Афонька и Федька, уж как заведено было промеж ними, легли вместе. Одним кафтаном накрылись, другой в головы сунули.
Прикрыл Федька глаза — сразу перед ним река заиграла, ровно кто ефимки [24] серебряные пересыпал, а из воды бревно полезло: тяжелое, черное и мокрое. Дернулся Федька, открыл глаза. Ничего нет — ни реки, ни бревна. Темь — ни зги не видать. Только через щелястую крышу балагана звезда в ночном небе блещет.
Завел снова Федька глаза — опять река в блеске и бревно из воды лезет. Тьфу! Плюнул Федька, выполз из балагана, привалился спиной к стене: стал на звезды смотреть. Вот одна звезда, вот другая, вот третья. Вот уже и десяток. Эвон та — десятник: она поболе иных и поярче. И еще десяток звезд. И еще. Ага, уже сотня набралась. Пусть-ка идут бревна из Енисея вытаскивать. Ага, послушались, пошли, темно стало.
…Открыл Федька глаза от здорового тумака в бок. Над ним стоял десятник Роман Яковлев и скалил зубы: «Царствие небесное проспишь».
На восходной стороне уже занимался малиновый пожар. В стане казачьем — шум, гомон, утренняя побудка. Пролетела ночь.
«Ишь ты! Не знай, как и заснул», — подумал Федька, вскакивая на ноги. Руки и ноги у него болели еще больше, чем вчера, от бревен клятых. Оголил Федька плечо — так полоса от веревки и отпечаталась, не сходит. Натерла веревка плечо, хоть и подкладывал под нее Федька тряпье разное.
И опять засновали по речной гальке прибрежной казаки. Опять, ровно дятлы, топоры застучали. И опять пот солеными ручьями покатился, слепя глаза.
Усердно работали казаки. Но нет-нет, а распрямится иной казак, утрет наскоро пот рукавом и тревожно глянет по сторонам: не движется ли опасность какая? Воровское, разбойное дело — это в один миг учинить можно. Осмотрится казак, кинет взгляд на пищаль — тут, поблизости лежит на чистой тряпице. И сабля с опояской рядом в ножнах. И опять за топор или тесло, или веревку — бревно с воды волочь.
Разбой учинился вдруг.
Упершись в каменье мокрое, которое упору совсем мало давало — все под ногами расползалось, тужась, Федька тащил из воды бревно, уж которое — и счет потерял. «Сам управлюсь», — зло думал он, раз за разом дергая веревку. А в голове уже шумело с натуги и от жары, и опричь того шуму ничего иного Федька и не слышал. «Сам управлюсь, сам управлюсь», — ровно кто твердил ему над ухом. И только когда уже совсем обессилел и хотел пасть рядом с бревном, все же вытащенным, как услышал другой шум. Так в уши и ударило. Федька услыхал раскат пищального выстрела и разноголосые тревожные крики.
В три, почитай, саженных прыжка очутился Федька у своей пищали. И только когда ухватил ее и саблю — огляделся.
— Чего стоишь! — крикнул откуда-то сбоку Афонька и промелькнул мимо Федьки, чуть не сшибив его с ног. Федька за ним.
Вон они где! С заходной стороны, от близкого лесу быстро надвигались татары. И встречь им к засеку, из лесин разных и веток сложенному, бежали казаки с пищалями, саблями, копьями. А кто и так, как был — с топором да с багром.
Задыхаясь, припал Федька к засеку. Просунул меж ветвей пищаль, приложил к ложу. Дуло ходуном ходило, плясало, ровно пьяное. Руки с оторопи и от бегу, и от натуги, как бревно выволакивал, дрожали. Никак дрожь не унять, чтобы целиться можно было. А те. — все ближе и ближе.
Вжал Федька что есть силы приклад в плечо и вздрогнул: кто-то над самым ухом ударил из рушницы [25]. Федьку окутало едким сизым дымом. Обернулся — Афонька. Уже новый заряд ладится в дымящий ствол всунуть.
— Ну, чо, Федька! Чо не стреляешь-то? Порох-то сух ли? Не подмочил? — тяжело дыша и горя лицом, торопливо спрашивал он, загоняя в ствол заряд и не глядя на Федьку — все смотрел через засек.
— Не, не подмочил, — ответил Федька и опять стал глядеть через засек. Дрожь в руках прошла.
Много темных точек накатывалось на засек. Были там и пешие, и конные. Шум стоял великий. Не идут басурманы в бой без крику. «Ы-ы-ы-а-а-а», — визжат по-дикому.
— Ы-ы-ы, — заревел встречь им Федька.
Супостаты уже видны были хорошо. Видать было, как блестели на них куяки [26] и шеломы. «Ну ино ничо. Пуля вам не стрела, черти поганые. И куяк пробьет, и до сердца достанет. Будете тогда слово нарушать, что давали нам — не ходить войной на острог».
Часто-часто захлопали выстрелы. Федька заспешил. «Затянет все дымом пороховым и не взвидишь ничего, куда стрелять-то», — подумал он и стал целить.
Пищаль сильно ударила его в плечо и в щеку, даже скулу заломило. Но тот, в кого Федька метил, упал на спину и сразу, повернувшись на брюхо, стал уползать назад, волоча по земле ногу. И еще несколько качинцев на земле лежали пораненные.
Вражьи качинские ратники приостановились, припали кто где, укрылись за деревьями. Густо стрелы полетели. Около Федьки, совсем рядом, свистнуло: твинь-твинь. Глянул вбок — стрела в лесине дрожит. Федька стал пищаль заряжать. Опять близ стрела прошелестела и еще две потом. Одна взошла в землю перед самым засеком, а другие опять где-то сбоку тюкнулись: тюк, тюк — будто кто клювом по стволу стукнул.
Пищали хлопали не переставая. Уж почти от дыму ничего видать не было. Федька опять бахнул, нацелившись, и опять попал.
— В сабли, казачки, в сабли, — донеслось до Федьки.
— А ну, хоробра дружина! — гикнул где-то невдалеке от Федьки десятник Роман Яковлев. Федька ухватился за рукоять сабли.
Раз — и Федька уже наверху засека. Афонька тут же, рядом, с копьем, а саблю в зубах зажал. Сощурился — куда ловчее прыгнуть. Да что там выглядывать. Прыгай!
— Вперед, казачки, бери их на саблю, православные!
— И-эх! — уставил Афонька копье в землю, оперся на него, оттолкнулся и прыгнул далеко вперед. Федька кубарем сверху — за ним.
— Уходят, уходят! — зычно кричал атаман Иван Кольцов. — А ну следом в угон, в угон! Секи их, секи, чтоб повадно не было государев острог зорить!
Федька рванулся. Он бежал легко. Вон того от своих отсечь. Напереймы ему. На наших казаков нагнать. Кто-то опередил Федьку. Схлестнулись две сабли, искры высекли. Еще раз вверх взметнулись. Упредил вражий сын нашего. Ухватился казак левой рукой за посеченную правую, повалился на бок. А Федька уже тут. Сбил колпак с головы вражеской. А потом по этой голове — хлесть булатом. Упал мешком татарин и крикнуть не успел. А Федька уже дальше бежит. Где Афонька, где иные, черт те чо, не поймешь ничо!
Малое время бой занял. Качинские татары, увидя, как многих их мужиков побили, вспять повернули — не могли они супротив огненного боя устоять. Сейчас не с руки их было догонять, и воевода повелел, чтобы все назад ворочались.
— Поранили наших двух — Никиту Долгого да Селиверстку, — рассказывал Афонька, когда после боя они встретились с Федькой у острога, куда было приказано всем казакам собираться.
— Зато мы многих качинских ратных мужиков побили.
— Да ить дурные они. И ведомо им, что огненный бой у нас, и опять же многолюдство, ан полезли.
— И ты бы полез, кабы к тебе на землю чужой кто пришел, — сказал подошедший Севостьянко Самсонов.
Рубаха на нем была порвана от ворота до пупа, голова тряпицей холщовой повязана.
— Полез бы, полез бы, — передразнил его Федька.
— Если бы то на земли наши, дедовы да отцовы пришли, как вот ляхи и свей на Москву находили. Батю мово тогда в смуту литовские люди убили и я тогда в полк ко князю Лыкову ушел. Ходил с ним на свеев под Вологду и под Каргополь. А потом, во 125-м годе гулящим делом за Камень ушел. А тут иная стать.
— А что иная стать? У них тоже земли, отцов и дедов ихних, — подал голос Афонька.
— Ну, нет, — горячился Федька. — Тут земли-то, чать, ничьи. Вот мы и пришли. А что тут татары живут, так и пусть себе живут. Воли же они, как мы, не имеют. Наши-то ни под каким иноземным князем или царем не сидят. А они, здешние-то, только от нас вольные пока. А своей воли, как мы, русские, не имеют, потому они завсегда киштыми киргизские и ясак им дают. А киргизы им чо хотят, то и чинят: баб и девок уводят, мужиков ихних побивают и за собой же уводят в ясыри. А нам велено к татарам, к качинским и иных земель людям с ласкою приходить, чтоб, стало быть, не гнать их, не жесточить и жить вместе. Мы добром и шли, и они обещали войной не ходить на нас, а вон пошли. Пошто так?
— А ты у них спроси.
Тут казаки, что собрались уже все, опричь дозорных, караульных и лазутчиков, зашумели и стали грудиться к одному месту.
— Чо там? — спросил Федька.
— Полоненников ведут.
Несколько казаков из сотни Ивана Кольцова вели четырех татар. Руки у полоненников были повязаны назад. С них уже поснимали весь доспех ратный — куяки и панцири, поотбирали саадаки [27] и сабли. Сами татары были побиты сильно и в изорванной одеже. Полоненные испуганно озирались, крутили по сторонам головами.
— Кто их в полон-то взял?
— Ивашко Наумов, десятник, с товарищами.
— Выкуп будет брать за них?
— Не ведаю. Сказывают, воевода велел к нему весть.
Тут собравшихся в круг казаков растолкал черный весь, ровно над костром прокопченный, казак Евсейка. Страшной. Зарос волосом до глаз. Леший, да и только.
— Сыть волчья! — дурным голосом крикнул он. — Побивать вас надобно — не в полон брать. Дружка мово Селиверстку с лука стрелили. В левый бок стрела вошла разбойная. Сгинет мужик, а у него в Тобольске баба осталась да дети малые.
Он подскочил к татарам. Те, не понимая, отчего казак шум поднял, на него таращились и назад пятились.
— Но-но! Годи, — выступая, строго сказал степенный, в годах уже казак, который вместе с товарищами привел полоненных.
Но Евсейка того казака не слушал. Оттолкнув его в сторону, он кинулся на полоненников. Ухватив левой рукой одного за грудки, он занес над его головой саблю. Так и сверкнула она в воздухе. Но чья-то рука перехватила саблю.
— Не трожь! — раздался всем знакомый строгий начальный голос. — Хватит на сегодня кровь лить.
Евсейка опустив руку, занесенную для удара, и, еще не выпуская татарина, обернулся на голос. В кругу расступившихся казаков перед ним стоял воевода Дубенской в куяке и шишаке, при сабле и с малой пистолью за поясом.
— Не след нам так вот. Око за око. Нам тут жить да жить, с ними вот обручь, — он указал на ясырей. — К тому же данники они государевы, ясачные люди будут. Кто такие? — обратился к татарам Дубенской. Те затоптались на месте, замотали головами. Не понимают.
— Вот будет им от воеводы ласка, — обратился к Федьке Севостьян Самсонов. — Он их приласкает сейчас.
Дубенской спросил татар еще раз, кто они. Те что-то лопотали по-своему.
— А ну толмача кличьте!
— Толмач! Где толмач! К воеводе толмача! — закричали казаки.
— Спрашивай, что такие, — хмуро приказал воевода, когда в круг вошел толмач.
Толмач спросил. Все четверо враз заговорили, затрясли головами. Толмач что-то по-татарски крикнул. Те так же, как враз заговорили, враз и замолчали. Потом выступил один, что старей от всех по годам был, и стал говорить. Он говорил быстро, потом повернулся на восход солнца и еще что-то добавил.
Толмач стал перекладывать, что татарин в своей сказке поведал.
— Сказывает он, господин Ондрей Анофриевич, что спосланы они были на острог наш промышлять от князцов окрестных, Татуша с Абытаем. А тем князцам велели спослать воинских людей на Красный Яр киргизские тайши [28], коим аринские и качинские люди завсегда ясак платят, потому как они, те аринские и качинские князцы, киштыми киргизские — данники суть. И еще сказывают, и в том шерть [29] дают, что-де не хотели Татуш с Абытаем на нас ходить, да убоялись тех киргизов — грозят, что, мол, отгонят их улусы [30] в свои земли. Не знай — брешут, не знай — правду молвят, — от себя добавил толмач.
Воевода молчал, слушая толмача, щурился, глядючи на ясырей. Те переминались с ноги на ногу.
— Снимите с них узы. Путы снимите, говорю! — приказал воевода. — Да не ножом режь, а сними, распутай. Сгодится еще веревка-то, может, и про них же опять.
Татар-ясырей освободили от пут.
— А теперь, казаки, снесите сюда все луки да колчаны со стрелами, что на поле собрали, и те сабли их татарские, и копья.
Казаки из наряда, из сотни Емельяна Тюменцева, принесли ворох разного оружия, побросанного татарами, снятого с побитых, положили около воеводы.
— Где твой лук-то? А? — вдруг спросил Дубенской одного из полоненных. — Сможешь спознать-то?
Толмач перевел. Татарин закивал головой — могу, мол.
— А ну ищи, — воевода указал на луки. Тот понял, нагнулся, переворошил несколько луков, вытащил один. Стал, глядючи на воеводу, — мол, дальше что.
— Дай, — протянул Дубенской руку.
Тот подал.
— Как звать-то тебя? Звать как?
Татарин понял.
— Амочай.
— Гляди, Амочай, — сказал воевода и ударил лук о колено, сломал его — силен воевода был. Он кинул себе под ноги обломки. Амочай стоял потупясь, задышал часто, то ли от страха, то ли от обиды.
— Вот так. А теперь, казаки, ломай луки и стрелы татарские все до единой. И копья тож. А ты, толмач, скажи этим, чтоб смотрели.
Когда все луки и стрелы, и саадаки, и копья, и кожаные щиты были поизломаны и сброшены в кучу, Дубенской взял саблю татарскую и огляделся по сторонам — чего-то поискал глазами.
— Эх, камня доброго нет близко. Ну да ладно. — Он нагнулся, наступил ногой на саблю, натужился и сломал ее. Поднял обломки и в ту же кучу кинул.
— Атаман нарядной сотни! Велю тебе: подпали дреколье это, — и носком сапога Дубенской ткнул в кучу обломков оружия.
Емельян Тюменцев споро вытащил кремень и кресало, высек искру на трут, дунул на него раза три, сунул в кучу — и красные хвостики огня побежали, запрыгали, заскакали по сухим обломкам. И вот уже вздыбилось высокое пламя, затрещали на огне ломаные сухие стрелы да копья, завиваться и свертываться стали куски кожи со щитов.
— Гляди, Амочай! И вы тож глядите, — обратился к полоненным воевода. Толмач стал переводить. — Глядите и запоминайте. К нам с этим вот, — Дубенской опять ткнул ногой в сторону дреколья, которое на огне сгорало, — с этим к нам не ходите. Худо, как сегодня, будет. Шерть давайте на верность нашему государю, и мы от киргизов вас защищать будем, не дадим в обиду. Так своим князцам и лучшим людям улусным, коих еще не побили мы, и отповедуйте. А сейчас идите себе с миром по улусам. Зла вам боле не учиним… пока.
Иван Кольцов, стоявший тут же, покачал головой.
— Учить их надобно, Ондрей Анофриевич. В угон идти, чтоб…
— Не учи. Успеем еще. Пусть пока эти так идут. А в угон, коли надобно по-вашему, еще отправимся, дай срок, — ответил Дубенской и, повернувшись, зашагал прочь.
— Казакам велю отдых дать на сегодня. Караул крепче держите, — наказывал он на ходу атаманам, которые следом за ним тронулись. — Нарядите мне на посылки новый десяток по выбору. А ремесленных людей и городового ставления мастеров ко мне пошлите, и чтоб чертеж при себе имели. Хочу сегодня досмотр всему острогу весть: где еще чего надобно делать, сколь лесу еще добывать придется и прочее иное. Быстрее острог ставить надобно, быстрее. Сегодня нам воинское счастье и удача были, а как потом станется?
* * *
На другой день вране вновь поднялись казаки. И вновь застучали топоры, пошли в ход тесла и долота замест пищалей и сабель. Кузнецы раздули горн, ковали железные скобы — воротные створки сшивать и петли к створкам прилаживать.
Федьку поставили кузнецам пособлять: где что поднесть, где что подержать, когда мехами качнуть — огнище раздуть.
Непоодаль от кузнецов ладили казаки ворота, на слеги накидывали оструганные плахи. В листвяжные плахи толщиной чуть не в три пальца плохо шли скобы, гнулись — крепко листвяжное дерево. Казаки потихоньку ругались — воевода рядом стоял, невместно было в голос лаяться, прямили скобы, вновь били молотами.
Федька, захотев испить, отошел от кузнечных людей. К Енисею идти далеко. Пошел к острогу. Там в берестяных туесах да в деревянных кадушках завсегда вода припасена была.