Но больше всего кибернетик опасался за возможность подхватить какую-то заразу. Вступая в интимную связь с ксеноморфом, Людцов сильно рисковал, как впрочем, и Ева Браун. Он вполне мог поранить нежную слизистую оболочку её клоаки и занести туда инфекцию. Это была игра в русскую рулетку, никакой гарантии что секс между чужим и человеком закончиться к вящему удовольствию обоих любовников. Но, слава Богу, печальных последствий так и не воспоследовало, никто не захворал, все обошлось наилучшим образом. Теперь смело можно было продолжать интимные отношения, без оглядки - путь открыт.
Но настоящая половая жизнь Людцова и Евы началась уже на борту "Экзиса". Они подолгу уединялись в каюте кибернетика, возлежа на его широком, белоснежном ложе. Это была настоящая, двуспальная, супружеская постель. Владислав быстро приспособился к анатомии своей любимой и научился иметь чёртовицу в самых разных позициях. Здесь они в полной мере познали прелести совместной жизни. Ева Браун, как примерная жёнушка, позволяла производить над собой самые сложные и недвусмысленные эксперименты. Ксеноморф в её лице оказался очень гибким, пластичными и податливым материалом, существом словно специально созданным для половой любви. Он был напрочь лишён комплексов и любые капризы партнёра не вызывали у него возражение. По ходу Людцов нашел для себя идеальную любовницу, не имеющую стыда и способную, ничтоже сумящеся, воплотить в реальность все его порнографические грёзы. Одно только омрачало их брачные игры - малочисленность входных отверстий, которые в потенции можно было бы использовать для нужд сладострастия. Сразу становилось очевидным что чужие - всё-таки бесполые существа, никоим образом не приспособленные для нужд специфического характера. Это оказалось единственным маленьким разочарованием, которое познал кибернетик в процессе плотного, плотского общения со своей ненаглядной. Собственно таких отверстий было только одно, а именно то самое, находящееся у чёртовки между ног - очень плотная, словно резиновая, клоака. Она располагалась там, где у нормального человека обычно находился анус, стило лишь слегка раздвинуть чёрные и очень твердые, похожие на валуны, ягодичные мышцы Евы. В это очко различными способами Людцов и пользовал свою возлюбленную.
Другое входное отверстие - ротовое, к сожалению, мало подходило для интимных нужд, мало подходило по причинам чисто технического характера. Оно оказалось слишком громоздким и слишком сложными для такого деликатного процесса. К тому же наличие большого количества чрезвычайно острых зубов, делали оральный секс неоправданно экстремальным: одно неосторожное движение и Владислав рисковал остаться без хозяйства. Правда существовала вторая, маленькая выдвижная челюсть, которая значительно более подходила для занятий тонкой любовью. Ева Браун редко пользовалась ею в повседневном обиходе, но для плотских забав она была самое то. Время от времени любовники, взвесив весь риск, предавались очень аккуратному оральном сексу. Людцов обожал вставлять хуй в маленькую, дополнительную пасть своей избранницы. Конечно, он рисковал, в любой момент он мог, как минимум, лишится залупы, но это того стоило. Внутри второй пасти Евы было тесно и влажно, словно это и было её настоящее, потайное влагалище. Несмотря на опасность, кибернетик пользовался им с большим удовольствие, иногда от наслаждения кончая Еве Браун прямо в лужённую глотку. Чёртовица с благодарностью принимала подношения любимого, словно речь шла не о сперме, а о сочащемся куске человечины. Она, не морщась, глотала всё что Людцов в неё спускал. И если в начале супружества Владислав ещё тосковал о мягком, словно подгнившем, ротике Ирины Скрински, то спустя месяц, он ни за что бы на него не променял сладкую, миниатюрную челюсть своей новой неофициальной женщины.
Но не только сексом единым жила парочка. Очень часто из каюты кибернетика доносилась музычка - Людцов играл на фортепиано. Браун оказалась благодарной слушательнице, в силу каких-то сокрытых физиологических причин она питала к музыке большую слабость; звуковые вибрации имели над ней власть. Иногда Владислав извлекал из пыльного уголка раритетный проигрыватель, чуть ли не чудо-патефон, и поставив ископаемую пластинку, приглашал чёртовицу на танец. Кибернетик настойчиво учил Еву вальсировать. И он оказался прав: обладая музыкальным слухом, Ева быстро сообразила что от неё требуется. Перехватив правильные движения, она в первый же день легко овладела танцем. Очень скоро молодожёны уже кружились по комнате под звуки ретро-музыки - человек и ксеноморф. Со стороны это выглядело совершенно фантасмагорическим образом. Он и она, он в белом, она в чёрном, словно всамделешние жених и невеста, носились по помещению в вихре свадебного вальса. Вернее будет сказать, не как жених и невеста, а как их негативы, жених и невеста с обратным зарядом потенциала, в противоположной цветовой гамме.
Вообще Ева Браун оказалась очень способной ученицей, она всё схватывала на ходу, словно брошенный шмат мяса: и то что касалось музыки, и то что касалось танцев, и, сам собой, - секса. Иной раз, после полового акта, сидя на развороченной, боевой постели, Людцов подолгу внушал ей понятия человеческого языка. Также как и сексу, языку Еву пришлось обучать с ноля. Он имел желание наделить её даром земной речи, не даром, разумеется, а имея в том свою корысть: возможность общаться с возлюбленной без обиняков, напрямую, минуя расплывчатую мимику и жестикуляцию. Чёртовица быстро поняла правила игры. Она без напряжения запоминала слова, но произносить их оказалось делом куда труднее. Громадная пасть ксеноморфа тяжело поддавалась дрессировке, некоторые звуки оказались вне границ её возможностей. Пасть была хороша для всего, но только не для разговоров по душам. Слишком сложная и слишком массивная челюсть не могла справиться с тонкими нюансами человеческого произношения, хотя некоторые слова Ева всё же выучила (немного, десятка три-четыре) и могла вполне адекватно их воспроизвести. Сорок слов в течении медового месяца обучения, по ходу которого они более предавались всё же занятиям иного рода - неплохой результат. Ева часто называла кибернетика по имени, говорила что-то вроде "люблю" или "давай отсосу", что вызывало у Людцова неудержимые приливы нежности и веселья.
Если говорить в общем, то Браун очень легко научилась понимать человеческую речь. За месяц супружества она практически полностью овладела, необходимою для ежедневного общения, базою понятий. Под конец Людцов перестал заморачиваться, долго объясняя партнёрше чего он собственно хочет - бестия понимала его буквально с полуслова. Что это было: следствия абсолютного слуха, пресловутая генетическая память ксеноморфов или может причиной всему является любовь? Людцов так и не смог ответить себе на этот вопрос. Ему хотелось верить, что дело не только в умственных способностях чужих, он осторожно надеялся что без чувств здесь не обошлось. Осторожно, потому что старался лишний раз не обольщаться на свой счёт, действительно, кто знает, что у бестии творится в голове, любовь ли это или неординарные, природные данные - поди разберись. Как не крути, а несомненный признак разумности данного вида был на лицо, Ева не была безмозглым истуканом, но ведь не разумом единым жив ксеноморф. Кроме полушарий мозга, в наличии ещё имелся, всегда готовый к драке, неусидчивый кулак - бесперебойное сердце ксеноморфа.
Попытки уяснить себе что происходит исходила как с одной так и с другой стороны. Желание разобраться в своих чувствах оказалась свойственной как человеку так и инопланетной форме жизни. Людцов был уверен, что его избранница задавалась теми же вопросами что и он. По всей видимости, она также спрашивала себя, способны ли люди на чувства, любит ли её Владислав или это просто так, минутное увлечение - поматросит и бросит. Иногда он ловил на себе её долгий скорбный взгляд, тогда кибернетику казалось, что Ева Браун смотрит на него с каким-то даже отчаянием в глазах. Порой танцуя, чёртовица вдруг останавливалась посреди вальса, замирала, и опять этот взгляд - долгий, пристальный, тягостный. Она как будто желала заглянуть человеку в душу, проникнуть в его чувствилище, в мясисто-эмоциональную суть. Очевидно Ева также терялась, мучилась сомнениями: поди разбери что у этих прямоходящих в голове. Владислав на разные лады пытался её успокоить. Долгими вечерами, сидя на разорённом ложе, они разговаривали о своих чувствах, разумеется, в меру своих скромных коммуникационных возможностей. Это скорее напоминал пародию на общение: всё время на разный манер, в разной тональности повторялись одни и те же слова, кружились одни и те же понятия. Десяток их не находило себе места, сладко и горестно ворочаясь под одеялом. Иной раз дело доходило даже до лёгких размолвок. Ева тогда, подобно неподдельной женщине, отстранялась, холодно замыкалась в себе, превращалась в невозмутимый кусок каменного угля. Людцову в таких случаях ничего другого не оставалось как двигаться давно разбитым путём, который до него проторили поколения безнадёжно влюбленных мужчин: он первым делал шаг к примирению, мудро поддавался, шёл на меленькие ласковые уступки. И каждый раз подобные, в общем мнимые ссоры неизменно заканчивались в постели к вящему удовольствию недавних оппонентов.
Обнимая Еву как в последний раз, Людцов до боли в мозгу пытался понять, что же сокрыто внутри этого гладкого, как полированный порфир, черепа. Иногда ему казалось, что он лежит в обнимку со сгустком антиматерии, лишь по чистой случайности оказавшейся стабильным в условиях нашего измерения. Это была игра случая не более, баснословный просчёт до селе безошибочных сил природы. Но весь этот надмирный баланс мог быть разрушен в мгновение ока, по сути в данный момент они находились вне законов физического мира, были его исключением, но очнись физика от своего моментального обморока и вся хрупкая конструкция их взаимоотношений канет в небытие, ухнет в бездну непростительной чёрной дыры. Людцов был уверен, что обними он Еву покрепче, изо всех своих человеческих сил, как они тут же аннигилируются, сгинуть с лица Мироздания в общей ослепительной вспышке. Это ощущение его не покидало в течении всего времени их медового месяца. То что они были вместе являлось аномалией и как таковую кибернетик бережно охранял её от веяний назойливого порядка вещей.
Порой он называл свою суженную "фрау Людцов", не зная понимает ли она всю соль сокрытого в данной шуточке намёка. Хотя зачем себя обманывать, конечно не понимала - откуда? Дни шли за днями, ночи сменялись ночами, Ева и Людцов любили друг друга и, кажется, были вполне счастливы. Пытаясь удовлетворить свою ненаглядную, Владислав целовал ей самые сокровенные места, вылизывал потаённые уголочки плоти и проникал языком в самые интимные тупички её сущности. Он любил свою фрау до изнеможения, пытаясь дать ей наслаждение, вкусить которое она, как существо бесполое, была в принципе неспособна. Он трахал её, как лошадь, чёрную германскую кобылицу, еженощно ощущая физическое превосходство этого крупного и ладно сбитого тела.
Глава 17
Дневник Людцова
- 11 марта. Сто лет не вёл дневник, последний раз ещё студентом, и вот сегодня проснулся с бьющейся в внутренние стенки черепа, настойчивой мыслью: записать всё что чувствую. Кажется, меня снова пробило на романтику, чёрт бы её задрал. Разумеется всё это благодаря Еве. Прочему я решил снова сесть за дневник? Ну во-первых, потому что почувствовал в этом потребность - разве сего недостаточно. Я нахожусь на этой планетке, надо сказать, забытая Богом, падшая планетка, вот уже считай два года, но подобную потребность испытываю впервые. Может раньше мне было не до этого? Кто знает - может быть. А может и нет - кто знает. Вся эта игра на выживание, нелепая драчка за место под нейтронным солнцем, должно быть, сжирала все мои нервы и свободное время. Теперь же судьба моя как бы определилась, легла в штиль, вышла на финишную прямую. Я не хочу сказать, что скоро всему придёт конец, надеюсь до этого ещё далеко, но у меня появилось желание подробно вкусить сегодняшние дни, посмаковать их частности - впервые за двадцать с лишним лет. Почему бы не ухватится за эту возможность, принципе, что я теряю? Я отдаю себе отчёт, что мои отношения с Евой Браун - главная тому причина, что именно они являются, так сказать, гвоздём этой программы. Я также прекрасно осознаю, что эти дни особенные, что они овеяны розоватым эфиром влюбленности и поэтому, ни в коем случае, не собираюсь претендовать на истину в какой-либо инстанции. Да, эти дни особенные - ну и что? Ведь не только поэтому я уселся за дневник? В конце концов, за два года после аварии у меня насобиралось предостаточно своеобразных деньков, не менее выразительных, но зато куда более драматичных, но чтобы в этой связи начать изливать свою душу на бумагу - тогда мне и в голову такое не приходило. Возможно в этом было что-то от неприятия самого себя. Я опускался до жутких вещей, преступал все возможные границы человеческого общежития и могу сказать честно: мне это нравилось. Я ударялся во все тяжкие и был от этого в восторге, да в восторге, но в восторге каком-то поверхностном, чересчур афишированном, ибо какая-то глубоко затоптанная часть меня всё же ужасалась тому что я творил. Я оказался довольным и испуганным одновременно, это приносило мне радость и наполняло трепетом ужаса - я был раздвоен и барахтался в своём дерьме, как человек, провалившийся в яму общественного нужника. Хотя даже в этом я находил определённую прелесть - не каждый мог похвастаться столь роскошно-бесповоротным падением. Я находил прелесть в том, что чувствовал к себе омерзение, наловчился это омерзение оборачивать себе в корысть: меня тошнило от самого себя - что может быть увлекательней. Но при всём том, я боялся принять себя таковым каковым был на самом деле, что-то, вопреки внешне выказываемому восторгу, отвращало меня от себя и, наверное, в этом главная причина почему я не засел за дневник раньше. Ведь писать дневник, это узаконивать свое настоящее положение, высекать его для себя в камне, чего я тогда крайне не желал делать. Трудно вести записи, когда твоё естество этому противится. И только с появление в моей жизни Евы Браун, моей незабвенной нацисточки, всё изменилось самым кардинальным образом. Моё отвращение к самому себе постепенно рассосалось. Ева привнесла в мою душу искомую цельность, соединила две мои половинки во что-то одно. Что из этого получилось, я пока не знаю: получеловек-полуксеноморф, псевдочеловеческое монструозное нечто. Да, это и не важно, главное что я принял таки свою монструозную сущность, перестал её стыдится, пожал самому себе руку, а на то как это выглядит со стороны - плевать. Умалишённый ли я неудачник, чудовище ведущее дневник - какая разница, в конце концов, всем правдами и неправдами я обрёл своё счастье и теперь хочу вкусить его в полной мере, то бишь прочувствовать и уяснить всё вплоть до мельчайших трещинок на попе возлюбленной и дневник тому вернейшее средство. Так сказать, вкусить своё счастье во всём его грамматическом диапазоне от А до Я. Итак: я хочу тщательно насладится своим положением - это первое, а второе - расставить всё по полочкам, расфасовать по коробочкам своё бытие. И если раньше я бежал от дневника, как от ладана. то сегодня, парадоксальным образом, я к нему прибежал, сделав полный оборот вокруг планеты и зайдя к дневнику с тыла. Можно сказать, я упёрся ему в бумажный зад.
- 13 марта. Ночью я проснулся. Я лежал в темноте и боялся пошевелить мизинчиком, чтобы, не дай Бог, не разбудить Еву. Я слышал в темноте её равномерное дыхание, обонял её специфический запах. Она сопела, как ребёнок. Во сне она всегда по-детски сопит и, наверное, видит какие-то свои сюрреалистические сновидения, время от времени вздрагивая от увиденного. Кто бы мог подумать что эта безотказная машина убийств, эта гитлерица, может быть такой миролюбивой во время сна, такой беззлобной, такой милашкой. Я бы много чего отдал чтобы увидеть её сны. Боюсь, что это не для слабонервных, но всё равно, я бы с удовольствие в них окунулся. Слушая дыхание Евы, я начал наивно представлять себе её сны. Что же она видит там в глубине садо-мазохических залежей своего подсознания? Был ли это всплеск неведомой сверхновой или фашистский рай её детства? В своём воображении я рисовал тривиальные картинки, которые в подобных случаях может себе представить нормальный человек: местность где Ева родилась, её соплеменники по логову, наконец, мать-царица с величественной архитектурой короны на голове. Всё это был очень предсказуемый и банальный видеоряд, в нём не было главного - в нём не было сна. Я ползал по поверхности чужого мозга, вернее, мозга чужого, не в состоянии в него погрузится. С каким бы удовольствие я туда провалился, ушёл, словно под лёд, но, увы, я был слишком человеком для такого глубоководного нырка; на поверхность меня выталкивало моё водонепроницаемое человеческое сознание. Я вновь и вновь бился об лёд коры её головного мозга. Чтобы я ни делал моё земное происхождение всегда удерживало меня сверху. Я лежал и думал, смогу ли я когда-нибудь почувствовать тоже что чувствует моя возлюбленная, хотя бы отчасти, даже не почувствовать, а хоть в какой-то степени приблизиться к пониманию природы её эмоций.