— Уж не Денис ли? — рассмеялась Анна. — Нравится он тебе?
— Да нет! — Люба небрежно махнула рукой. — Денис хоть и красавчик, а так… вертопрах. С ним побаловаться только, а замуж — нет. Мне серьёзного человека надобно.
Анна взволнованно затеребила в руках пяльцы.
— Ты не про это думай… Замуж надо по любви, а без любви — никак нельзя. Потом каяться всю жизнь… Думать — вот так проходит молодость, без радости, без счастья…
Голос её сорвался. Анна уронила вышивку и закрыла лицо руками.
— Барышня, барышня, да что это вы? — Люба поспешно кинулась к ней, утёрла слёзы кружевным платочком, подала стакан чая с мятой. — Да не печальтесь вы так! На нём, графе, свет клином не сошёлся! — она перешла на шёпот. — Будет у вас и любовь, и счастье! Будет! Вот помяните моё слово! Вот встретите хорошего человека — тут-то и узнаете радость… Как того, что вас в Бадене подвёз, помните?
Теперь уже Анна вспыхнула и засмеялась, всё ещё всхлипывая.
— Что-то вы с Катериной Фёдоровной в одну дуду играете, одно и то же советуете!
Люба посерьёзнела, внимательно всмотрелась Анне в лицо, затем отвела взгляд.
— Вот-вот… Некоторые вроде и по любви великой замуж выходили, а путного всё равно ничего не вышло… — пробормотала она.
— Это ты про Катерину Фёдоровну? Послушай, Люба, может быть, ты мне скажешь… Твоя мамаша ведь двадцать лет назад у моего отца в кухарках уже служила?
— Точно так, — кивнула горничная. — Мамка моя, почитай, к Алексею Петровичу нанялась, как они в Петербурге поселиться изволили. А потом уж она в село наше вернулась…
— Люба! Вспомни, ради Бога, может, мать тебе говорила что-нибудь?..
— Про барыню, вашу маменьку? — перебила Любаша, сочувственно глядя на Анну. — Истинный Бог, барышня, ничего про неё не знаю! Мать моя говорила то же, что и все: исчезла, мол, и поминай как звали.
— Нет, не про неё, а про Катерину Фёдоровну. Она ведь у моей маменьки, Алтын Азаматовны, в горничных была, так что она… Хотя я даже и сама не знаю, о чём хотела спросить… — Анна остановилась, подыскивая слова. В самом деле, что нового может сообщить ей Люба о Катерине Фёдоровне?
Однако Любаша немного подумала, испытующе глядя на хозяйку, и вдруг зло усмехнулась.
— А вот и расскажу! Важной барыней она себя возомнила, да ведь есть люди, что помнят, как она ею стала! Вы ведь меня в обиду не дадите? Ох, и озлится она, если узнает!
— Что?! Что узнает?
— А что я рассказала вам, отчего барин Алексей Петрович на мачехе вашей женился! Она тогда, как обвенчалась с папенькой-то вашим, им всем пригрозила, будете, мол, болтать — пеняйте на себя! Только мамка моя не удержалась, всё мне поведала — потому как крепко не любила Катерину-то нашу, слишком та двуличная оказалась.
* * *
Новую прислугу Катерину Алексею Петровичу порекомендовала матушка кого-то из его близких приятелей, и характеризовала её как в высшей степени старательную и умелую девушку. Рекомендация заслуживала доверия — Катя и вправду работала ловко, неутомимо и охотно. При ней в холостяцкой квартире молодого купца Калитина всё заблестело чистотой, каждая вещь обрела своё место, а гости были в восторге от её приветливости. Всем она радостно улыбалась, мило краснела и посмеивалась, когда с ней шутили. Катюшу никто не назвал бы красавицей, однако она была стройна, одета скромно и чисто, причёсана волосок к волоску. И она настолько открыто обожала и боготворила своего барина, что остальная прислуга, да и самые близкие друзья отнюдь не удивились, что Алексей Петрович вскоре сблизился с нею.
Впрочем, утехи молодого барина с симпатичной горничной в той среде, где вращался господин Калитин, были отнюдь не дивом. Никто, считая самого Алексея Петровича, не относился к домашним интрижкам серьёзно — за исключением разве что самой Кати. Калитин всегда был с нею добр и мягок, дарил небольшие подарочки — но и только. А вот она, похоже, слишком сильно увлеклась своим барином: ревновала его к знакомым дамам, обижалась, плакала — а пару раз закатывала и настоящие сцены. Постепенно Калитин стал тяготиться этой связью. Однако по врождённой деликатности и галантности по отношению к женщинам Алексей Петрович не мог открыто дать Катюше понять, что не желает продолжать эту близость.
Так всё и тянулось, пока господин Калитин не отправился по какому-то делу за Волгу. Оттуда привёз он юную татарскую княжну, Алтын Азаматовну, от красоты которой все друзья и домочадцы Алексея Петровича аж рты пооткрывали с удивления. А уж сам хозяин и подавно глаз с неё день и ночь не сводил. Тут уж, понятно дело, Катя получила мгновенную отставку.
Вся калитинская прислуга, хотя и жалела Катюшу, но признавала, что та рядом с молодой барыней — никакого сравнения, да и поставить себя с Алексеем Петровичем правильно у горничной не вышло. Человек он молодой, богатый, всё равно рано или поздно женился бы; а Кате, коли хотела продолжать с ним любовь крутить, помягче надо было быть, поласковее, пособлазнительнее… А так — теперь уж всё, отцвела весна!
Поэтому Катюша внешне старалась ничего такого не показывать, но в душе страстно возненавидела Алтын Азаматовну, укравшую её счастье. А вдруг, не будь прекрасной княжны, Алексей Петрович подумал бы, поразмыслил — да и женился бы на Кате, или оставил бы её рядом с собою, как невенчанную супругу, навсегда! Ведь никто на свете преданнее Катюши любить его бы не смог!
* * *
— Вот, значит, как… — прошептала Анна.
Теперь поведение Катерины Фёдоровны во многом предстало перед ней в новом свете. В самом деле, подспудно чего-то подобного она и ожидала… Не могла мачеха не воспылать ненавистью к Алтын, а затем не перенести эту ненависть на Анну, что была так похожа на мать!
— А что же дальше-то было, Любаша? Ну, ведь отец всё-таки на Катерине Фёдоровне женился?
— А дальше, — ответила Люба, сматывая нитки, — пропала барыня, маменька ваша. Ох, как же барин горевал, и сказать нельзя! И прислуга, и друзья, все боялись, что он, ни приведи Господь, что-нибудь с собою сделает! Да и сделал бы, верно, коли бы вас у него не было! Он только ради вас и жил, почитай, вы у него единственным светом в окошке остались!
— Знаю… — Анна проглотила слёзы. — Ну, а что же Катерина Фёдоровна?
— Она тоже делала вид, что горюет да виноватой себя мнит. Всё вздыхала, с опущенной головой ходила, в присутствии батюшки вашего слезу пускала, так что он иной раз и утешал её. Говорила: мол, ангел-барыня так добра была, так прекрасна — а теперь и нет её, а она, Катя, её не уберегла… Алексей Петрович наш, сердешный, ей и отвечал: спасибо, Катюша, никто не может её вернуть, так хоть поплачем вместе. Верил он, что Катерина о барыне искренне печалится… А однажды выпил он лишка с горя, Катя к нему в покои тогда зашла, да и осталась на всю ночь. А утром сказала: я всё осознала, какой дурой была — а только теперь, когда барыня пропала, желательно мне лишь вас, барин, утешить, ради вас я на всё готовая. Вот у них и началось сызнова: барин как выкушает полграфинчика, так она сейчас к нему — утешаться. А там кто-то из прислуги приметил, что Катя-то никак в тягости ходит…
— Значит, папенька женился на ней, когда узнал… — с трудом выговорила Анна. Отчего-то ей было тяжело даже вздохнуть.
— Да. Барин уж такой человек был — поверил он Катерине, что та всё ради него, а тут ещё и дитё на подходе. Махнул он рукой, обвенчался с нею. Мамка моя слышала, как он друзьям говорил: мол, жизнь его всё равно разбита, жить ему больше незачем — а чтобы ещё две жизни не погубить, так он женится на Кате и чадо своё будет растить. Там и Елена Алексеевна родилась. А вот Катерина Фёдоровна, лишь только настоящей барыней стала, очень к своим ко всем переменилась. Как же, из грязи да в князи! Мамка моя говорила, Алтын Азаматовна такая добрая была, а Катерина всё старалась доказать, что теперь она — барыня! Ух, и натерпелись они от неё! Никак не угодить было… Ровня вчерашняя ей холопами сделалась.
— Понимаю, — Анна поёжилась, представляя, каково было её отцу жить с этой вечной тоской и виной, да ещё терпеть рядом ненужную, нелюбимую жену. — Спасибо тебе, Любаша, я хоть о маменьке так ничего и не знаю, так хоть про мачеху всё ясно теперь.
— Да! — вспомнила Люба. — У ней же тогда ещё брат младший пропал! Тоже у вашего родителя служил. Вот он, мать говорила, добрый парнишка был и на лицо красивенький…
— У кого брат пропал, у Катерины Фёдоровны? — машинально переспросила Анна, думая о своём. — Куда же он пропал?
— А кто же его знает! Он тогда с вашим папенькой на мельницу ездил, вот ночью, сказывали и пропал в лесу. Это вот аккурат перед тем, как барин княжну свою привёз… А Катерина его всегда жалела, они только вдвоём на свете и остались.
— А как его звали? Он у папеньки лакеем был или кучером?
— Вот чего не знаю, того не знаю! — развела руками Люба. — Мне-то до ихнего брата дела нет, я вам передаю, что мне мать рассказывала. Просто она говорила, что мол, мало Катьке-то одной Алтын Азаматовны, тут ещё и братец ейный пропал — так она после этого на весь свет сердце держит! Считает, что раз её судьбинушка не единожды обидела, так теперь ей все загодя должны!
— Вероятно, многие бы так думали на её месте… Ну и что же этот брат, нашли его? — рассеянно осведомилась Анна.
— Нет, — покачала головой Люба, — так и не нашли. Там какая-то история в лесу вышла: не то заблудились они, не то в болотной пади сгинули. Искал их тогда барин, искал — говорили, никаких следов не обнаружилось.
* * *
Заполучив вожделенное состояние, которым Левашёв распоряжался теперь фактически в одиночку, он не собирался ограничиваться обычными для богатых бездельников занятиями: балами, игрой в карты, выпивкой и разного рода интрижками.
Владимир слишком хорошо помнил, как всё это привело к разорению его семьи и полному упадку рода Левашёвых. Двое дядей сгинули в один год: один упал с лошади, будучи сильно нетрезвым, другой погиб на дуэли из-за какой-то танцовщицы — причём дуэли, по мнению Владимира, в высшей степени глупой и нестоящей. Об обстоятельствах же смерти Левашёва-отца, которого свел в могилу приступ Delirium tremens, а в просторечье белой горячки, ныне знали лишь Левашёв-сын да ещё лакей Денис. Денис же и старался помочь барину, когда тот вообразил, что по его телу бегают полчища тараканов, и, дабы избавиться от них, выбежал из дома и прыгнул в ледяную воду Фонтанки. Дело происходило в ноябре, и когда Владимир прибыл к отцу, тот уже лежал в жару и бредил… Молодой граф до сих пор нервно поёживался при мысли о столь неприглядном конце главы семьи Левашёвых. Притом у отца было столько собутыльников, а уж «дам сердца», пожалуй, ещё больше! И хотя Владимир не боялся, что какая-нибудь из многочисленных симпатий папаши решит распускать язык — в конце концов, отца уж пять лет как нет на свете — для него всё это было хорошим отрицательным примером. Нет, свои низменные страсти надо сдерживать изо всех сил.
Притом Левашёв искренне не понимал, как же можно, будучи умным и родовитым человеком, довольствоваться столько скотской жизнью, которая более чем устраивала его отца и дядей! Когда дворянин, представитель старинной фамилии, да ещё с деньгами, он может сделать блестящую карьеру, завоевать огромную власть! Владимир не позволял себе витать в облаках, однако когда он представлял себе ныне открывшиеся перспективы, у него дух захватывало! Нет, разумеется, приобретённое состояние — это не всё, далеко не всё. Это — лишь ступенька к неизмеримо большему.
Во-первых, он наконец-то решился окончательно оставить унылую службу, будучи титулярным советником, суть которой заключалась в переписывании бумаг и передаче их для следующего переписывания. Правда Левашёву, как дворянину, было бы легко повыситься в чине в Управлении путей сообщения, однако мелочность и медлительность подобной карьеры всегда была ему противна. А вот, к примеру, дипломатическая карьера — это совсем другое дело! Левашёв осознавал, что не может похвастаться инженерными или математическими знаниями, зато языкам его в детстве обучали усердно — маменька самолично следила за этим. Правда, с её смертью непутёвый родитель махнул рукой на образование единственного сына, и в дальнейшем тому приходилось надеяться лишь на собственную память…
* * *
Анна стояла у мольберта, задумчиво перекладывая с места на место кисти, уголь — всё, что под руку попадётся. С недавнего времени её снова потянуло к живописи, но немного не так, как раньше. Ей уже не было важно, чтобы нарисованные животные и цветы оживали на глазах; в конце концов, если за потерю этого, в общем, не нужного ей дара она расплатилась тем, что перестала каждую весну превращаться в непонятное чудовище — так и пусть его. Зато она больше не жила в страхе.
Однако теперь она рисовала другое — то, что не хотела изображать никогда прежде. С детства ей были неинтересны фигуры и лица людей на полотнах. Лишь один раз она нарисовала девушку рядом с мужчиной, что пытался защитить её от разъярённой толпы — и на её глазах девушка превратилась в чёрного ворона. И Анна не видела лица этой девушки, она вообще не знала, какое у неё должно быть лицо. Не знала, и всё.
Она закрыла глаза, стараясь припомнить ту картину — но откуда-то всплыли новые образы, будто непрошеные воспоминания. Повинуясь им, Анна начала набрасывать новый сюжет: девочка в длинной светлой рубахе, босая, с длинными чёрными кудрями, стоит у края узкой лесной дороги. Рядом с нею — женщина и мужчина, судя по их одежде, они крестьяне. На лице мужчины виднеется откровенный страх, у женщины же — одновременно — жалость и отчаянная решимость. Она расчёсывает большим деревянным гребнем спутанные кудри девочки, пока та стоит, покорно склонив голову… Анна не знает, какое у неё лицо в этот миг. Женщина молода, хороша собой, статна и дородна, мужчина тоже молод, высок, с пушистыми усами и смуглой кожей. Девочка же, напротив, худенькая, почти прозрачная… Невозможно сказать, сколько ей лет. И ещё, Анна была уверена: она точно не дочь этой паре, они боятся её. Боятся — но и жалеют. А вокруг уже вечереет, на дороге — длинные тени от деревьев, места глухие, нехоженые. И если это не их девочка, неужели они так и уйдут, бросив ребёнка в лесу?
Анна торопливо рисовала, не замечая, что бормочет про себя; очнулась, только когда рядом возникла Люба и несколько раз позвала её.
— Барышня! Да барышня же! — повторяла горничная. — Время, пора… Одеваться надобно; вы с хозяином сегодня вроде какой-то важной особе представляться собирались! Граф мне сказал, поторопи, мол, Анну Алексеевну!
Анна с нескрываемой досадой отложила уголь и отошла от мольберта: она так увлеклась своей работой, что, казалось, сама присутствовала там, в лесу, рядом с этими людьми. Любаша тоже посмотрела на полотно и вздрогнула.
— Что это вы страсти какие рисуете, барышня!
— Отчего же? — рассеянно спросила Анна.
— Да ведь кто у путников гребень-то обычно просит? Нечисть проклятая! И хорошо, когда он с собою имеется, а если нет? Убьёт она путника, так-то!
— Кто она? — удивилась Анна. — Эта девочка? Да ведь она ребёнок совсем!
Люба ещё раз всмотрелась, пожала плечами.
— Ну, я их сама, слава те, Господи, не видала. А вот, пока в деревне жили, тётка про них рассказывала. Они их, мавок-то этих, ух, боялись — и россказней про них много знали! А как меня мать в город забрала, так я и позабыла почти всё… Помню вот про гребень, да что путников убивают, коли те разгневают чем.
— А как же… — начала было Анна, но Любаша решительно прервала её:
— Нет, барышня, вы меня извиняйте, а только нету у нас больше времени! Надобно вам собираться скорее, не то граф мне голову снимет!
Люба устремилась в гардеробную; Анна же машинально взглянула в зеркало — её блестящие чёрные волосы были распущены и выглядели сейчас совсем как у той девочки на холсте.
* * *
Анна машинально подчинялась умелым рукам Любы. Она собиралась на приём по обязанности, как всегда, лишь потому что не было никакой возможности этого избежать. Светская жизнь ничуть не прельщала её; до замужества она выезжала, не желая огорчать папеньку и твёрдо зная, что для девицы её класса это единственная возможность явить себя если не миру, то возможным женихам. Притом же Анна, в отличие от Елены, вовсе не была болезненно застенчива — но ей было ужасно скучно. Скучны комплименты и танцы, лёгкий флирт и весёлые остроты, девичье щебетанье о кавалерах и нарядах. Правда, Анна всегда старалась быть любезной с теми, кто оказывал ей внимание или пытался подружиться: ей не хотелось никого обижать. Но самым большим удовольствием для неё оказывалось возвращение с бала домой, к своим картинам и наброскам.