Прямо под ними у дубового стола сидели несколько человек, что-то пьющих из глиняных кружек. Они тихо беседовали, ничем не напоминая буйных постояльцев постоялого двора. Казалось, они коротают время за разговором в ожидании какого-то события.
— Здесь все ваши постояльцы? — негромко спросил поэт.
Хозяин, прищурившись, посмотрел в люк и кивнул.
Данте внимательно рассмотрел всех сидевших внизу, потом кивком указал на человека во главе стола, сидевшего втянув голову в плечи. У него было довольно приятное, но очень недовольное лицо. Он был молод. Ему было лет двадцать. Данте показалось, что он его уже где-то видел.
— Это Франческино Колонна из Рима, — прошептал хозяин постоялого двора. — Он — студент. Учится в Болонье, а сейчас возвращается в Рим.
Поэт внезапно узнал студента, толкнувшего его в церкви.
— А это — Фабио даль Поццо, — продолжал хозяин, показав пальцем на коренастого мужчину, сидевшего рядом со студентом с кубком вина в руках. — Торговец тканями. Привез к нам шотландское сукно.
Не говоря ни слова, Данте указал на двоих мужчин, игравших в кости на другом конце стола. Один из них — толстяк с туго обтянутым одеждой необъятным пузом — медленно тряс стаканчик с костями, словно не решаясь испытать судьбу. Его партнер со смуглым лицом был невероятно худ. Он рассеянно следил за движениями толстяка.
— Толстого зовут Риго из Колы, — прошептал хозяин. — Он тоже торгует сукном и едет в Рим на юбилейные торжества… Второго зовут Бернардо Ринуччо. У него полная сумка бумаг и чернил. Кажется, он что-то сочиняет. Он каждый день ходит к монахам в монастырь Санта Кроче и роется в их бумагах, — поежившись, добавил хозяин.
Казалось, скулы на изможденном лице худого мужчины сейчас разорвут кожу, которая, как чулок, слезет с его блестящего черепа. Данте тоже поежился.
— Вылитый мертвец… — дрожащим голосом пробормотал хозяин.
Поэт кивнул. Папа Бонифаций скупал художников по всей Италии, чтобы они украсили Рим к юбилею. Джотто [13], друг Данте, тоже собирался на службу к папе…
— А это кто? — прошептал поэт, указав на широкоплечего мужчину, завернувшегося, несмотря на невыносимую духоту, в плащ из белого сукна. У него был орлиный нос, а на щеке — длинный шрам, оставшийся от удара, который вполне мог убить его на месте.
— Это Жак Монерр, француз, — тихо сказал хозяин.
— А что делает француз в нашем городе?
Хозяин лишь пожал плечами:
— Монерр родом Тулузы, а сейчас возвращается из Венеции. Он literatus — ученый человек, как и старик вон в том углу.
— Родом из Тулузы, но едет из Венеции… — задумчиво пробормотал Данте, теребя нижнюю губу. — А кто этот старик?
С этими словами он указал на уже давно привлекшего его внимание старца с длинными седыми волосами, ниспадавшими по обе стороны лица на тщедушные плечи. При этом старец был довольно высок. Одет он был в неброскую темную одежду, какую часто носят медики. На его изборожденном глубокими морщинами лице сверкали молодые глаза, но ему явно было холодно. Он сидел, закутавшись в теплую одежду. Даже на руках у него были темные кожаные перчатки.
— Это мессир Марчелло, — ответил хозяин тоном, в котором сквозили одновременно почтение и недоверие. — Говорят, он великий врач. Он с севера Италии и едет в Рим по данному обету. По крайней мере, именно так он сказал остальным постояльцам, а моя служанка это услышала.
Данте в последний раз окинул взглядом сидевших внизу людей, а потом отошел от люка, опасаясь, как бы они не заметили наблюдение.
— Закройте ворота, чтобы к вам больше никто не вошел. Если кто-нибудь будет ломиться, немедленно сообщите мне об этом! — приказал поэт хозяину постоялого двора и повернулся к начальнику стражи: — Унесите труп в госпиталь Санта Мария. Да так, чтобы никто этого не видел. В госпитале ничего никому не объясняйте. И прикажите вашим людям держать язык за зубами!.. Хотя эти проклятые сплетники все равно проболтаются…
— А что я могу объяснить? Разве вы чего-нибудь выяснили? — саркастически заметил начальник стражи.
— Да, мне почти ничего не стало известно, но ум мудреца с радостью пускается в путь по темным лабиринтам неизвестности, в которых безнадежно плутают глупцы. Мой ум тоже найдет выход и узрит свет правды… В свое время.
— А вы не хотите допросить остальных постояльцев?
— Если убийца — один из них, — покачав головой, ответил Данте, — он уже успел замести следы. А совместный допрос с остальными ему будет только на руку. Он будет повторять то же, что и они, укрыв свою ложь за их правдой. Лучше притворимся, будто уже что-то узнали. Убийца будет волноваться и надеяться, что мы идем по ложному следу. Чувствуя себя в сравнительной безопасности, он может ошибиться и попадется в расставленные мною сети.
С этими словами Данте двинулся к лестнице. На верхней ступеньке он подобрал полу плаща, поправил головной убор и откинул ниспадавшую с него ткань на правое плечо. Спустившись вниз, он гордо прошествовал мимо сидевших за столом постояльцев и вышел на улицу.
Солнечный свет ослепил поэта, тут же прикрывшего ладонью глаза.
ГЛАВА III
УТРО 8 АВГУСТА. ВО ДВОРЦЕ ПРИОРОВ
наменитый механик из Ломбардии раскладывал на верстаке блоки для одного из кранов, применявшихся на строительстве нового флорентийского собора. Услышав шаги приора, он поднял голову, но не успел открыть рот, как Данте заговорил:— Где то, что вам привезли по моему приказу?
Механик кивнул в угол мастерской, где между полками и небольшой дверью лежал все еще завязанный мешок.
— Стражники приказали мне его не трогать, но его содержимое лучше поскорее достать. Мешок насквозь мокрый.
Поэт развязал мешок и стал вытаскивать из него куски механизма, а механик Альберто раскладывал их на столе. С каждым новым куском у него становилось все более и более удивленное лицо.
— Ну и что вы обо всем этом думаете? — спросил внимательно наблюдавший за ним поэт, когда мешок опустел.
Альберто молча взял с полки лампу с небольшим латунным отражателем, отбрасывавшим луч света в нужном направлении. В мастерскую еще проникали лучи света, но мастер все равно зажег лампу и, подслеповато прищурившись, стал разглядывать лежавшие перед ним куски механизма.
— В общем-то похоже на детали башенных часов, но именно таких я никогда не видел. А вот!..
— Что?
— Какая-то надпись на шестеренке.
Данте стал рассматривать зубчатое колесико.
Это письмена сарацин, — почти сразу сказал он.
— Так этот механизм собрали неверные! Откуда он у вас?
Приор ничего не ответил, но тут же вспомнил галеру, полную разлагавшихся трупов, махнул рукой и что-то пробормотал о коммерческой тайне.
Впрочем, увлеченный осмотром частей механизма, Альберто уже не слушал Данте.
— Да, сарацины всегда были отличными механиками, — бормотал он.
К ним обращался сам великий Фридрих. Они соорудили ему в Палермо часы…
— Вы понимаете их язык? — спросил поэт, гладя пальцами арабскую вязь на шестеренке.
— Нет. Но мой слуга, конечно, поймет. Он не забыл письмена своих отцов.
Механик куда-то удалился и тут же вернулся в сопровождении невысокого смуглого юноши с осунувшимся лицом человека, много страдавшего и забывшего, что значит есть досыта.
— Это Амид. Его пленили недалеко от египетского побережья и хотели отправить гребцом на галеры, но я его отстоял, когда увидел, как он ловко обрабатывает металл. Не знаю, впрочем, благодарен ли он мне за это…
Старый механик протянул слуге шестеренку с надписью. Юноша стал внимательно ее рассматривать. Внезапно он вздрогнул, отпрянул и стал затравленно озираться по сторонам.
— Ну? — раздраженно спросил его терявший терпение Данте.
Юноша уставился в пол и не отвечал.
— Это — богохульство… Хула на всемогущего и всемилостивейшего Аллаха, — наконец пробормотал он. — Зачем мне произносить эти страшные слова, да еще и на языке, которым говорите вы — неверные?
Услышав дерзкие слова молодого язычника, Данте затрясся от ярости, но сдержался, потому что у юноши был действительно испуганный вид, и речь наверняка шла о страшном богохульстве.
— Если ты скажешь это на моем языке, твой бог не очень обидится. Говори!
— Аллах — велик… — начал дрожащим голосом молодой сарацин, — но Аль-Джазари выше его…
Сказав это, юноша втянул голову в плечи, словно ожидая, что его сию минуту поразит гром.
— Кто такой Аль-Джазари? — спросил Данте.
— Я знаю! — воскликнул мастер Альберто. — Этот Аль-Джазари родом из персидского семейства великих мастеров автоматов. Он самый прославленный мастер.
— Каких еще автоматов?
— Механизмов, изображающих живые существа. Павлинов, распускающих хвосты из лазурита, бронзовых львов способных рычать у подножия тронов восточных владык и прочих дьявольских штучек такого рода.
— Наверное, император тоже заказал ему какое-то украшение для своего двора, — продолжал механик. — Я видел некоторые работы этого язычника в Иерусалиме, когда ходил в крестовый поход. Это были произведения бурной фантазии…
Данте уставился в пустоту и задумался об увиденной в церкви реликвии, показавшейся ему живой. Его так и не покинуло подозрение, что речь идет о хитроумном механизме.
— И при этом очень извращенной фантазии, — продолжал Альберто.
— Почему извращенной? — внезапно заинтересовался Данте.
— А зачем оживлять железо и дерево? Превращать неживое в живое. Это против природы вещей.
— Против природы вещей? — переспросил поэт и вспомнил, насколько неестественной ему показалась галера, на борту которой он побывал. Ее борта, призванные защищать вышедших в море людей, стали стенками их гроба. — Но ведь Господь поставил людей во главе всех живых существ. Нам принадлежат богатства природы, так почему же мы не можем в нее вмешиваться? Между прочим, и ваши часы призваны привнести в течение времени новый порядок. Так разве нельзя их назвать богохульством? А вам не приходило в голову написать что-нибудь в этом роде на ваших шестеренках?
Покачав головой, Альберто открыл было рот для ответа, но не успел.
— Прикиньте, для чего мог служить этот механизм, — перебил его Данте.
Механик с сомнением пожал плечами, но стал копаться в кусках механизма, перекладывая их то так, то этак и стараясь понять, как они соединялись. Он нахмурился и сжал губы с выражением видимого неудовольствия на лице. Покопавшись в железяках еще немного, он поднял голову.