Это воспоминание для неё было самым тяжёлым. На нём не могли помочь знания или умения, только характер, выдержка и воля. Но проверялось не это — проверялась готовность идти на риск, жестокость и умение переступать через принципы. С последним она не справилась. Это была проверка в реальных условиях, где действовало только одно правило: «убей или убьют тебя». У неё была хорошая память на лица — позже она часто вспоминала приговорённых к смерти заключённых, которых по одному выводили на арену — слабых, голодных, с торчащими скулами и рёбрами, обёрнутых в лохмотья и тряпьё. Для них это была возможность — возможность спастись от виселицы, убив всех десятерых детей-выпускников на арене. Они все дрожали, но не от страха — он давно выветрился вместе с кровью от ударов кнута и кусочками искорёженных о решётки и камни ногтей, а от озноба, тюремной сырости, пропитавшей их измождённые тела насквозь. Заключённые осознанно вызывались на бой, но на самом деле выбор, что они делали, был выбором между двумя смертями. Кто-то по-настоящему надеялся выиграть, оставляя хоть какую-то мизерную надежду, кто-то был психом, единственное удовольствие которому доставляет вид отрубленных частей тела, а кто-то просто хотел умереть быстрее, чем на то рассчитывает каторга. Как бы то ни было, человек двадцать обычно набиралось, и все они держали в руках наточенные мечи, в то время как маги были безоружны.
В тот раз пришлось ломать два пальца вместо одного — страх не давал сосредоточиться из-за близости того, что люди называют убийством, а здесь называли проверкой. Энью первым бросился в бой, увлекая остальных за собой, как настоящий лидер, и сразу схватился с несколькими преступниками, оттянув на себя в два раза больше человек, чем полагалось, тем самым облегчив задачу для Эннелим. Своего противника она разглядела в мельчайших деталях. Сморщившееся, искорёженное, с облупившейся кожей и большой коричневой родинкой на правой щеке старческое лицо, окаймлённое грязными длинными волосами и бородой, бывшей когда-то чёрного цвета. Он улыбнулся — наполовину счастливо, наполовину безумно, — сморщив лоб и щёки, смотря прямо ей в глаза, и раскинул руки, когда она одним точным движением наконец-то выбила меч из руки и безвольная, немощная оболочка врага упала на колени. Он принимал её победу, принимал свою смерть, но всё это не принимала она, продолжая стоять, не в силах пошевелиться, и отпускать остатки энергии в воздух, пока её не стало так мало, что колебания воздуха вокруг угасли. И тогда старик, ещё секунду назад бывший просто безвольным телом, напрягая последние силы, вскочил на ноги и двинулся за своим мечом прямо мимо Энн. Реакция сработала сама собой — сильный удар в шею ребром ладони переломал бедняге позвонки, и тело рухнуло на песок, зарыв ещё открытые глаза в жёлто-серый песок. Несколько секунд она просто стояла, осознавая свои невольные движения и то, к чему они привели. Её вырвало, она вытерла лицо рукавом, упала на колени и заплакала. Это был конец, безысходность, поражение от самой себя, от той, что не способна на сострадание. Где-то далеко прогремел гонг, оповещая об окончании экзамена. Краем глаза она заметила Энью, победно стоящего на другой стороне арены — вокруг него лежало шесть изломанных мёртвых тел.
***
Улица начинала слабо поигрывать огнями — день, проведённый в замке с учителем на всяких заседаниях и советах, начинал клониться к вечеру. На самом деле, ничего нового они так и не узнали: старики-советники всё так же ратовали против необдуманных военных и политических действий, потрясая кулаками и отъевшимися животами, учитель пытался их переубедить, а Теровин только сидел, скрестив руки, и посматривал то на одну сторону конфликта, то на другую, сощурив глаза и выпятив подбородок. Энью с удовольствием подумал, что единственным плюсом будущей войны станет исчезновение с лица земли этого кабинета вместе почти со всеми его здешними обитателями. Теровин ему импонировал: недостаточно старый, чтобы руководить замком, и достаточно молодой, чтобы принимать взвешенные решения, даже приправленные его собственными заморочками. Он только наблюдал, почти не вмешиваясь в перепалку, изредка давая свои комментарии, которые, кстати, всегда приходились к месту. Это замечал и старик Левард, но их взаимоотношения портила ненависть лорда к таким, как он.
Рядом пронёсся отряд всадников на взмыленных лошадях — человек десять — явные вестники будущих сражений. «Либо подкрепление, либо плохие вести», — подумал Энью, заблаговременно отходя в сторону, чтобы не попасть под копыта. Где-то далеко громко и по-своему тревожно прогремел колокол ратуши, заглушая уличный шум и возню, приглушая тона цветов и звуков, так внезапно заполонивших всё пространство вокруг. Левард сощурил глаза от яркого света одного из фонарей и зевнул, прикрывая рот отворотом плаща, уставший от бесконечных споров и оскорблений. Энью жизнерадостно исследовал лавочки и уличные заведения, заглядывая то в окна, то в двери, примечая всё необычное, но чаще всего не находил ничего, удовлетворяющего его интерес. Место, где остановились на ночь, они узнали не сразу — настолько изменила его вечерняя суматоха: чтобы войти, пришлось протискиваться через толпу донельзя нетрезвых личностей, то и дело ругающихся и отхлёбывающих из своих кружек так резко, что проходящий мимо в этой гуще человек неизменно отхватывал локтём либо этой же кружкой по голове. Конечно, после этого непременно развязывалась драка, делающая эту и без того мерзкую вакханалию сущим адом. Энн поморщилась от запаха алкоголя и поспешила прикрыть нос платком, закашлявшись от накатывавшего зловония. Внутри всё обстояло не лучше: к ещё утром вымытым полам прилипали подошвы ботинок, столы и стулья были заляпаны пивом и остатками еды, кое-где валялись груды обглоданных костей, превращая бывшее уютным заведение в рассадник самых худших человеческих пороков. Энью всеми фибрами чувствовал энергию — ауру громкости и глупости, пронизывающую таверну насквозь, казалось, создающую единый, по частичке собранный с каждого стола, образ язвенно-серой вязкой массы, засасывающей в пьянство и похоть каждого, кто только коснётся пропитанного жиром пола. И именно поэтому такое место было просто идеальным источником местных сплетен и слухов, рассказанных заплетающимися языками на пьяную голову. Они заняли крайний, первый освободившийся столик, как только хозяин, мирно поприветствовавший их улыбкой и поклоном головы, оттащил оттуда парня, теперь безжизненно висевшего у него на руках. Энью, прежде чем сесть, несколько минут смахивал салфеткой грязь со своего стула и участка стола, гневно посматривая на устроившего бардак пьяницу, и только потом заметил, что ни Энн, ни учитель не обратили на это никакого внимания.
***
Рансу Пэй осушил четвёртую кружку и с грохотом опустил её на стол, громко и натужно выдохнув. Он сидел один в самом центре, окружённый снующими слишком быстро, так, что кружилась голова, туда-сюда пьяными и весёлыми лицами. Но к нему уже давно никто не подсаживался, с тех пор, как он чуть не пришиб стулом одного постояльца. Ходили слухи, что старик Рансу не пьянеет, но, конечно, это были просто слова. Сегодня Пэй выглядел совсем неважно: тёмные с проседью волосы совсем растрепались, спадая на лоб и глаза, и он иногда слабым дыханием сдувал их, чтобы осилить очередную порцию, еле двигая руками от похмелья. Когда он закрывал глаза, то чувствовал, как падает во что-то вроде колодца или норы — там было сыро, много земли, он часто задевал руками, пытался схватиться за камни, корни, пожухлые опадающие листья, отливающие жёлтым в свете убегающего где-то высоко верху за горизонт солнца, но каждый раз скатывался всё ниже, срывая кожу, выбивая зубы и ногти, ломая старческие кости. Рядом с ним тянулись в пустоту позади жёлтые от выпитого алкоголя, ребристые линии воспоминаний. Он хватался за них, тащил, кидал обратно в себя, пытался хоть чем-то заполнить разросшуюся, выползающую наружу тёмно-фиолетовую пустоту, но верёвки не поддавались, не рвались, то и дело убегая от него куда-то вбок, а он не могу повернуть головы, выпивая литр за литром не в силах остановиться. Напиток терзал его внутренности, вызывая ещё большие страдания, но Пэю казалось, что прекратись боль — и не станет его, не останется ничего, кроме пыли от его одежды, прилипшей к стулу, как бабочка к паутине. Где-то вдалеке, за пеленой, прикрывшей его зрачки, смеялись, веселились, разговаривали, обсуждали, бранились, ссорились люди — живые люди, не познавшие ни боли, ни страха, ни ненависти, ни смертельной тоски.
— …А слышал, что творится на юге? Там дела совсем плохи! — лепетал молодой голос где-то позади, — Армия выступила к границе, да толку-то? Сметут их к чёртовой матери, как уже было сто раз… Проворонили страну, а?
Его сын погиб. Месяц назад пришло известие, что случайно нашли его тело после стольких бесплодных поисков. Рансу Пэй помнил, как прощался, как целовал в лоб, обнимал, жал руку до посинения и говорил что-то невнятное, что запомнили, может, только ветер да облака. Ещё наделся тогда, что жизнь налаживается, что смогут накопить на нормальное жильё, с их-то трудолюбием и упорством. Невеста сына давно вышла за другого, а он всё не возвращался — сражался неясно за что, стрелял из своего красивого длинного лука по бесчисленным вражеским ордам, угрожающим разрушить его, старика, покосившуюся бревенчатую избу на самой окраине, где из имущества только печь да утварь. Пэй не помнил, чем занялся тогда, но полностью отдал себя работе, оставляя ей дурацкие, недостойные мысли. Он всегда считал, что с любой трудностью можно справиться самому, без помощи посторонних и тем более без помощи алкоголя. Первый раз он выпил совсем недавно.
— …Мятежники? Нормальные люди, как мы с тобой, просто не принимают долбаную власть! Живут же люди без всяких там королей и всех таких… за горами, и, говорят, живут нормально, и в достатке. Эх, а у нас… Вот так им и надо!
Он остался один. Нет, он всегда был один, один против всего. Он сам воевал, сам убивал, сам послал своего сына убивать. А его убили самого. Наследника, единственного, кто мог продолжить род. Пэй не увидит внуков, не скажет сыну «ты так повзрослел», не почувствует ладонь на щетине перед смертью, больше не почувствует ничего, кроме боли от алкоголя. В нём было море, захлёстывающее белёсой пеной каждого, кто поднесёт его к губам, кто только посмотрит на него — утянет, утащит, отберёт волю, отберёт жизнь. Но жизнь Рансу Пэю больше не нужна.
— …За что мы платим? За что, что это никчёмное ворьё позволяет резать себе глотки? Твою ж, видел, как живут на востоке? Во-во, а у меня сестра там, замуж вышла, представляешь! Нет там военных, и нет этих чёртовых… магов или как там их, сующих свои чёртовы носы куда не следует! Военные, — голос закашлялся, — по-моему, просто свиньи, не умеющие сражаться и жрущие за наши деньги. И распоряжаются ещё! Чтоб они сдохли уже все, тва…
— Закрой свой поганый рот! — Он не успел договорить. Массивный кулак Рансу Пэя опустился, выбив ему несколько зубов и заставив замолчать надолго, если не навсегда. Грудная клетка старика поднималась, мышцы напряглись, показывая измождённое, но ещё способное к битвам тело, глаза смотрели пронзительной злостью.
Это всё было ради сына. Всё… ради сына.
***
— …Бред несёшь! Маги убили семью Варазек, а ты считаешь их добром и… чем ты там сказал ещё? — мужчина в жёлтой куртке активно размахивал руками, даже жестами пытаясь показать, что собеседник неправ, но о лорде упоминал шёпотом.
— Надеждой на мир, — напротив сидел старик, прикрыв половину лица широкой, заляпанной остроконечной шляпой.
— Вот именно. Сколько людей погибло от этого наркотика, взять только бедные кварталы! Они же везде!
— В бедных кварталах не учат ей пользоваться, а в специальных школах — да. Они погибают от незнания, от неумения контролировать.
— Даже если ты говоришь, что она есть у всех, — он сделал паузу, ожидая ответа собеседника. Старик молча кивнул, — Даже если так, что бы, по-твоему, случилось, имейся у них шанс воспользоваться ей как надо?
— Думаю, многие выбрали бы правильный путь, — отрезал старик.
— Грёбаный оптимист! — жёлтая куртка отхлебнул ещё пару глотков, подпитываясь для продолжения спора, — Да пойми, не бывает так!
Энью сразу их заметил, как только они втроём вошли в двери таверны. Он чувствовал — эти двое были далеко от людей, от места, от небольшой реальности, сосредоточенной в четырёх стенах, пахнущей протухшим, жареным и терпким. Их столик стоял в противоположной стороне, в выемке за углом, от которого отскакивало большинство голосов, как от невидимого барьера между двумя разными, как день и ночь, мирами. Оттуда веяло прохладным ветерком и свежестью. Он прислушался, сосредоточившись только на них, только на этих двух других людях, но даже крупицы сохранённой энергии не помогали ему оказаться там, за этим углом, почувствовать этот запах, вдохнуть полной грудью, насытиться самим пространством вокруг, окутывающим, согревающим, как пламя, лижущее пятки, как самая ледяная вода в лесу, наполненном ароматами зелени и весны. Его тянуло, звало туда что-то подсознательное, что он не мог ни объяснить, ни даже ощутить — только иметь или не иметь. Это была жизнь, выжатая и собранная в сосуд, как свежий фрукт, это был её концентрат, который не закончится даже если его добавить в бессчётное количество напитков. Эти двое были словами — теми, что не сказать кому попало, словами, которые берегут на самый чёрный или на самый счастливый день, которые пишут на стенах или набивают на спине татуировкой. Эти слова были клеймом — ледяным, прозрачно-голубым, вязким и невесомым, твёрдым, как скалы и лёгким, как дождь, тянущим существо земли и самого человека в себя и из себя, клеймом, набитым в самом центре разума, отдающим гулким басом эха во всех клапанах сердца и запечатанном в каждой частичке тела.
Энью почувствовал магию. Старик Левард уже ушёл, получив достаточно сведений и решив, что отдых уставшему болезненному телу будет сейчас гораздо полезнее, но Энн, сидевшая напротив, поёжилась — видимо тоже что-то ощутила, хоть и не поняла, откуда.
— Никогда не встречал настолько упёртого человека, как ты, Антти! — продолжал тот, что в куртке.
— Я просто уверен в своей правоте. А ты пытаешься мне доказать что-то, что сам не понимаешь, а просто услышал и запомнил.
— Да ну тебя! Ничего я не выдумываю!
— Вряд ли стали бы наши предки писать об этом столько в старых книгах, если бы не использовали. Там столько методов её применения, начиная с хозяйства, заканчивая военным делом. А вообще… — тот, что в шляпе, усмехнулся и покачал головой, — Не вправе ни ты, ни даже я судить об этом.
— А что если бы я сказал тебе, что ходят слухи… — он немного замялся, оглядываясь по сторонам и приставляя ладонь ко рту, — что у них — у мятежников — тоже есть маги?
— Если бы это было так, Моуно, сюда давно бы направили большое подкрепление, — Антти помолчал, подбирая слова, — А вообще да, в таком случае всё, что я сказал, наверное, теряет смысл.
Энью, как заворожённый, только разглядывал тот угол, не обращая внимания ни на болтовню, ни на крики, потонувшие в общем шуме, задвинутом куда-то далеко сильной концентрацией. Он, казалось, даже не моргал, и тем более не беспокоился о том, что его заметят — беспокойство сейчас точно было не тем, о чём следовало думать. Он всё ещё чувствовал магию, но она всё слабела и слабела, размываясь где-то в потоках сквозняка, свободно гуляющего по таверне. Хорошо он мог разглядеть только одного из них — девушку, лет двадцати, не больше. Энью использовал больше энергии, и картинка стала чётче. Она сидела ровно, немного наклонившись вперёд, чтобы лучше слушать второго, говорившего, не опускающего капюшон и не делавшего ни единого движения — Энью сам заметил только по колебанию воздуха. Он сразу понял, что это слуга — на неприкрытых серым плащом ногах были ботинки, сильно смахивающие на те, что носят в господских домах. На девушке был коричневая кожаная жилетка, сплетённая из чешуйчатого узора пластинок, прикрывающая всё от бёдер до подбородка, но оставляющая свободными плечи и бока, давая больше мобильности в бою. Кожа была повсеместно украшена какими-то ремнями, накладками и бляхами, но какими точно — издалека он не мог рассмотреть. На руках, закреплённые поверх рукавов из толстой ткани, покоились того же цвета наручи, подкреплённые металлическими пластинами сверху предплечья, плавно переходящие в плотные перчатки. Жилетка покоилась на широком меховом плаще, прикрывающем плечи и спадающем до колен. Из чьих шкур он сделан, парень понять не мог, но решил не вдаваться в детали. Поверх штанов из той же, что и рукава, ткани, надевались наколенники, сейчас лежавшие рядом на столе.