Но господни Гририх кивнул, улыбаясь.
— И ты это все изменила, Малла! Не знаю как, но это ты, дочка…
— Но… я же только… сарафаны… хотела… — прошептала я.
— Сарафаны это хорошо, — Салина огладила голубую ткань на подоле, — но самое главное, что ты как-то смогла объяснить людям, что мы достойны уважения.
Она подняла на меня взгляд, и я увидела, что Салина плачет. Я обняла ее, чувствуя, со спины Рыскина объятия. И она тоже всхлипывала мне в ухо.
Ничего не понимаю. Я же ничего такого не делала. Я же хотела только от платья-мешка избавиться… хотя да… говорила я что-то про уважения и достоинство, но только потому, что к слову пришлось. Ни о чем таком я тогда не думала. Мне всего лишь порадовать вдовушек наших, у которых я так опрометчиво отобрала возможность со строителями развлечься. И колхоз развалить…
Но как я, кошмар меня подери, это сделала? Может все дело в платьях-мешках? Может быть это было просто предубеждение против вдов? А когда мы сарафаны надели, просто исчезло предубеждение? Ведь не могла я же все это одна провернуть?
— Господин Гририх, — подняла я голову, все еще обнимая всхлипывающих сестер, — а может это не я? Вы уверены, что это я сделала?!
— Уверен, — снова улыбнулся председатель.
— Но как?!
— А вот это не знаю, — развел он руками, — не знаю.
— Но… может…
— Малла, — господин Гририх потеребил мочку уха, — мне кажется, господин Орбрен сможет тебе объяснить гораздо больше. Тебе лучше поговорить с ним.
Ну. уж нет! Чтоб я к этому негодяю пошла что-тот спрашивать?! Да ни за что! И вообще, меньше знаешь, крепче спишь.
Но моя память настойчиво подкидывала мне видение: напряженный взгляд ярко-фиолетовых глаз там, на площади, когда я сжимала Оракул в руках. Он совершенно точно знает гораздо больше, чем Салина, Рыска или даже господин Гририх. Он изначально знал гораздо больше всех нас. Даже тогда, когда я еще только начала говорить.
— Смотришь ты, да не видишь. Учись видеть, дочка. Не глазами, а сердцем.
Я даже вздрогнула. Мне показалось, что сегодняшняя бабка сказала это вслух прямо сейчас.
— Малла, смотри, — Салина с Рыской скинули деревянные башмаки, и теперь на их ножках красовались совершенно очаровательные кожаные туфельки-лодочки без каблуков.
— Красиво, да?! А это твои, — кивнула Рыска на третью пару, — примерь.
И вот смотрю я на туфли эти… на Салину с Рыской… на Господина Гририха… и сердце у меня так щемит от того, что вижу. Они ведь у меня в этом мире самые близкие. Ближе никого нет. Даже господин Гририх мне как родной.
Господин Гририх… его ведь в поселение это тоже не просто так отправили, а потому что посчитали бесполезным. Конечно, что это за воин, который еще накануне первого боя такую травму глупую получил. Не от врага, а от лошади обозной пострадал. Сорвалась эта дура и сквозь строй ломанулась. Все отбежали, а господин Гририх не успел. Растерялся. И хребет ему кобыла эта переломила. И даже сейчас господин Гририх не может ходить долго. Нога отказывает. И все потому, что нерв у него в спине защемило. Вот прямо там, где копчик… и самое главное, травма-то ерундовая, только вот эту жилку немного передвинуть и освободиться нерв-то. И боли больше у него не будет. У меня руки сами потянулись, и я пальчиком господину Гририху пониже спины ткнула, что есть силы, чтобы жилку-то с места сдвинуть.
— Малла?! — подскочил господин Гририх, — ты что?!
А я глазами захлопала. Сижу ничего понять не могу. Что за наваждение?! И, правда, зачем я председателю нашему в задницу пальцем тыкаю?! Что за бред мне привиделся? Я даже головой потрясла…
— Простите. Сама не знаю, что на меня нашло, — пролепетала и покраснела так, что ушам горячо стало. А как тут не покраснеть, если все трое на тебя осуждающе смотрят? А ты на самом деле сотворила непотребство какое-то… я даже у себя в мире мужчин за попу не трогала… а уж здесь это, вообще, за гранью.
И чтоб смущение скрыть и внимание всех от произошедшего отвлечь, скинула колодки свои с ног и туфельки красивые натянула.
— Спасибо, Рыска, — обняла сестру, — мне очень нравятся.
В поселение мы вернулись довольно рано, нас даже еще не ждали. Теперь-то я догадывалась, почему так… если то, что мне сказали про отношение к вдовам правда, то становилось понятно, почему наши всегда так долго пропадали на рынке. И почему Сайкины бусы вызвали такой восторг. И почему она за них столько заплатила. Три грота… да, уверена, сегодня мы такие купили бы намного дешевле. Но я не хочу об этом думать. Не хочу думать о том, как и почему это получилось. Не сегодня. Не сейчас. Сейчас я хочу просто радоваться со всеми.
А вдовушки радовались. Кто-то даже плакал. Зарна даже не стала сидеть с нами, сбежала куда-то, потому что не могла сдержать эмоций. Надо с ней поговорить. Потому что даже Глая не смогла сказать, что с ней. А ведь они очень близкие подруги.
Мы вынесли из ближайших домов столы, расставили угощения, принесли кто чем богат, и веселились до самого вечера. Все вдовы поселения. И колхозницы в сарафанах, и вдовушки в ужасных платья-мешках. Да, они тоже радовались. Потому что теперь знали, если постараться, то можно избавиться от этой ужасной, вдовьей доли. И дело, оказывается, вовсе не в платьях.
Не знаю, может быть мне не рассказывали. А может быть я не обращала внимания. Но участь быть вдовой в Гвенаре одна из самых ужасных: от тебя отрекаются все родственники. Да, Сайкина сестра Вирра единственная родственница на все наше поселение, которая не отказалась от овдовевшей родни. И то скорее всего потому, что когда их забрали из Хадоа была слишком маленькой и не понимала, почему теперь должна отказаться от единственного родного человека.
Тебя перестают уважать, замечать и видеть люди. У Салины Дар к торговле, но если бы она стала купчихой, то никто бы не пришел в ее лавку, кроме таких же вдов, как она.
У Рыски Дар понимать коров. Ей повезло, что в поселении она смогла применить его к десятку коров других вдовушек. Потому что никто не подпустил бы ее к своей корове вне этого поселения.
А Вилина? У нее Дар к рукоделию, но все эти годы, даже будучи женой господина Гририха, она не доставала портновские ножницы со дна сундука. Потому что шить эти треклятые мешки больно… а другое у нее никто бы не купил…
И у всех остальных тоже так же. Сайка… Глая… Варла… все они вынуждены были держать свой Дар в узде.
Его светлость знатно посмеялся надо мной, когда привез ничего не понимающую иномирянку, утверждающую, что она вдова, во вдовье поселение. Не знаю, зачем он это сделал. Не понимал, что может быть другое отношение к вдовам? Или может быть нарочно, хотел поиздеваться на дурой? Думал, наверное, я взвою и соглашусь на что угодно, как только узнаю, куда он меня собрался везти. А когда не взвыла, то решил подкинуть мне деньжат на всякий случай. Чтобы я прожила этот год в любом случае… а потом послушно вышла замуж за того, на кого они мне укажут.
— Малла, — ко мне подскочили девчонки, и и выдернули меня из-за стола, — хватит грустить! Веселиться надо!
Оказывается, пока я, как аррова ведьма, сама себе мысли путала, вдовы уже сбегали музыкальные инструменты принесли и к танцам готовились. Как интересно. Я еще ни разу не видела местные танцы!
Инструменты в основном простенькие были: дудочки всевозможные, какие-то шестиугольные домбро-балалайки, бубны, трещотки…
А Дайра, тихая и молчаливая вдовушка, которую я за все время второй раз только увидела, принесла что-то вроде скрипки… ну, со смычком потому что…
У нее Дар оказывается. Только за три с лишним года в поселении ни разу не доставала Дайра свою гуделку, так ее инструмент называется.
Конечно же, ей первой сыграть дали. Многие же понимали, как это, когда Дар сжигает. А Дайра присела на край скамьи в своем ужасном платье-мешке, глаза полные слез в небу подняла и тронула смычком струны. Задрожала, запела, застонала ее гуделка о тяжкой доле вдовьей рассказывая. О слезах в подушку. Об одиночестве. Об отчаянии. О боли в сердце от потери любимого.
Плакали мы. Для всех нас родной эта песня оказалась. Как будто бы не гуделка Дайрина ее пела, а мы все вместе кричали. И даже господин Гририх плакал. И строители… они как раз со стройки возвращались.
И в тот самый момент, когда каждый из нас о смерти молить стал, как об избавлении, изменилась песня гуделки. Совсем чуть-чуть, едва заметно. Надежда появилась. Крошечная, маленькая, как искорка на ветру, едва живая. Кажется вздохнешь нечаянно и потухнет. Мы все дыхание затаили, чтоб не погасить. А она медленно больше и больше становилась. И вот уже крошечный язычок пламени колышется. И разгорелась наша искорка. Заполыхала во все небо, из надежды в веру превращаясь. И радовались мы. Смеялись. Руки к солнцу поднимали, небо и весь мир благодаря за счастье. Счастье которое еще будет впереди. За будущее.
Опустила Дайра смычок. Замерла.
А мы так и остались счастьем и верой в будущее наполненные. И если несколько минут назад хоть кто-то сомневался, что все будет хорошо, то сейчас… нет. Сейчас мы за веру свою в огонь бы пошли. Плечом к плечу. Велика сила Дайры.
— Кхм… — первым пришел в себя господин Орбрен, — не ожидал. Дайра, вы кем приходитесь Великому мастеру Эрмеру?
Дайра встала, гуделку свою опустила, вздохнула и ответила тихо:
— Дочь…
— Никогда бы не подумал, что дочери Великих мастеров могут оказаться во вдовьем поселении, — улыбнулся этот негодяйский негодяй.
— Нет, господин Орбрен, — Дайра без тени улыбки смотрела на него, — дочери Великих Мастеров могут выйти замуж за воинов. И остаться вдовами.
— Д-да… вы правы, — господин Орбрен. Он даже как-то растерялся… постоял немного в тишине и ушел. Прочь с площади, где мы расположились со столами праздничными.
А мы все молчали. Никак не могли ничего сказать. А Дайра улыбнулась хитро, села снова на скамеечку и заиграла на гуделке. Да так весело, что остальные быстро мелодию подхватили, а ноги сами в пляс пошли.
А танцы здесь обычные… деревенские. С притопами, да прихлопами. Я такие сто раз видела, когда к бабушке приезжала. И танцевала тоже.
Наплясались мы до упаду. А между плясками песни пели. А я несколько наших спела. Из Хадоа… ну а как же еще, если опять мое «Малла Вильдо из Хадоа» включилось, когда я начала рассказывать откуда я их привезла.
Праздновали мы до позднего вечера. Рыска со своей бригадой коров сходили подоили, да на ночь под навесами устроили. Сайка со своими двумя помощницами из новеньких, ушли сыры варить, мы с моей бригадой сбегали в огород полить кое-где, огурцы, помидоры и все остальное собрать за чем вечером должны были купцы приехать. Глая с птичницами, тоже из новеньких, дежурство по часам в избушке на курьих ножках распределили, чтоб каждой повеселиться довелось.
И только когда ночь чернильная на мир опустилась, разошлись вдовы с площади. Завтра вставать рано. Работать надо. Колхоз наш теперь стал родным всем, даже тем, кого пока в колхоз не взяли.
Я уже сарафан сняла, туфельки свои новые протерла, постель расстелила, как кто-то в дверь поскребся. Тихо так… осторожно…
А я-то уже этим миром избалована, оказывается, даже в мыслях не было, что кто-то может в недобрыми намерениями заявится. Тем более двери-то здесь не открывали никогда. И не стучали обычно… хотя я еще никогда так поздно ни к кому в гости не ходила.
Отрыла я дверь, а на крылечке Нана сидит:
— Малла, прости, что так поздно…
— Ничего, бывает, — ответила. И молчу, жду, что дальше Нана скажет. И она молчит. А мне спать хочется, устала же я. День-то сегодня насыщенный был, — что случилось-то, Нана?
— Малла, — Нана замялась. Было видно, что она что-то очень хочет спросить, но то ли стесняется, то ли боится, — Салина сказала ты отрез Великого мастера купила. Покажи, а?
— Купила, — улыбнулась я, — только давай завтра, а? Устала я сегодня…
И зевнула так, что думала челюсть вывихну.
— Пожалуйста, Малла, — Нана просто взмолилась. Как будто бы увидеть эту тряпку для нее было вопросом жизни и смерти.
— Входи, — вздохнула я. Уж не знаю, чего хочет Нана, но, видимо, это для нее на самом деле важно. Раз уж пришла среди ночи в другой конец поселения. Хорошо я еще лучину загасить не успела, которую с площади принесла. Огниво местное я до сих пор люто ненавижу.
Нана присела за стол, а я отрез достала и ей протянула. И вижу волнуется Нана. Аж трясется. Протянула она руку, но не взяла ткань, а только кончиками пальцев коснулась. Провела… ахнула…
— Папа, — выдохнула…
Кошмар меня подери!
Дочери Великих Мастеров выходят замуж за воинов…
— Нана, — прошептала я, горло перехватило, — Устан твой отец?
Нана, только кивнула, не отрывая взгляд от куска ткани и все так же осторожно касаясь его кончиками пальцев. Я долго не думала. Я, вообще, никогда долго не думаю, но сейчас тем более. Надеюсь, Рыска с Салиной не обидятся…
— Дарю, — протянула я Нане ткань Великого мастера, — держи, Нана.
— Малла, — ахнула она, — но у меня нет столько денег…
— Я сказала дарю, а не продаю, — усмехнулась я, — бери, Нана… я знаю каково это остаться одной. Совсем одной в целом мире.
— Спасибо, — прошептала Нана, и все так же осторожно, очень бережно, положив отрез на руки, будто бы маленького ребенка, мельком взглянув на меня со счастливой улыбкой, медленно вышла из дома и пошла по улице.
А я еще долго стояла на крыльце, глядя как уходит девочка, у которой от семьи остался только кусок ткани. И неважно, что она в своем родном мире, а я в чужом. И я понимала чувства Наны, понимала ее как никто другой…
Только у меня в этом мире нет ничего, что было бы сделано руками моего отца. Или мамы… слезы лились сами. Я не впервые плакала от одиночества, но никогда еще оно не было столь пронзительным.
И мне снова снились ведьмы. Они кружили вокруг меня, заматывая в клубок золотистых нитей. Долго. Очень долго. Аж до третьих петухов. И когда я то ли проснулась, то ли просто открыла глаза, в комнате на столе стояла, забытая ведьмами, кружка со знакомым горьким отваром.
Значит не сон это все?
Весь следующий день я провела в раздумьях. Никогда в жизни столько не думала. И даже не думала, что можно столько думать. Но мысли кружились в голове, не давая покоя. Если бы я хотя бы могла их разделить. Но нет, они кружились единым комом, как белье в стиральной машине. И чем больше я смотрела на них, пытаясь опознать, какая одежда оказалась в стирке, тем сильнее у меня кружилась голова.
В конце-концов, я не выдержала. Мысленно нажала кнопку, прерывая стирку, открыла стиралку и начала вытаскивать вопросы по одному.
Вот так внезапно оказалось, что у нас в колхозе есть дочери Великих мастеров. Пока мы знаем только двух: Дайру и Нану. Но ведь это не значит, что их больше нет? И, вообще, мы как-то упустили этот момент с Дарами. Схватились за то, что на поверхности лежало, а если подумать, то почему колхозу не открыть мастерскую? У нас есть Нана с Даром ткачества, у нас есть Вилина с Даром рукоделия. И у нас есть я, которая пусть и не любит это дело, но училась. А значит смогу показать девочкам что-то новенькое. Да хотя бы, пришло мне в голову, ту же стандартизацию по размерам! И тогда мы сможем одевать весь Гвенар. Ведь здесь до сих пор готовое платье не особенно жалуют.
А Дайра… понятно, почему у нее так плохо с хозяйством. Ей, наверное, руки беречь надо, чтобы играть на гуделке. Да и что говорить, заставлять Дайру в поле работать, все равно что микроскопом гвозди забивать. Но у бабушки в деревне в колхозе был клуб. Ведь колхозники должны не только работать, но и отдыхать. Бурановские бабушки аж на Евровидение ездили. А мы чем хуже? Устроить хор какой-нибудь. Опять же песен я знаю таких, которых в мире этом нет, очень много. Можно их перевести-переделать и петь. И колхозникам польза и Дайра при деле, а там глядишь и приглашать нас начнут. Ну… куда-нибудь.
А еще я ведь помню, как про йогурты думала. И про другие молочные продукты. Кроме того, есть ведь колбаса, тушенка, вяленое мясо, копченое… да чего только еще нет здесь, в Гвенаре! Здесь люди разбалованные тем, что можно мгновенно из одного конца страны в другой переместиться. О запасах и не думает никто. Поэтому и не перерабатывают ничего. Зачем, если можно так все съесть? Вон. Даже овощи мои. Зачем их консервировать, если можно через два часа свежими на стол его величества подать? Еще и курица эта белобрысая сыроедкой оказалась. Была бы нормальная баба, научила бы королевскую кухню борщ готовить, щи… вот, кстати, это ведь тоже можно использовать, чтобы и людям новое показать, и денежек заработать.