Когда я добираюсь до нужного мне места, это дрянь сидит в своем обитом кресле. Его маленькая конторка вся завалена книгами и бумагами. Все стены были завешаны полками до самого потолка, рядом с ними стояло несколько лестниц, чтобы можно было достать пыльные старые книги с самого верха. Эта маленькая уютная комната была настоящим книгохранилищем. А еще у него была одна из этих крутых адресных книг «Ролодекс», куда он записывал все свои контакты; я делал вид, что ненавижу ее, но она казалась мне крутой, как яйца. Я завидовал этом мудаку из-за того, что у него был этот приют - место, где можно просто остаться одному, почитать, подумать.
Вдруг я понял, почему этот мудила всегда казался мне знакомым, - он напоминал мне о Фрэнке Бэгби, Мэтти Коннелле и Кочерыжке Мерфи. Эта мысль удивила меня до глубины души. Паркер и сам выглядел так же высокомерно с этими своими очками в золотой оправе на переносице, благодаря которым, когда он смотрит на тебя, становится похожим на полицейского на допросе, будто ты сделал что-то плохое. И вот я рассказываю ему суть своей проблемы, но он не раскаялся.
- Ты не заметил главного, Марк, - говорит он, - что, должен признать, несколько меня удивило.
- Что именно? - спрашиваю я, вдруг заметив одну книгу, странно похожего на по-настоящему старое издание «Джен Эйр», которое стояло на полке у самого окна.
- Прочти книгу еще раз, найди критические эссе о ней, а еще - биографию Скотта Фицджеральда, - предложил он, вставая, так как какой-то мудак постучал в дверь. - Извиняюсь...
Когда он повернулся спиной, чтобы узнать, кто пришел, я воспользовался замечательной возможностью, протянул руку, и «Джен Эйр» почти сама скользнула мне в руки. Он пригласил войти какого-то своего аспиранта и жестом попросил меня уйти. Я раздраженно бросил его контору, но сам чуть до потолка не прыгал, сократив его буржуазные запасы литературы. Уже в баре я рассказал Фионе, Джоанне, Бисти и еще паре товарищей о разговоре с профессором, опустив подробности моей виртуозной репрессалии через акт «перераспределения средств», как мы с Кайфоломом всегда называли кражу, потому что они могли бы понять меня неправильно.
- Хочет, чтобы я перечитал книгу, ебаный подонок, - жалуюсь я, делая глоток безжизненного пива.
- Сможешь уделить внимание этой книге в поезде в Европу, - говорит Фиона с прохладной улыбкой, глубоко, так что даже чуть сердце не останавливается, затягиваясь своей сигаретой «Мальборо»; Джоанна смеется, а я еще больше убеждаюсь, что они разводят нас об участии в путешествии.
Когда я возвращаюсь в Эдинбург, мне звонит Бисти и говорит, что девушки действительно едут, они уже даже приобрели билеты на «Интеррейл». И я ответил ему тогда, что поверю, только когда увижу собственными глазами.
Но ебать меня в уши еженедельно - когда наступил назначенный день, первой на станции Вейверл я увидел Джоанну, она сидела посреди огромного холла.
Девушка читала «Жизнь и время Михаэла К.» Джона Максвелла Кутзее, конечно, только потому, что он выиграл какую-то сраную награду, и люди полюбили эту книгу, несмотря на всю свою свободу мышления, потому что всегда требовали, чтобы кто-то диктовал им, что надо читать. Мы пошли к своему быстрому «Интерсити», не скрывая неловкой взаимной неприязни; мы оба понятия не имели, почему не отказались от возможности быть рядом целых четыре недели. Слава Богу, в поезде нас ждал Бисти, который уехал из Абердина, у него был с собой обед. Мы выпили пару баночек пива еще en route в Ньюкасл. Я все будто на иголках сидел, ожидая Фиону, и когда разглядел ее на платформе, когда она забиралась в поезд, сразу забыл о равнодушии. Джоанна вдруг закричала со своим удживским акцентом:
- Фиона-а-а, мы ту-у-ут!
Фиона выглядела такой роскошной, закусив кончик языка своими маленькими зубками, когда, сосредоточившись, забросила свою сумку на полку для багажа и шла к нам.
- Привет, - обратилась она именно ко мне. И уверен, что мое лицо покраснело и стало примерно одного цвета с моими ебаными волосами или повязкой футбольного клуба «Абердин» Бисти, которую он надевал на футбол; на ней еще была изображена символика финала Кубка обладателей кубков УЕФА 1983 года. Все, на что у меня тогда хватило сил, это поднять банку с пивом, будто объявляя тост, в то время как мои внутренности будто пропустили через мясорубку. На ней был черный кожаный пиджак с поднятым воротником, который она намеренно не застегивала, чтобы можно было увидеть футболку с изображением «Gang-Of-Four», когда она отбрасывала волосы на спину. Я никогда не хотел кого-то больше, чем ее, за всю свою жизнь.
Наш маршрут был таков: Лондон-Париж-Берлин-Стамбул.
А куда же еще ехать, как не в Париж? Посидеть там в уличном кафе Латинского квартала, выпить чего-то от «Перно», да еще и кубиков льда туда набросать ...
И вот мы здесь. Было довольно жарко, поэтому мы опрометчиво быстро захмелели. В воздухе носились сексуальные вибрации флирта. Бог знает как, но мы начали играть в дурацкую пьяную игру, когда нужно передавать кубики льда ртом ко рту своего соседа.
Казалось, что мы по-настоящему целуемся; Джоанна и Фиона, потом Фиона и Бисти, затем Джоанна и я, потом Бисти и Фиона, потом мы с Бисти (мы перебросили лед друг другу быстро, почти не раскрывая рта) под бурные аплодисменты девушек.
И тут я вдруг слышу музыку; мое сердце пускается в пляс, когда мы с Фионой глядим друг на друга, и в эту напряженную минуту мы как бы заключаем соглашение: я твой, а ты - моя, и только потом начинаем сближаться. Конечно, мы знали, благодаря крикам друзей, лед уже давно растаял, но происходило и нечто иное. Мы никак не могли остановиться, несмотря на шутливые, а затем нервные комментарии Бисти и протесты Джоанны. И последней мы все испортили. Она хотела встретить какого-то иностранца, насладиться его континентальным хуем, прежде чем вернуться к своей обычной жизни в универе. Позже Фиона рассказала мне, что Джоанна тоже ей призналась, что все пошло не так, как она хотела. Наши с Фионой чувства несколько огорчили Бисти и Джоанну. Они совсем не интересовались друг другом, но они завидовали нам, хотя мы и не делали ничего специально.
Как же мне это понравилось!
Было ясно, что когда мы вернемся в отель где-то около Гар-дю-Нор, Северного вокзала, то будем спать вместе. Мы жили в какой-то дыре, которая принадлежала алжирцам, но мне это казалось последним поводом для сомнений. Это было словно жить с телочкой вместе, но в Европе. И сейчас все происходило на самом деле. Я вырос с двумя братьями, поэтому присутствие девушки в комнате, такой домашней, было для меня совершенно новым ощущениям. Я любовался ей, когда она лежала на краю кровати, одетая в невероятно роскошный для этого места банный халат. Когда сидела на потертом и поношенном махровом постельном покрывале. Когда она ускользала из халата и проходила в ванную комнату, где мылась и брила себе ноги. Как она не просто чистила зубы, но еще и прочищала зубные промежутки крохотной нитью. Тем, как она сидела на столе перед зеркалом и наносила макияж или красила ногти с волосами, завернутым в полотенце.
Я даже принял во внимание совет Паркера и перечитал «Ночь нежна», представляя Марка Филиппа Рентона и Фиону Джиллиан Коньерз современными Диком и Николь Дайверами, богемной парой, путешествующей по Европе, наслаждаясь интересными приключениями и наблюдая за всем миром. Для меня это был серьезный шаг. Моя сексуальная жизнь раньше представляло собой ряд горьких, скрытых и исключительно быстрых совокуплений на лестнице, в семейных спальнях или просто на грязных одеялах во время шумных тусовок. А это был настоящий декаданс, и это означало, что бедные Бисти и Джоанна тоже отчасти принимали в этом участие, потому что жили в соседней комнате, где спали отдельно на маленьких кроватях.
Затем Берлин, где происходило почти то же самое. Берлин показался мне охуенным.
Клево было кататься шестым трамваем до Фридрихштрассе, где мы садились на их У-бан, местное метро, проезжали несколько запрещенных станций на стороне коммунистов, которые закрыли с тех пор, как Берлин разделился на два фронта, и только потом появлялись на поверхности где-то на западной половине. Мы с Фионой тихонько убежали от друзей (и делали это довольно часто) и пробрались к восточному Берлину.
Я отчаянно хотел увидеть эту часть города. Там было гораздо лучше, чем в западной: никаких билбордов, которые только портили бы красоту старых сооружений. Мы трижды позавтракали от души всего за тридцать пенсов. Она сделала мне минет в парке; то была наша особая перчинка, которая становилась только острее, учитывая наличие вооруженной охраны. Почти опоздав на последний поезд, мы оказались на Фридрихштрассе и попытались вернуться в отель другим транспортом.
Позже мы сидели в кафе, пили черный кофе, а звуки города - электропоездов, гудков машин и говора людей - проносились мимо нас, даря нам странное, но прекрасное настроение, какое-то тихое восхищение. Глаза Фионы сияли, их переполняли чувства:
- Помнишь белую комнату в классе Ноэля?
- Да, она всегда была такая светлая, солнце светило прямо в глаза.
- Помню, однажды, когда солнце просто ослепляло и лучи попадали тебе на лицо, ты, прикрывая лицо ладонью, спорил с Ноэлем о формировании капитала в меркантильной Европе.
- Э-э-э ... ага ...
- Как же я тогда хотела тебя трахнуть ...
Это был триумф, но в то же время меня расстроило ее признание:
- Это было почти полгода назад ... Мы могли бы с тобой быть вместе целых ебаных шесть месяцев ...
Мы с удовольствием зашагали на восток, несколько шатаясь от дешевого вина и под брюзжание остальных в нашей компании. Мое сердце находилось в бесконечном бурном буйстве, и то же самое происходило с Фионой. Мы построили собственную безмолвную удивительную вселенную праздника вокруг себя, затягивая в него всех и вся, что встречалось на нашем пути, когда мы пели песню о Стамбул-Константинополь со сладким американским акцентом прямо в поезде, который вез нас Европой.
Почему же это случилось с Константинополем?
Это, кроме турок, никого не касается.
К ночи, когда мы возвращаемся в отель, ослепленные своей внезапной близостью, мы благодарно падаем в объятия друг друга и становимся чрезвычайно живыми, чтобы достойно завершить еще один замечательный день. Она роскошно массирует мне низ спины своими нежными пальчиками, пробегая ими по моим ноющих позвонкам, извлекая из них боль, нанесенную государством. Мы придумали прозвища друг другу: она называла меня своим парнем с лейтской ванны, я люблю спать в ванне. Когда мы добрались Турции, Бисти и Джоанна как-то неожиданно сблизились и начали гулять вместе. Нам это казалось порочным, потому что они не любили, это обстоятельства толкнули их в объятия друг к другу.
Стамбул - прекрасное место, где бродят угрожающие компании озабоченных хачей, которые, кажется, никогда раньше не видели девушек, прямо как в Лейте. Я не отпускал Фиону ни на минуту. В ресторане мы заказали себе что-то экзотическое. В Бисти проснулся абердинец, когда нам принесли блюдо с «kos yumurtasi», баранину на ребрах по-нашему; он никак не мог решить, что с этим делать - есть их или биться ними.
Сложней всего нам пришлось, когда мы плыли на пароходе по Босфору к пирсу Бешикташ. Безумное, безжалостное полуденное солнце достигло зенита, продираясь сквозь тяжелые тучи. Моя одежда прилипла к телу, как вторая кожа. на обратном пути мы решили глотнуть кислоты, которую я приобрел в какого-то парня в ночном клубе днем ранее. Сделал я это исключительно для того, чтобы не соблазниться на героин, который он мне тоже предлагал. Путешествие душило нас, как тонна кирпичей - палубу парохода. Вдруг я понял, что мы плывем на другой континент, оставляя Азию и возвращаясь в Европу. И как только я это понял, перед моими глазами открылся вид, который разделила со мной Фиона. Я не видел ни Бисти, ни Джоанну, только она стояла рядом со мной, я чувствовал ее близость, мы как бы стали одним зверем с двумя головами. Я чувствовал, как она дышала, как двигалась ее кровь, будто у нас были общие вены, легкие и сердце. Моя жизнь - прошлое, настоящее и будущее, - казалось, превращалось в пространства панораму, которая открывалась мне с широкой палубы; спальня в Форте превращается в мой берлогу в жилой ассоциации, как Босфор постепенно переходил в реку, потом я вижу восточную террасу Истер-роуд, затем гостиную нашей квартиры на Монтгомери-стрит, а впоследствии передо мной снова простираются незнакомые пейзажи и безымянные улицы, по которым - я точно знал - я когда-нибудь с увлечением пройдусь ...
- Пройдусь или уже когда-то гулял в прошлой жизни, - шепчу я Фионе, которая громко смеется, а потом говорит:
- Флигл, Бинго, Друпер и Снорки.
Я собирался рассказать ей, что мама называла меня, папу, Билли и малого Дэйви именами этих милых героев с телевизора. Как же весело нам, подумали мы в унисон, и здесь нам начинает мешать Джоанна, которой это путешествие совсем не нравится, она все время ноет:
- Я уже устала, когда эта экскурсия закончится? Ну когда уже?
И тут неожиданно мне приходит потрясающая мысль, которая бьет меня по голове, как бейсбольная бита: Паркер был прав, думаю я, и несколько книг, хлопая страницами, как крыльями, пролетают в поле моего зрения, trompe l 'oeils получает уверенную победу.
- Сейчас я все понимаю, - шепчу я сам себе, обнимая Фиону, в то время как Бисти прижимает к себе Джоанну, а море своим цветом и консистенцией стало напоминать мне гигантский шарф «Хиббс», который развевается на ветру. - Блядь, как же хорошо я все понимаю.
Фиона снова смеется, выдает странный, будто механический звук, который можно услышать от какого-нибудь механизма; я убираю ее волосы с плеча и шепчу ей на ухо:
- Ночь нежна.
Шепчу и целую ее в оцепенелые губы. Кислота только усиливает мою любовь; такая незаконная, возвышенная, ограничено, она полностью разрушает границы моего воображения.
- Когда мы уже остановимся? - продолжает ныть Джоанна. - Мне здесь больше не нравится. Хочу остановиться. Когда мы остановимся?
К нам подходит парень с фантастическим черными волосами с крашеными белокурыми прядями, которые выглядят как экзотические кораллы Барьерного рифа. У него на переносице зеркальные очки, в которых я вижу чудовище Фиономарка. У него две смешные головы с выдвинутыми языками на одном теле. Парень указывает на пирс, неожиданно материализовавшийся у другого борта, и спрашивает:
- Друзья мои, вы что, собираетесь сходить на землю?
Встревоженные, как пираты, которых собираются пустить по доске, мы, пошатываясь, сходим резиновыми ногами на твердую землю.
- Блядь ... блядь ... замечательное путешествие, чувак ... - признается мне Бисти.
- Неплохое, - признаю я.
- Удивительно хорошо ... - мурлычет Фиона.
- Когда оно уже зако-о-ончится? - мычит Джоанна.
Но ответ мы все знали очень хорошо: это путешествие закончится совсем скоро, как и все прекрасные моменты в жизни. Нам было время возвращаться; приятный настрой не оставлял нас в течение всей поездки поездом в Лондон, мы все время пели. «Стамбул и Константинополь», «Северные огни старого Абердина», «Я - из Глазго» (последнюю песню с особой неожиданной страстью поддержала Джоанна, которая объяснила, что песню о Песли еще просто не написали).
Хотел бы я спеть о Лейте, или и - обо всем Эдинбурге. Но больше всего мне понравилось светлое исполнение Фионой старинной уэльской народной песни
«Блейдонские гонки».
Мне становилось все хуже, когда поезд подвозил нас все ближе к дому; я обнимаю Фиону, по ее щекам катятся слезы, когда мы подъезжаем к станции Ньюкасл. Я целую ее в лоб. Я расстраиваюсь, когда мы с ней выходим из поезда, хочу, чтобы она поехала ко мне домой. Но с Кайфоломом у меня нет никаких шансов, тем больше я не могу привести ее в родительский дом. Зато я просто шепчу ей на перроне, когда какой-то местный мудак с красной рожей свистит в свой свисток:
- Осталось всего две недели до универа! На следующих выходных я приеду в
Ньюкасл!
Мы говорим «Я люблю тебя» друг другу, уже через стекло поезда, которое разделяет нас, потом двери закрываются, и меня неумолимо везут от нее, чтобы разбросать нас по нашим маленьких домах.
- Любовь, мечта молодых, - Джоанна выпячивает нижнюю губу с какой-то пассивно-агрессивной горечью, когда мы идем на север, некий квартет без четвертого игрока. Потом мы с Джоанной сходим в Эдинбурге, оставляя Бисти в одиночестве. Перед тем как мы холодно попрощались в Вейверли, она напускает на себя угнетенный вид и говорит: