился через две малюсенькие бойницы в стене.
— Где?.. — спросил было поэт, шагнув в комнату, но тут же замолчал, пораженный представшим его взору зрелищем. Перед ним было помещение такое же круглое, как и сама башня. Вряд ли оно превышало десять локтей в диаметре. В глубине стояла небольшая деревянная кровать, на которой с трудом поместился бы человек среднего роста. Рядом с ней — сундук для одежды, а на нем почти догоревшая свеча.
В центре комнаты перед небольшим письменным столом пристроился стул с высокой спинкой. На стуле, в позе, не предвещавшей ему вечного покоя, скорчился труп. Не смог бы он и воззвать о мести — голова, почти полностью срубленная страшным ударом, свисала на его плечо.
Данте чуть не вскрикнул, потом — перешагнул порог и подошел к столу. Фонтан крови из шеи мертвеца залил одежду и забрызгал лист пергамента на столе перед ним. Рука покойника все еще лежала в центре восьмиугольника, начертанного углем на пергаменте. Его голова словно прильнула к телу, от которого уже почти отделилась.
Поэту стало дурно, однако он пересилил себя и отметил, что на убитом дорогая одежда. Просторная и легкая, она ниспадала вдоль трупа, как роскошная римская тога. Голова мертвеца была повязана скрученной полоской ткани. Данте сразу понял, почему начальник стражи решил, что убитый одет на турецкий манер, но на самом деле это была просто одежда, более удобная для путешествий, чем для повседневной городской жизни. Судя по всему, покойник был состоятельным пилигримом. Иначе он вряд ли бы позволил себе снять эту дорогую комнату…
Содрогнувшись, Данте осторожно взял голову покойника в руки и откинул с лица закрывавшие его длинные пряди седых волос.
Заглянув в лицо мертвецу, поэт увидел, что оно искажено, а глаза — выпучены. И все же Данте не сомневался, что это не гримаса боли или удивления. Нет, убитый наверняка хотел до самого конца видеть все. Он не бежал от смерти, а впился в нее глазами.
Поэт взглянул в черные расширенные зрачки мертвеца, пытаясь рассмотреть в них облик убийцы, который, — как говорят, — в них запечатлевается, но ничего не увидел. По глубоким морщинам на лбу и в углах приоткрытого рта, в котором виднелись редкие пожелтевшие зубы, Данте стало ясно, что перед ним труп старика. Еще раз взглянув на его одежды, поэт вспомнил мертвого сарацина на борту галеры. Тот тоже был стар, и его тоже убили.
Однако этот труп, казалось, еще недавно был телом еще крепкого человека. Под одеждами угадывались сильные мускулы.
Несколько мгновений поэт размышлял о том, что — несмотря на соединявший их кусок кожи — голова и тело будто бы принадлежат разным людям. Он поднял голову и совместил ее с обрубком шеи. Голова идеально подошла к телу.
В процессе этой операции Данте вновь впился глазами в лицо покойника. Оно показалось поэту смутно знакомым. Лишь сейчас он стал отдавать себе отчет в этом, и его память бешено заработала. Вновь опустив голову на плечо мертвеца, Данте стал ее разглядывать.
Потом окинул взглядом помещение. Комнатку, в которой он находился, перевернули вверх дном. Из сундука выбросили всю одежду. Рядом со стариком лежала кожаная сумка, срезанная с ремней, возможно, тем же лезвием, что прикончило ее хозяина.
Данте внимательно осмотрел сумку, но ничего в ней не нашел. Из сумки пахло воском, а еще сильнее — чернильным орешком. В сумке явно лежали похищенные убийцей бумаги. Об этом говорило и темное пятно в одном из углов сумки, где лежал кусок разбитой чернильницы. В сундуке же остались медная линейка и циркуль.
— Позовите хозяина, — приказал Данте начальнику стражи.
Через некоторое время тот вернулся с маленьким испуганным человечком, жавшимся к стене и жмурившимся при виде трупа.
Данте пристально взглянул на него:
— Это вы Манетто дель Молино, управляющий этим постоялым двором от имени рода Кавальканти?
Хозяин постоялого двора застучал зубами и закивал. При этом Данте тут же понял, почему этот постоялый двор показался ему таким странным. Стук зубов испуганного хозяина громко раздавался в мертвой тишине, какой не бывает в таких заведениях. Никто не кричал и не смеялся. Не слышно было и звонких женских голосов. Не звенела посуда. Не звучали шаги.
Неужели остальных постояльцев тоже поубивали?!
— Что это за человек?
— Пилигрим на пути в Рим. Он назвал себя декоратором Брунетто из Палермо, а я подумал, что его вызвал к себе папа украшать Рим к юбилейному году…
Взглянув на руки убитого, Данте убедился, что их уже изуродовала и покрыла пятнами старость, но они были еще сильны…
— Вы что-нибудь брали отсюда?
— Упаси господь! Я даже не посмел сюда войти, когда мне сказали, что он… Что его…
— Кто нашел труп?
— Одна из проституток моны Ладжи. Она поднялась наверх спросить, не хочет ли кто-нибудь из моих постояльцев этого самого… Ну вы понимаете?..
Рассеянно кивнув, Данте задумался о другом.
— А какие у вас теперь еще постояльцы?
— Еще шестеро, — откашлялся хозяин. — Кроме… Кроме этого…
— Как их зовут и где они проживают?
— Я вам их лучше покажу. Они как раз собрались в зале внизу. Идите за мной, пожалуйста…
Данте пошел за хозяином постоялого двора, а за ним по пятам следовал начальник стражи. В дощатом полу второго этажа был большой люк, из которого раньше, наверное, сбрасывали зерно. Хозяин приподнял его крышку и поманил к себе поэта.