Из шестиствольных миномётов они разрушили водопровод, они выпустили 500 снарядов по Сталгрэсу, они сожгли всё, что могло гореть, они уничтожили школы, аптеки, больницы. И пришли для них страшные дни и ночи, когда законом истории и волей русского солдата им определено встретить возмездие здесь, среда холодных развалит, во тьме, без воды, гложа конину, прячась от солнца и дневного света под жестокими звёздами русской декабрьскон ночи. Да, всё меняется, всё измелилось в Сталинграде. Справедлив и грозен закон истории, непоколебима воля наших сталинградских армий.
19 декабря 1942г.
ВОЕННЫЙ СОВЕТ
Когда входишь в блиндажи и подземные жилища командиров и бойцов, вновь охватывает страстное желание сохранить навек замечательные черты этого неповторимого быта: эти светильники и печные трубы, сделанные из артиллерийских гильз; эти чарки из снарядных головок, которые стоят на столах рядом с бокалом из хрусталя; эту фарфоровую пепельницу с надписью: «Жена, не серди мужа» рядом с противотанковой гранатой; этот огромный матовый электрический шар в рабочем блиндаже командующего; эту улыбку Чуйкова, говорящего: «Ну да, и люстра, мы ведь, в городе живём», и этот том Шекспира в подземном кабинете генерала Гурова, с положенными на страницы очками в металлической оправе; эту пачку фотографий с надписью, «папочке» на исчерченной красным и синим карандашам карте; этот подземный кабинет генерала Крылова с добротным письменным столом, за которым шла великолепная работа начальника штаба. Все эти самовары и патефоны, голубые семейные сахарницы и круглые зеркала в деревянных рамах, висящие на глиняных стенах подземелий, — весь этот быт, мирную утварь, вынесенную из огня горящих зданий, это пианино на командном пункте пулемётного батальона, где играли музыкальные пьесы под рёв германского наступления. И этот высокий благородный стиль отношений, простоту и непосредственность людей, связанных узами крови, памятью о павших, величайшими трудами и муками сталинграйскик боёв. Когда командующий 62-й армией разговаривает со связным и связной разговаривает с командующим, когда телофоннст заходит к начальнику штаба проверить слышимость аппарата, когда командир дивизии Батюк отдаёт приказ красноармейцу, а командир роты докладывает Михайлову, командиру полка, о ночном бое, — во всём, в каждом движения, в каждом слове и взгляде ощущается этот особый стиль высокого достоинства, стиль, совмещающий в себе железную беспощадную дисциплину, где по одному слову тысячи людей поднимались на смерть, и одновременно братство и равенство всех сталинградцев: генералов и бойцов. Пусть эту черту, этот стиль не упустят те, кто будет писать историю сталинградской битвы.
Не раз слышалось о том, как создавалась великая сталинградская оборона, как цементировалась она. Это — слава нашему человеку, слава его мужеству, терпению, его способности к самопожертвованию.
Среди многих условий, определивших успех нашей оборони, следует на одно из почётных мест поставить умелое руководство 62-й армией. О ней нужно рассказать нашему читателю. Командующий Чуйков, член Военного Совета Турин и начальник штаба Крылов были не только военными руководителями операции, они являлись и духовным стержнем сталинградской битвы. Эти особенности, это своеобразие в руководстве Сталинградской обороной нужно выделить и отметить. Не только ясная, спокойная военная мысль, не только беспощадная воля н упорство нужны были для руководства 62-й армией. В это великое дело нужно было вложить всё сердце, всю душу. И суровые приказы в дни октября часто шли не только от разума, но и от сердца. И эти суровые, холодные приказы, продиктованные сердцем, как пламя жгли людей, поднимали их на сверхчеловеческие подвиги самопожертвования и терпения, ибо в те дин человеческих подвигов было мало для решения задач, стоявших перед бойцами 62-й армии.
Военный совет армии делил с бойцами все тяжести обороны: восемь раз переезжал командный пункт армии. В Сталинграде знают, что значит пореезд КП. Это значит попадание бомб и прицельный огонь автоматчиков. Сорок работников штаба погибли от миномётного огня в блиндажах Военного совета. Была одна страшная ночь, когда тысячи тонн горящей нефти выбивались из недожжённых немецкими снарядами хранилищ и с рёвом устремились на блиндажи Военного совета. Пламя поднималось на высоту 800 метров. Волга запылала, вся покрывшись горящей нефтью. Горела земля, огненные потоки стремительно срывались с крутого обрыва. Начальника штаба генерала Крылова, работавшего в своём блиндаже и лишь по страшному жару заметившего, что кругом всё пылает, в последнюю минуту сумели перетащить через огненную реку. Всю ночь Военный сосет простоял на узкой кромке берега среди ревущего чёрного пламени. Командир гвардейской дивизии Родимцев послан к месту пожара бойцов. Они вернулись и доложили, что Военный совет ушёл.
— На левый берег? — спросили их.
— Нет, — ответили бойцы, — ближе к переднему краю.
Бывали дни, когда Военный совет находился ближе к противнику, чем командные пункты дивизия и даже полки. Блиндажи сотрясались так, словно находились в центре мощного землетрясения. Казалось, что могучие брёвна скрепления огибаются, словно эластичные прутья, земля ходила волнами под ногами, кровати и столы приходилось прибивать к полу, как в каютах кораблей во время бури. Бывало, что посуда на столе рассыпалась на мелкие черепки от постоянной вибрации высокой частоты. Радиопередатчики отказывали, многочасовая бомбёжка сотрясала эмульсию в лампах. Уши уже пе воспринимали грохота, казалось, что две стальные иглы проникают в ушные раковины и мучительно давят на мозг. Вот в такой обстановке проходили дни. А ночью, когда стихла бомбёжка, командарм Чуйков, сидя за картой, отдавал командирам дивизии приказы, Гуров неожиданно появлялся спокойный, дружественный, в дивизиях и полках, Крылов вёл свою работу над картами, таблицами, планами, писал доклады, проверял тысячи цифр, думал. И все они поглядывали на часы и вздыхали: «Вот и скоро рассвет, и снова валтузка».
Вот те условия, в которых работал Военный совет 62-й армии. Эти условия были необычайны. Когда я спросил Чуйкова, что было самым тяжёлым для него, он, не задумываясь, ответил: «Часы нарушения связи с войсками. Представляете себе, бывали дни, когда пемцы обрывали всю проволочную связь с дивизиями, радио переставало работать от сотрясения эмульсии в лампах. Пошлёшь офицера связи — убивает, пошлёшь другого — убивает. Всё трещит, грохочет, и нет связи. Вот это ожидание ночи, когда можно наконец связаться с дивизиями… Не было для меня ничего страшней к мучительней этого чувства связанности, неизвестности».
Мы беседуем с командиром долгую декабрьскую ночь. Иногда Чуйков прислушивается и говорит: — Слышите, тихо? — И, смеясь, добавляет: — Честное слово, скучно.
Он высокий человек, с большим тёмным, несколько обрюзгшим лицом, с курчавыми волосами, крупным горбатым носом, большими губами, большим голосом. Этот сын тульского> крестьянина Чуйкова почему-то напоминает генерала далёких времён первой отечественной войны. Когда-то он был рабочим в шорной мастерской в Петрограде, вырабатывал «малиновый звон». Девятнадцатилетним юношей он командовал полком во время гражданской войны. С тех пор он военный.
Слушая его рассказ, я думал о том, что в этом человеке. Сочетались черты военного и романтика. Для него обороны Сталинграда не была одной лишь военной проблемой, пусть даже первостепенного стратегического значепия. Он переживал и ощущал романтику этой битвы, жестокую и мрачную красоту её, поэзию войны, поэзию смертной обороны, к которой он обязывал железным приказом командиров и красноармейцев. Для него эта битва за Сталинград была торжеством и величайшей славой русской пехоты. Когда чёрные страшные силы немецкой авиации и танков, артиллерии и миномётов, собранные фон Боком. Тодтом и Паулюсом на направлении главного удара, обрушивались всей тяжестью на линию нашей обороны, когда в чёрном дыму тонуло солнце и гранитный фундамент зданий рассыпался мелким песком, когда от гула моторов танковых дивизий колебались подточенные стены зданий и казалось, нет и не может быть ничего живого в этом аду, — тогда из земли поднималась бессмертная русская пехота.
Да, здесь все силы германской техники были встречены русским солдатом-пехотинцем, и Чуйков, для которого эта, залитая кровью земля была дороже и прекрасней райских садов, говорил: «Как, пролить столько крови, подняться на такие высоты славы и отступить, — да никогда этого не будет». Он учил командиров спокойному, трезвому отношению к противнику. «Не так страшен чорт, как его малюют». — говорил он, хотя знал, что в некоторые дни немецкий «чорт» бывал очень страшен на направлении главного удара. Он знал, что суровая правда в оценке противника — необходимейшее условие победы и говорил: «Переоценивать силу противника вредно, недооценивать — опасно». Он говорил командирам о гордости русского военного, о том, что лучше офицеру не снести головы, чем поклониться перед строем немецкому снаряду. Он верил в русский военный задор. Он был беспощаден с паникёрами и трусами, суровейшим среди суровых. Говорят, победителей не судят. Но, я думаю, случись так, что 62-я армия была бы побеждена, её командующего тоже нельзя было бы судить.
Такой же верой в силу нашей пехоты жил генерал-майор Крылов. На этой вере основывал он свою сложную работу, свои расчёты, свои предвидения. Судьба положила ому жребий быть начальником штаба армии, защищавшей Одессу, затем начальником штаба героической армии, 7 месяцев оборонявшей Севастополь, и, наконец, начальником штаба 62-й Сталинградской армии. Этот спокойный, задумчивый человек, с размеренной негромкой речью, мягкими движениями и мягкой улыбкой, пожалуй, единственный генерал в мире, столь богатый опытом обороны городов. Такого опыта не имеет ни одна академия.
Суровую науку свою генерал Крылов изучал в огне пожаров и гроходе взрывов. Он приучил себя методически работать, обдумывать сложные вопросы, размышлять над замыслами противника, разрабатывать и детализировать манёвры и планы в таких адских условиях, в которых ни один человек науки не мог бы и на минуту сосредоточить свои мысли.
В Сталинграде ему иногда казалось, что севастопольская битва не кончилась, а продолжается здесь, что грохот румынской артиллерии на подступах к Одессе слился с рёвом немецких пикировщиков, нависших над сталинградскими заводами. В Одессе бой шёл на внешнем обводе в 15-18 километрах от города, в Севастополе он придвинулся к окраинам, шёл на Северной и Корабельной сторонах, а здесь он вошёл в самый город — на площади и в переулки, в дворы, в дома, в цехи заводов. Здесь бой шёл на том же страшном, потенциале, как и в Севастополе, но масштабы его, воинские массы, втянутые в него, были неизмеримо больше. И здесь сражение, наконец было выиграно. Крылову казалось, что зто победа не только сталинградской армии, что это победа Одессы и Севастополя.
В чём была тактика противника во всех трёх битвах за город? Немцы во всех трёх сражениях применили способ последовательного методического прогрызания нашей обороны, рассечения боевых порядков и уничтожения и подавления их по частям в тех случаях, когда им удавалось расчленить эти боевые порядки. В этих ударах весь главный расчёт делался на силу мотора, на массированное применение концентрированной техники, на ошеломление. В такой тактике с военной точки зрения не было ничего порочного. Наоборот, это была правильная тактика, но в ней имелся один органический порок, избежать которого немцы не могли, — это диспропорция между силой могучего мотора и слабостью немецкой пехоты. И вот стальным клином, вошедшим в эту брешь, были великолепно вооружённые русские стрелковые дивизии, оборонявшие Сталинград, их стойкость, нх бессмертное мужество. Эту силу Крылов по-настоящему понял в Одессе, он измерил её возможности в Севастополе и он стал свидетелем и участником её торжества на берегу Волги, в Сталинграде. Вероятно, если через четверть века люди, командовавшие 62-й армией, встретятся с командирами сталинградских дивизий, эта встреча будет встречей братьев. Старики обнимутся, утрут слезу и начнут вспоминать о великих сталинградских днях. Вспоминать Болвинова, погибшего в бою, которого нежно любили бойцы за то, что он до дна выпил с ними горькую чарку солдатской беды, Болвинова, который, обвязавшись гранатами, подползал к боевому охранению и говорил своим бойцам: «Ничего, ребята, не поделаешь, держись». Вспомнят, как Жолудева засыпало в блиндаже, и он под землёй вместе со своим штабом затянул песню: «Любо, любо, братцы, любо, братцы, жить». Вспомнят трубу в которой сидел Родимцев, и вспомнят, как в тот день, когда дивизия Родимцева переправлялась через Волгу, работники штаба армии сели в танки и поддерживали переправу. Вспомнят, как Гуртьева засыпало вместе со штабом в пещере и как друзья прокопали к ним ход. Вспомнят, как командир дивизии Батюк шёл на доклад к командующему и крупнокалиберный германский снаряд упал ему под ноги, но не разорвался, и как Батюк покачал головой и зашагал докладывать, заложив руку за борт шинели. Вспомнят, как генерал Гуров звонил по телефону своему другу, генералу Жёлудеву, и говорил: «Крепись, дорогой, помочь ничем тебе не могу». Вспомнят, как на замёрзшем берегу встретились Горишный и Людвиков. Вспомнят многое. Вспомнят, конечно и то, как крепко жал Чуйков и как жарко бывало не только по дороге в блиндаж командующего, но и в самом его блиндаже. Многое вспомнит. Это будет торжественная, радостная встреча. Но будет в ней и большая печаль, ибо многие не придут на неё из тех, кого невозможно забыть, ибо все — и командарм, в командиры дивизий — никогда не забудут великого н горького подвига русского солдата, большой кровью своей отстоявшего отчизну.
29 декабря 1942г.
СТАЛИНГРАДСКОЕ ВОЙСКО
Дорога в батальон идёт по железнодорожным путям, заставленным товарными составами среди молодого, ночью выпавшего снега. Мы идём по пустырю, изрытому бомбовыми и снарядными ямами. Впереди, на кургане, темнеют водонапорные баки, в которых засели немцы. Пустырь этот хорошо виден немецким снайперам и наблюдателям, но худенький, щуплый красноармеец в длинной шинели, шагающий рядом со мной, идёт спокойно, неторопливо и утешительно объясняет:
«Думаете, он нас не видит? Видит. Раньше мы тут ночью ползали, а теперь не то: бережёт патроны и мины». Мой спутник неожидаипо спрашивает, не игарю ли я в шахматы, и тут же выясняется, что он шахматист первой категории, вот-еот должен был стать мастером. Никогда не приходилось мне беседоватъ об этой абстрактной и благородной игре, чувствуя, что на меня смотрят немцы, берегущие патроны. Отвечал я моему спутнику довольно рассеянно, отвлекаясь размышлением, достаточно ли бережливы засевшие в железобетонных баках немцы. Но чем ближе мы подходим к этим бакам, тем хуже они становились видны, отступая за гребень кургана. Мы пошли тропинками по тррритории одного из цехов громадного сталинградского завода, мимо груды рыжего железного лома, мимо колоссальных сталеразливочных ковшей, мимо стальных плит и разваленных стен. Красноармейцы настолько прикыкли к разрушениям, произведённым здесь, что не замечают их вовсе. Наоборот, интерес вызывает случайно уцелевшее стекло в окне разрушенной заводской конторы, высокая, не простреленная труба, чудом уцелевший деревянный домик.
— Смотри, пожалуйста, живёт домик, — говорят проходящие и улыбаются.
И действительно, трогательно доглядят эти редкие уцелевшие свидетели мирной жизни в царстве разрушения и смерти. Командный пункт батальона помещается в подвале огромного четырёхэтажного корпуса одного из промышленных комбинатов. Это крайний западный пункт в нашей сталинградской линии фронта. Он, словно мыс, вдаётся в занятые немцами дома и постройки. Противник рядом, но красноармейцы занимаются своими хозяйственными делами уверенно и неторопливо. Двое пилят дрова, третий рубит топором поленья. Проходят бойцы с термосами. Под наполовину обвалившимся выступом стены сидит боец и старательно слесарит, поправляет повреждённую часть миномёта. - Он раздумывает, прежде чем принять решают об отдельных деталях своей работы, затем снова принимается за инструмент и напевает. Совершенно мастеровой человек в обжитой своей мастерской.