— Панамы, — киваю, чуть расслабившись. Выговорились, и напряжение мал-мала ушло, — но чистые! Можно даже сказать — высокие!
— Это как? — удивился Санька, отставив тоскование.
— Ну… так! По закону не придраться, и в карманы беднякам не лезу. Да собственно, — чешу подбородок, — и ни к кому не лезу!
— Нешто так бывает? — задивился Мишка, и вижу — интересно стало!
— Ещё как! Сам вспомни — даже у бедняков бывает такое, што вот хочет он прогулять деньги, и всё тут! У одного взбрык временный, у другого характер. И прогуляет! Пропить не сможет, так рупь свой по грошику разменяет, и в толпе разбрасывать будет. А? То-то!
— А у богатых… — машу рукой, — и вовсе! Сыт, одет-обут, жильё есть, капиталец какой-никакой. Хочется себя порадовать, ну так и начинают! Одни в «Яр» идут, другие содержанок покупают. Часто даже и не нужны им эти содержанки! А просто, штоб была. Потому што могёт себе позволить!
— Это да, — согласился Санька. Мишка молча кивнул, припоминая рассказы клиентов, хвастающихся иногда чем-то подобным. Потому што могут!
— Ладно, — нехотя согласился Мишка с моими аргументами, — но…
Он молча тронул пальцем лежащий на столе браунинг, вопросительно глядя на меня.
— Какое ж приключение, да без оружия? — почти искренне удивился я.
— Гляжу я, доверяешь ты своему компаньону, — ехидно отозвался Мишка, на што Санька немножечко нервно хихикнул.
— Дяде Фиме? Пока я ему интересен — на все сто процентов!
«— Сто сорок шесть!» — вылезло из подсознания без дальнейших пояснений.
— А это, — показываю на пистолет, — для приключенистости и спокойствии с перевозчиком. Потому как тот хоть и да, но таки не сам дядя Фима!
— Всё! — прервал я споры, подшивая пистолет с внутренней части куртки. Так, штоб сорвать можно, но случайно не слетел. Наваха в кармане, спицеобразный стилет с напалечным кольцом вместо рукояти в брючном шве. Такой себе опасный и загадочный, што просто ой! Практически Дакота… или Оклахома? В общем, приключенец-приключенистый!
— С тётей Песей и Фирой договорился без подробностей. Просто — дела! Вы тоже легенду поддерживайте. Только што был, недавно ушёл, убежал ещё до рассвета ловить бычков. Ну, такое всё!
— Думаешь… — начал Санька.
— Не думаю! — прервал я его, присев на дорожку на скрипучий стул, — Но если можно предусмотреть, то значит — нужно!
— Дней… — я задумался, — пять так точно, но не больше недели. Вопросы порешать, может познакомиться с кем. Ну и так, экскурсии.
Санька порывисто вздохнул, он отчаянно хотел на Туретчину со мной, но уговорился, што в первый раз не стоит удивлять Бляйшманов незваными гостями, если приглашали конкретно меня. Обнялись, да и всё, сбежал вниз по ступенькам.
Кепку на глаза надвинул, от восходящего на горизонте солнца, походка ленивая, в углу рта зубочистка. Сам себе нравлюсь!
Дико немножечко, што белый день, ну то есть утро. Оно как-то в голове — хоть с Хитровки, хоть из прошлой жизни — такого рода дела обязательно по темноте должны быть!
Оно как бы и здесь таки да, но не всегда и не совсем. Если контрабанда из Туретчины или обратно, да на рыбацких баркасах и фелюках, то всё это в ночи обделывается. Даже если все давно куплены, то просто — штоб не провоцировать!
Но бывает и по-другому. Такой себе немолодой рыбак решил выйти порыбачить, и хоть обыщись его! Нету! Всей контрабанды один я. И кто его осудит, если он порыбачит в ночь у турецких берегов, а с утра продаст наловленное на рынках Стамбула?
— Зови меня дядя Хаим, — встав с дырявой бочки, щербато улыбнулся долговязый мужчина лет пятидесяти, двинув огромным кадыком на плохо выбритой шее, — племянник Шломо.
В голосе нескрываемое ехидство, но доброжелательное вполне, только чуть отстранённое. Служебное такое.
Заулыбался в ответ, и по дороге к причалу начал разговор на идише вперемешку с одесским. У дядюшки только бровь так — раз! И вверх. Чуть-чуть.
Поддержал разговор, и вроде как и ничего такого, но сразу — будто признал. Шаги свои аистиные чуть придержал, голову чуть ко мне довернул.
«— Язык как маркер свой-чужой».
А? Из подсознания с некоторым запозданием вылезли объяснялки.
Такой себе разговор, што вроде и ни о чём, если со стороны, но легенда проговаривается. Штоб если вдруг што, то не потеряюсь при вопросах о дядюшке. Не так штобы и нужно для перевозчика, но внушает! Серьёзный подход.
За разговорами и дошли потихонечку до фелюки, стоящей у причала. На палубе такой же кадыкастый хлопочет, один в один дядя Хаим, только што моложе разика в два.
— Моше, — коротко представился он, деловито сморкнувшись за борт, и больше не обращая на меня никакого внимания.
— Ахарай [1], да? — поинтересовался я, понаблюдав за плавными, тигриными движениями отца и сына. Не простые морячки, ох и непростые…
— Хм, — дядя Хаим с интересом глянул на меня, не прекращая работать с парусами.
— И это тоже, — сказал он после долгого молчания, выведя наконец судно в открытое море, — и это тоже…
Он замолк надолго, погрузившись в какие-то свои мысли. Несколько раз только поглядел на меня с прищуром, и молчанка. Потом снова разговорились, но так себе, ни о чём на одесском вперемешку с идишем.
Моше в основном отмалчивался, отвечая иногда односложно на вопросы отца. Такой себе молчун с нехорошим прищуром, от которого хочется держаться подальше.
Причалили две суток спустя, ранним утром, неподалёку от Галатского моста, у рыбного рынка Каракёй. Помог временной родне пришвартовать фелюку, и с превеликим облегчением ступил-таки на берег, щурясь воспалёнными глазами.
Ветер, солнце впополаме с водными бликами, солёные брызги, да бессонная ночь — вот и результат! И морда лица обгоревшая, хотя казалось бы, успел загореть. А оказалось, што только казалось.
Такое себе удовольствие, сильно ниже среднего. Ох и солон хлеб у рыбаков!
Пока я промаргивался и тянулся, дядя Хаим успел выпрыгнуть на берег и сговориться с продавцами.
— Шевелись… племянничек! — Подпихнул он меня, передавая корзину с рыбой, — Шустрей!
Ну я и зашустрил, тягая корзины с рыбой до прилавка. Нервенно, страсть! Всё время ожидаю подвоха — от дядюшки этого чортова, от турок… враги ведь исконные!
А потом дядя Фима подошёл, и у меня такое облегчение, што словами и не передать! Сразу дядя Хаим нормальным мужиком показался, сын его обычным молчуном, а турки… А што турки? Такие же люди, только в фесках.
Дядя Фима заторговался за рыбу, а потом и за меня, как носильщика. И таки заэксплуатировал! По дороге я головой обвертелся. Интересно, страсть! Другая страна, и даже немножечко — другой мир.
Но пока шли, корзина становилась всё тяжелее, и к району Хаскёя подошёл уже не я, а натуральный орангутанг с лапищами ниже колен.
— Читывал, — пользуясь отсутствием прохожих вблизи, делюсь впечатлениями с дядей Фимой, — шо труд сделал из обезьяны человека. Но сдаётся мине, шо ещё немножечко такого труда, и немножечко деградирую взад, в обезьяну!
— Немножечко-таки подожди деградировать, — попросил Бляйшман серьёзно, — мине тибе помогать нельзя, потому как удивление и репутация. Такое сперва запомнят, а потом и попомнят. Оно нам надо?
— Однако, — вылезло из меня чуть вскоре, — Маалем [2]? Мине пора протирать глаза, или уже можно радоваться за вас?
— Когда будет можно, я таки скажу, — рассеянно отозвался тот, — и это будет уже почти скоро! — А вот теперь можно! — разрешил он несколько сотен метров спустя, открывая двери дома, — Эстер! Золотце! Встречай племянника! Только не спеши обнимать его с разбегу, да и без тоже, он таки после моря и рыбы!
Парой часов позже, вымытый до скрипа, переодетый в чистое, едва успев перепрятать пистолет, и буквально нафаршированный едой, я выложил тёте Эстер все новости за Одессу. Они вроде как и без меня да, но видно — скучает женщина за город.
Ну и так — одно дело услышать, кто там и што у бывших соседей, и другое — обсудить с человеком, который рядышком живёт и понимает такие себе нюансы.
— Ты спать до завтра, или как? — осведомился дядя Фима, глядючи на зевающего меня.
— К… — я глянул на часы, — … трём часам пополудни разбудить. Самое то, штобы выспаться, но не переспать.
Пожилая усатая служанка проводила меня в небольшую спаленку, по-восточному пышную и поразительно безвкусно обставленную. А! Перина мягкая, клопов нет, а остальное — вкусовщина! Спа-ать…
Пять минут четвёртого меня безжалостно растолкали через служанку, подали кофе и умыться, да напомнили дорогу в нужник.
— В здравом уме и ясной памяти, — чуть зевая, кивнул я дяде Фиме, поджидающему меня в кабинете.
— Отчёт, — он положил на стол небольшую папку, и освободил место, отсев сбоку, — мы всё-таки компаньоны, и ты должен понимать, откуда и как мы добываем средства по твоей идее. Без подробностей, разумеется!
Бумаги написаны именно што для дилетанта. Никаких имён и всего такого, а просто — организации, к которым они применили метод, насколько он там вообще применим, и — деньги вообще, ну и моя доля в частности.
Полистал с умным видом, не ленясь задавать вопросы. Общее понимание ситуации появилось, а по части правдоподобности всё равно не проверить.
Врёт? Я глянул на дядю Фиму, в его лучащиеся честностью глаза, широко распахнутые, почти не мигающие. На лицо праведного человека. На руки, лежащие на коленях ладонями вверх и всю такую открытую-преоткрытую позу.
Безусловно! Но непохоже, што больше чем в два раза.
— Дядя Фима! Я не жадный! Но заглядывая вдаль, так скажу: зачем мне… это? — трясу пачкой бумаг, — Настоящие давай!
Бляйшман пожевал губами, потом хмыкнул — неожиданно весело и дружелюбно.
— Ты таки точно из наших! — убеждённо сказал он, на што я только пожал плечами.
— Вот… — пару часов спустя я отодвинул бумаги и прекратил расспросы, — теперь похоже на правду. Деньги…
Вопрос подвис в воздухе.
— … будут на твоём счету уже завтра, — лучась гордостью, ответил он.
— Ты таки не обижаешься? — поинтересовался он, приобняв меня за плечи и ведя к столовой.
— За што? Ничего личного, только бизнес! Но! — я остановился, ткнув пальцем в упругое пузо, — Мине не нравится тратить нервы и время на такие глупости!
— Есть, — шевелю пальцами, — схемы… Интересные! Но, дядя Фима! Утром — деньги, а вечером — схемы [3]!
Бляйшман часто заморгал, и неожиданно вытащил носовой платок, трубно высморкавшись.
— Эстер! Золотце! — сияя с видом отца, узревшего аттестат зрелости отпрыска, с приложенной к нему золотой медалью, — Наш Шломо стал таки совсем взрослым! Он таки понял за деньги, и не постеснялся спорить!
Седьмая глава
— Шалом алейхем [4], — поприветствовал я Бляйшманов, заходя в большую столовую, по-восточному пышную и несколько аляпистую, с богато накрытым столом, — О! Я таки понимаю, шо вижу перед собой своего кузена Ёсю? Ни разу не виденного, но заочно горячо любимого?!
— А ты не верил, — непонятно сказал дядя Фима сынуле, — алейхем шалом [5]!
— Алейхем шалом, — почти синхронно выдохнули Эстер и Иосиф, тяжеловесно пристраивая грузные телеса на свои места.
Ёся Бляйшман оказался несколько рыхловатым и ни разу не атлетичным, но довольно таки рослым молодым парнем, обрастающим неровной, несколько облезлой юношеской бородкой. Близоруко щурившийся и сутулившийся, он глядел на меня сквозь пенсне вполне себе доброжелательно, и если мине таки не показалось, то с лёгким таким оттенком весёлого удивления.
— Мине говорили за твой университет, — сказав большое да всем блюдам, начал я светскую беседу, как и полагается человеку вежественному, а тем более угощаемому, — Есть таки чем поделиться по этому интересному поводу? Поменялось отношение профессуры и однокурсников за героического, но нелюбимого властями папеле?
— Профессура как была, так и да, — отозвался Ёся в тон, — а среди некоторых однокурсников я внезапно стал чуточку популярен за героический образ папеле. Ну а среди других как бы и тоже да, но в совсем ином роде. И такая себе политическая буря в стакане вокруг мине началась, шо я подумал — надо оно мине или нет? И решил, шо таки нет!
— Потому как оно может и интересно, и даже немножечко гордо о таком рассказывать, но сильно потом! — он чуточку виновато пожал плечами, как бы смиряясь со своей ни разу не геройской сущностью, — А страдать за што-то там здесь и сейчас ни разу не интересно.
— Была возможность пострадать, или таки ой на всякий случай? — осведомился я, накладывая вкусное через немогу. Но буду!
— Таки да! Одним я был интересен в образе бледного видом страдальца, за которого можно обличать и клеймить власти. Другие хотели видеть мине ровно там же, но с совсем иными целями, назидательно-воспитательными для других. И шо характерно, оба два с редкостным единодушием подпихивали мине на алтарь свободы и назидательности.
— Так што, — он весело развёл большими, пухлыми руками, — я таки сильно подумал, а потом подумал ещё раз, и решил, шо мине это сильно неинтересно.
Ёся откровенно забавляется, перейдя на одесско-идишский суржик. Когда ему надо, то русский говор у него становится отменно чистым, и даже без никакой картавости. Такой себе отчётливый петербургский слог, потомственный при том.
— И насколько нет?
— Настолько, шо я буду учиться в лондонском университете. Я пока здесь, но документы уже там.
— Голова! — восхитился я, — Такие связи, это всем связям да! Через папеле с Одессой и всем югом, а чуть теперь и со Стамбулом. А через себя с Петербургом и Лондоном! Есть за што радоваться!
— А ты точно не из наших? — недоверчиво сощурился Ёся, поглядывая попеременно то на меня, то на папеле.
— Из наших, но не ваших, если не говорить за вовсе уж далёких. За тех не поручусь. Все люди братья! — и после короткой паузы озвучил ещё и выданное подсознанием, — Все бабы — сёстры! Дядя Фима заржал самым неприличным образом, Ёся только фыркнул на столь грубый юмор. Тётя Эстер попыталась было обидеться, но тоже засмеялась визгливо.
«— Толерантностью и феминизмом пока не пахнет!» — озвучило подсознание, снова заткнувшись.
Ну и дальше так продолжили — с одессизмами и ёрничаньем через всё подряд. Мне — почему бы и не да, ну и немножечко обезьянничанье. А Бляйшманам — ностальгия и глоток родного воздуха.
— Да! — вспомнилось за недавнее, — Мине показалось, или временный как бы дядя Хаим, несколько избыточен для роли перевозчика маленького мине? Пусть даже и мине с немножечко контрабандой.
— За Тридцатидневную войну [6] помнишь? — погрустнел дядя Фима, — Ну и вот!
— Дефицит нееврейских кадров через турецкую нетерпимость и подозрительность к грекам?
— Он самый. Мы такие себе, — он весело покосился на сына, — вполне себе интернационалисты! Местами.
— Ага, — закивал я, превращаясь в слух. По словам дяди Фимы, выходило так, что в контрабандисты может попасть не то штобы и каждый, но национальность препятствием не является. А самое оно для такого дела — рассыпанные по миру общины, более или менее замкнутые, в основном жиды, греки и армяне.
Удобно! Чужаки на виду, да и между размазанных по свету соплеменников налажено какое-никакое, но взаимодействие.
Но сложно! Интернациональность порой сбой даёт, да ещё какой!
… — межобщинные разногласия… — дядя Фима замолк ненадолго, морщась как от лимона, — а! — Мы там, — взмах рукой, предположительно в сторону Одессы, — привыкли видеть человека, а уже потом национальность.
— Не до вовсе уж! — поправился он, заметив мой скепсис, — Но таки да! Человека! И еврейская община Одессы, она не то штобы однородна, но договориться между собой всегда могём и умеем! С другими обычно тоже, но это не всегда от нас. Да и среди наших, скажу тебе по маленькому секрету, такие себе поцы встречаются, шо тоска за народ встаёт и душит!