Но постепенно я, старший брат, осознал, что Игорь не потому вслед за мной явился на свет, что был младше. Нет, он пропустил меня вперед, до времени затаившись и выжидая. Как сильные и властные запускают в опасное пространство, прежде всего, более слабого и малоценного, кого не жалко. Такое ощущение подспудно вызревало у меня годами, проведенными с ним бок о бок.
Вернувшись из армии и устроившись на работу в сюрвейерскую компанию, я тут же съехал от родителей, оставив их с Игорем в трехкомнатной квартире. Тогда, во второй половине девяностых, в сюрвейерских компаниях прилично зарабатывали даже простые тальмана. Так что жил безбедно, к тому же через несколько лет из тальмана стал инспектором, хотя не имел высшего образования.
Отец меня искренне не понял, ему казалось, это так непрактично — платить за съемное жилье, когда в родительском гнезде пустует твоя комната, отдельная, в которой можно, если что, и на ключ запереться, этакая «мой дом — моя крепость». Отец все-таки плохо знал Игоря, поэтому не понимал моих мотивов.
Уже с четырнадцати лет я мечтал сбежать подальше от брата — особенно, после истории со стариком-инвалидом.
Странная история. Жуткая. В такое вляпавшись однажды, потом дорого захочешь заплатить, лишь бы вытравить все это из памяти.
Мы тогда учились в восьмом классе. Игорь как-то рассказал мне про старика-инвалида, Гурия Глебыча, который жил в одном доме с парнем из нашего класса, Колей Увельцевым, этим угрюмым, себе на уме, толстяком. Кольян — так мы звали его — был в нашем классе новичок, его семья переехала из одного района города в другой, из квартиры в частный дом, и он поменял школу. Рассказал Игорю, что в старом его доме, через подъезд от бывшей его квартиры, живет на втором этаже одинокий старик, лежачий инвалид. С постели давно не вставал, ходить не мог, однако в дом престарелых не желал отправляться ни в какую. Ему и так хорошо было. А все потому, что старик, рассказывал Кольян, бывший врач-психиатр, который занялся колдовством или чем-то вроде того и получил власть над людьми. Гипноз и магия заменили ему руки и ноги, почти отказавшие из-за паралича. Входная дверь в квартиру старика постоянно открыта, даже зимой, и кровать его так стоит, что из своей комнаты он видит, через прихожую, часть лестничной площадки, поэтому все, кто проходят по ней, спускаясь или поднимаясь, попадают в его поле зрения. А попавшись ему на глаза, попадают и под его власть. Пользуясь непонятной властью, старик заставляет свои жертвы оказывать ему всякие услуги. Так и живет — словно паук, раскинувший паутину и собирающий мух вокруг себя.
Пересказав, что поведал ему Кольян, Игорь уговорил меня отправиться вместе с ним к этому старику. Посмотреть на него — как на диковинного зверя в зоопарке.
Мы поехали на другой конец города, нашли нужный дом и подъезд. Только вошли в него, как Игорь сказал мне, что надо провести эксперимент: пусть я сниму свой крестик и отдам ему, так чтобы на нем два креста висели, а на мне ни одного. Это, мол, для того, чтобы проверить и сравнить, как сильно магия с гипнозом будут действовать на человека без креста и на человека с двумя крестами. Научное, а скорее, псевдонаучное любопытство часто заводило Игоря в какие-то дебри.
Короче, отдал я крестик, и начали мы подниматься.
На втором этаже одна из дверей была открыта. Я шел первым и перед дверью оказался тоже первым. Замешкался. Но Игорь подтолкнул меня в спину, я переступил порог.
Короткая прихожая сворачивала вправо, на кухню, а по прямой упиралась в дверь, ведущую в комнату, тоже открытую, как и входная. Оттуда, и впрямь, можно было наблюдать за лестничной площадкой, если лежишь в комнате, на кровати, напротив открытой двери. Но лежал ли там кто-то, смотрел ли на нас, было не ясно. Дверной проем, ведущий в комнату, заполняла темнота. Видимо, там плотно зашторены окна, поэтому и темно.
— Проходи, — Игорь шепнул мне в затылок, и я вошел в темноту.
Когда глаза начали привыкать, то в сером сумраке, сочившемся из прихожей — пусть не свет, однако светлее той темени, что заполнила комнату, — я различил кровать, она стояла у стены напротив двери, но человек ли лежал на ней или только груда смятого белья, этого уже не определить.
Игорь, толкая в спину, дал мне понять, чтобы я шел направо вдоль стены, в дальнюю от кровати сторону комнаты, где должен быть выход на балкон. Мы осторожно двинулись туда, стараясь не шуметь.
Я думал, сейчас дойдем до шторы, которой закрыты окно и балконная дверь, тогда штору можно будет отодвинуть, пропустив с улицы немного света. Но там, куда мы пришли, нас ждала глухая стена. И такого не должно было быть. Дом — обычная хрущевка-пятиэтажка, простая и понятная, и в той стене, к которой мы подобрались в темноте, обязательно полагалось быть выходу на балкон. Однако его не было.
Неужели мы заблудились в трех соснах простейшей квартирной планировки? Или выход на балкон замурован?
— Ребятки, — раздался в темноте старческий голос, — как хорошо, что вы зашли! Уважили дедушку. А то скучно ему одному.
Чуть дребезжащий, с хрипотцой, этот голос звучал немного наигранно, словно говорил не обычный старик, но актер, профессионально имитирующий старческую простоту.
— Вы не стесняйтесь, вы же в гости пришли, а не для чего-нибудь дурного. Правильно же дедушка догадался? Правильно, правильно! Дедушка догадливый. Такие хорошие ребята, как вы, редко к нему заходят, поэтому для дедушки всегда праздник видеть молодых да юных. Вы не подумайте, что, ежели темно, то дедушка вас и рассмотреть не может. Может, может! Он даже больше видит, чем вы при свете способны увидать. Дедушка-то у нас глазастый! Вы только не бойтесь, ребятки. Олежка, мальчик мой, ты чего дрожишь?
В тот самый миг, как старик назвал меня по имени, я внезапно и начал дрожать, словно бы в его вопросе «чего дрожишь?» заключался приказ, активирующий дрожь в моем теле.
— Что ты, родненький, а? — продолжал старик. — Неужели тебе страх нравится? Ну, раз нравится, то дело хозяйское — бойся. Чего уж!
От этих слов меня охватил страх. Избавиться от него, стряхнуть с себя, как налипшую паутину, не было никакой возможности. Какие-то мертвецки холодные губы присосались к сердцу. Я прислонился спиной к стене, ноги подогнулись, я сполз вниз, сел на пол и дрожащими руками обнял свои колени. Пришла мысль, что мы в ловушке. Точнее, не мы — про Игоря в тот момент я и не думал, — а я в ловушке, я.
— А ты, мальчик, тебя-то как звать? — старик обращался уже не ко мне, к Игорю, и странно, что сам не смог назвать его имя, как назвал мое.
— Олег. Я тоже Олег, — соврал Игорь; голос его звучал спокойно, без суеты, без паники.
— Так-так-так, — произнес старик задумчиво. — Олег и Олег… Ну что ж, ребятки, Олежки мои, раз пришли дедушку проведать, то вот вам и задание. У дедушки живность всякая развелась. Наверное, что-то сдохло под кроватью. Пауки, сороконожки, тараканы, крысы и еще не пойми что. Вы уж поймайте, сколько сможете, а дедушка вам за это спасибо скажет. А чтоб вам сподручнее ловить было, дедушка вам разрешит в темноте видеть. Оп!
И тут же, после «оп», я прозрел. Темнота не рассеялась, но сквозь нее стало видно все вокруг. Пустая комната: ни мебели, ни предметов, не было даже обоев на стенах. Лишь кровать, и на ней старик. Глянув в другую сторону, я увидел, что точно не было никаких окна и балконной двери там, где им полагалось быть, только голая ровная стена, зато в противоположной стене, возле которой стояла кровать, имелась дверь в смежную комнату, чуть приоткрытая. Мне показалось, что за той дверью кто-то стоит и наблюдает за нами из темноты, которая чернее и гуще, чем темнота здесь, в этой комнате. Оттуда, из-за двери, словно какой-то ядовитый газ, выползал страх. Я почти видел его дымчатые локоны, и это был совсем не тот страх, что заставил меня дрожать после слов старика о страхе. Мой страх был простой и человеческий, а из щели в смежную комнату выползал страх необъяснимый, более жуткий, более кошмарный, словно дыхание какого-то запредельного чудовища, парализующее всех вблизи него.
Сразу я не придал значения тому, что увидел, но осознал задним числом: не было двери в прихожую, через которую мы вошли в комнату. Дверь исчезла, на ее месте была глухая стена. Комната замкнулась, единственный выход из нее вел в страшную смежную комнату.
А на полу кишела живность. Бегало, ползало, шуршало, извивалось, жрало друг друга суетливое скопище мелких уродливых тварей.
— Ну что ж вы, Олежки мои, смелее, — подбодрил старик. — Ловите подлецов, чтоб им неповадно было. На коленки встаньте, так сподручней будет, и ловите.
Я послушно встал на четвереньки, пополз по полу. Противиться приказу не мог и не хотел. Оглянулся на Игоря — тот отделился от стены, губы чуть тронуты полуулыбкой, и двинулся к двери в смежную комнату. Приоткрыл ее пошире, скользнул в щель и пропал в густой смолистой тьме. Я тут же потерял к брату интерес, меня привлекала живность, метавшаяся по полу.
Поймав здоровенную сороконожку, я вопросительно глянул на старика; тот молча улыбнулся, и я понял, что мне делать. Не задумываясь и не колеблясь, съел эту извивавшуюся тварь. Именно этого ждал от меня старик, и обмануть его ожидания было никак нельзя. Сороконожка, плохо прожеванная и проглоченная, продолжала извиваться внутри меня. Впервые в жизни я ел что-то живое, сопротивлявшееся пожиранию, и понял, как много потерял, не пробуя раньше глотать кого-то живьем. Было в этом странное волнующее удовольствие.
Ползая по полу, я с мрачным азартом хищника хватал все, до чего мог дотянуться, и тут же впивался зубами в боровшиеся за жизнь мелкие существа. Они кусали и жалили меня в язык, в губы, в небо, в изнанку щек, но меня это только распаляло, ведь если пища сопротивляется едоку, то — пришла мысль — это словно бы изысканная приправа к блюду. Борьба, ярость, ужас и отчаяние жертвы — все это пряности и специи своего рода.
Вспоминая об этом позднее, когда отрезвился от наваждения, я решил, что никакой живности, на самом деле, не было, что я ловил и глотал собственные галлюцинации, а все многочисленные ранки на губах, языке и в ротовой полости возникли вследствие гипнотического внушения, столь сильного, что из области психики оно сумело дать метастазы в соматику.
Помнить об этом и думать, что я действительно хватал руками и запихивал в рот пауков, сороконожек, земляных тараканов, жуков, лягушек, слизней, крыс, — было бы невыносимо. Кроме того, одно из существ, пойманных мною в той комнате, уж точно не могло быть реальным.
Это был маленький, полтора десятка сантиметров ростом, человечек. Я схватил его, обнаженного, испуганного, извивающегося, и поднес к лицу. Человечек смотрел на меня с ужасом. Я чувствовал, как под моим пальцем, прижавшим его грудную клетку, колотится его маленькое сердце.
Присмотревшись, я понял, что держу в руке уменьшенную копию себя. То, что человечек был похож не только на меня, но и на Игоря, в тот момент я не подумал, о брате я тогда просто забыл.
Ужас маленького существа передавался мне и возбуждал меня. Такое сладостное ощущение. Я оскалился, наблюдая, как мой оскал, внушает человечку сильнейший ужас, зубами впился ему в руку и отгрыз ее. Он закричал от боли, я же почувствовал, как по моей руке, свободной в тот момент, ползет онемение, а мое тело раскаленной иглой пронзает жуть, такая осязаемая, нервно-кровяная, словно то был не психологический аффект, а чисто телесное явление, вроде жжения или зуда.
Отгрызая человечку руки и ноги, я чувствовал, словно в меня самого впиваются какие-то огромные челюсти, выползшие из кромешной тьмы.
У четвертованного, но еще живого тельца, я отгрыз сперва нижнюю часть, под грудную клетку. Искалеченный обрубок человечка продолжал жить. Затем верхнюю половину его проглотил целиком, слыша, как слабый крик, скорее хрип, проваливается в глубину моего тела.
Одновременно мне показалось, что пол уходит из-под ног, и я сам проваливаюсь в страшную глотку пустоты, словно бы измельчаемый в падении острыми зубцами и колесами разверстого ужаса. Тьма всасывала меня в себя, и, чем глубже я осыпался в нее, измельченный, фрагментированный, но все еще мыслящий, тем черней она становилась, словно за крайней чернотой раскрываются какие-то более черные — глубинные — уровни тьмы.
Как выбрался из квартиры старика, я не помнил. Было лишь ощущение, что квартира выплюнула меня, будто скорлупку от семечки. Кое-как я спустился по ступенькам, норовившим выскользнуть из-под ног, и, пошатываясь, вышел, во двор.
В небе разлился мрак позднего вечера.
Когда вернулся домой, оказалось, Игорь давно уж там. Как ни в чем не бывало, спросил меня, где я шлялся? Отвечать не стал. Мать разогрела мне остатки ужина. Но я смотреть не мог на еду, к горлу подкатывали рвотные спазмы.
А недели две-три спустя Кольян открыл мне кое-что.
Игорь ведь умолчал о тех инструкциях, которые получил от Кольяна. Откуда сам Кольян все это взял, я не спрашивал. Короче, Кольян на что-то обменял Игорю магический амулет, выточенный из дерева, который следовало повесить на шею перед тем, как входить в квартиру старика. Этот амулет был якобы проверенным средством, защищал от гипноза, а возможно и от магии, если старик и впрямь ею пользовался; защита не позволяла чужой воле овладеть тем, кто носил амулет на себе. Только нательный крестик, если был, обязательно следовало снять и положить себе в обувь, под пятку.
Похоже, Игорь сделал так не только со своим крестиком, но и с моим. Когда я поднимался по лестнице спиной к Игорю, у него была возможность незаметно вложить полученный от меня крестик себе в кроссовок. Могу представить, как поджаривался Игорь на жгучем желании проверить, что случится в квартире старика с ним, защищенным с помощью амулета, и со мной, лишенным всякой защиты.
Когда я припер брата к стене, потребовав честно рассказать, как все было, Игорь ответил, что ни в какую квартиру к старику мы не входили — «Неужели, не помнишь?» — но, поднявшись на этаж, увидели, что там заперты все двери. Тогда Игорь ушел на троллейбусную остановку, а я, дескать, сказал, что зачем-то задержусь.
Говорил Игорь с такой искренностью, что хотелось ему верить, но я-то ведь помнил… Впрочем, сказанное Игорем звучало правдоподобно, мои же воспоминания были каким-то бредом.
— Я видел, как ты входил в ту комнату, ну, во вторую комнату. Что там было? — допытывался я.
— Дурак, что ли? Я тебе говорю, никуда я не входил. Какая, нафиг, вторая комната?! Я и в первой-то не был. У тебя, походу, крыша сдвинулась.
В итоге, я оставил Игоря в покое. Подумал, может, я, и правда, помню то, чего не было? Или же Игорь, войдя во вторую комнату, столкнулся там с чем-то таким, о чем настолько не желает говорить, что теперь отрицает даже и то, что, вообще, заходил в ту квартиру.
Крестик я, кстати, потом нашел у себя в комнате на полу.
После этого случая доверять Игорю я перестал. И сам Игорь как-то странно изменился: взгляд потяжелел, ухмылка стала более желчной, в общении часто затормаживался, словно думал о чем-то своем, невыносимо долго тянул с ответами, когда его спрашивали, вообще, стал как-то мрачно рассеян.
В армии я почувствовал, как же это хорошо, когда нигде рядом не маячит даже тень моего брата. И потом, съехав на съемную квартиру, я вздохнул с таким облегчением, словно с головы моей сняли целлофановый мешок, в котором задыхался годами.
Пятнадцать лет дышал свободно. Успел и жениться, и развестись. Детей, правда, не завел. Сменил работу, из своей сюрвейерской компании ушел в другую компанию, занимавшуюся контейнерными перевозками, где зарплата повыше.
И вот, позвонил отец, сказал, что Игорь мертв.
Убили его, подумал я, или же он сам себя прикончил? Оказалось — второе. Меня это ничуть не удивило. Самоубийство Игорю шло. Такой патологичный любитель экспериментов, как он, пожалуй, мог прикончить себя из любопытства, ради опыта. Игорь, когда впадал в экспериментаторский раж, делался просто одержимым.
Хоронили его без церковного отпевания, свечей и молитв. Самоубийц ведь, даже крещенных, не отпевают. Есть, правда, какие-то исключения на этот счет, только к Игорю они не относились.