А, между тем, корабль довольно близко подошёл к берегу — кажется, стоит только протянуть руку и можно почувствовать гладкость деревянной обшивки. Но я сидела, не дыша, и ждала, что будет дальше, потому что казалось: ещё немного и пойму, что необыкновенное судно — лишь мираж, плод моего воображения, потому что в реальной жизни такого не бывает.
На этой части берега не было ни пирса, ни причала, к которым мог бы пришвартоваться корабль, который, тем временем, замедлял свой ход. Как я ни напрягала зрение, никакого движения на борту не было заметно. Это пугало до чёртиков в глазах — даже голова начала кружиться. Я не знала, как ко всему этому относиться, ведь не может быть так, что на корабле совсем никого нет — кто-то же им управлял по пути сюда. Или он какой-то самоходный, ведо́мый по волнам десятком мощных моторов? Чудо техники, лишь для красоты украшенное голубыми парусами? Сотни вопросов и ни единого ответа.
Корабль все-таки остановился и для этого ему не понадобился даже якорь. Точно чудо — не иначе.
Я не знаю, сколько прошло времени, когда я заметила какое-то слабое, но стремительно наращивающее скорость, движение. Сощурившись, увидела что-то красное, хаотично перемещающееся по палубе. Нос корабля украшала фигура златоволосой женщины в лазурного цвета одеждах — искусная работа, достойная лучших музеев мира. Женщина, словно живая, приложив руку козырьком ко лбу, всматривалась вдаль — фантастически красивое зрелище. Тем временем, красное пятно, яркими вспышками мелькало, словно само адское пламя, обезумев, рвалось на свободу. Я резко поднялась на ноги, от чего Барнаби недовольно заворчал — лёжа на моих коленях, он успокоился и практически заснул.
— Ничего, милый, потом будем спать, — мягко сказала питомцу, подпрыгивая от нетерпения. — Мне ужасно интересно, что это такое там мечется по палубе? Будто пожар начался. Только как нам это выяснить?
Я изо всех сил старалась рассмотреть происходящее на борту, но слабое зрение мешало. До Взрыва на моём носу громоздились очки — уродский аксессуар, за ношение которого мне не раз доставалось от сверстников. Но как только началась заварушка, какой-то обезумевший от паники прохожий толкнул меня в придорожную грязь, в которой и увязли мои окуляры, раздавленные десятками подошв. Я даже и не пыталась их искать — когда на твоих глазах земля трещит по швам, обнажая своё уродливое кроваво-красное нутро, а стоящие ещё секунду назад здания складываются, словно карточные домики, можно думать только о спасении своей шкуры. Честно, я до сих пор не могу поверить, что осталась жива и если за это нужно заплатить очками, ну что же — не самая высокая цена, как мне кажется. Уверена, тысячи погибших в том адском котле, будь у них выбор, предпочли бы себе самолично глаза вырвать, но выжить.
И тут мельтешившее до этого красное пятно выпало за борт и с громким плеском упало в воду. Барнаби протяжно завыл, глядя в небо, и рванул в море. Поддавшись какому-то странному инстинкту, до этого момента мне неведомому, я со всех ног помчалась за псом, даже не вспомнив, что умение плавать — не мой конёк. Если бы кто-то раньше сказал, что смогу так отчаянно кинуться в море, позабыв о собственных фобиях, я бы плюнула этому человеку в лицо. Не иначе как во время Взрыва сошла с ума, если начала такое вытворять.
Благо корабль был близок к берегу, поэтому я и не утонула, когда неловко перебирая руками и ногами, превращала своей лихорадочной пляской безумного дельфина штиль в локальный шторм. Зато Барнаби, как любой истовый наследник гордых волков, плыл ловко и уверенно, загребая лапами и громко фыркая. Красное пятно плавно покачивалось на волнах. Пёс меньше чем за минуту доплыл до своей цели и, ухватив зубами, поволок находку обратно к берегу.
И тут до меня дошло, что красный цвет — цвет ткани. Господь Всемогущий, да это же красная рубашка! Вернее, человек в красной рубашке. То ли мёртвый, то ли без сознания — так сразу и не поймешь.
— Барнаби, сейчас я тебе помогу, — закричала, стараясь как можно быстрее догнать своего мохнатого друга.
Но пока я, неловко размахивая руками и дёргая ногами, пыталась нагнать пса, тот уже практически доволок несчастного до берега, цепко ухватившись зубами за край рубахи. Слава богам, ткань оказалась крепкая.
Барнаби выволок находку на берег и принялся отчаянно облизывать лицо пострадавшему. Он скулил, завывал, вилял хвостом. Бил лапами человеку в грудь, стараясь в меру своих сил, привести его в чувства. Безрезультатно. Вой пса стал совсем невыносимым — столько боли и отчаяния в нём было, что дрогнуло бы даже самое чёрствое сердце.
Я добралась до берега, наконец-то! Зачем вообще лезла в воду? Загадка, не иначе. Толку от меня в этой спасательной экспедиции всё равно никакого не было. Подбежав к лежащему человеку, первым делом проверила его сердцебиение, приложив ухо к груди. Барнаби от моего присутствия несколько успокоился и теперь просто жалобно скулил, глядя на спасенного им.
— Замолчи на секунду, милый, ты меня сбиваешь, — попросила, прислушиваясь.
Пёс, как всегда, понял меня в точности, и воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь тихим плеском волн. После нескольких мгновений, что провела, приложив ухо к груди пострадавшего и за которые уже практически отчаялась хоть что-то услышать, почудился слабый стук. Или это моё воспалённое сознание выкидывает коленца, или человек действительно был ещё жив — третьего не дано.
"Что-то нужно делать, нельзя же просто так его оставить?" — пронеслась в голове мысль, и я принялась со всей силы надавливать парню на грудь. Ничего. От осознания собственной беспомощности хотелось плакать — я так устала от смертей, да и от жизни, впрочем, тоже. Неожиданно в памяти всплыли уроки сестринского дела, проводившиеся одно время в нашем приюте, где учили накладывать шины, лечить порезы и ссадины, проводить профилактику инфекционных заболеваний. На одном из занятий преподавательница — опытная медсестра с многолетним стажем — учила делать искусственное дыхание. Правда, запомнила я немного, но искренне надеялась, что даже таких крошечных знаний хватит, чтобы попытаться спасти человеку жизнь. Во всяком случае, если он умрёт, не смогу обвинять себя до конца жизни, что ничего не сделала, не попробовала.
Одной рукой подняла умирающему подбородок, а другой зажала ему нос. Как учили: два сильных вдоха в открытый рот и… ничего. Ещё раз и ещё я надавливала бедолаге на грудь, стараясь вернуть пострадавшему дыхание, вдохнуть жизнь. И когда уже казалось, что надежды — даже самой призрачной — не осталось, парень закашлялся и резко открыл глаза.
Огромные голубые глаза.
IX. Город и Лес
Опоясанный промзоной, словно кожаным ремнём, Город стоит уже целую вечность. Он стар, и всё его богатство — лишь память о прошлом.
Город сам по себе тих и спокоен. Он лишён рук и не в состоянии сбросить с себя надоедливых людей, одним движением. У Города нет ног — он не может сдвинуться с места, проклятый из века в век терпеть издевательства тех, кто обосновался на его теле, уродуя его и калеча, возомнив себя хозяевами. У него нет голоса, чтобы закричать на людей, заставить задуматься. Да и в силах ли услышать они хоть что-то, кроме собственных мыслей? Город сильно сомневается.
А сейчас он разрушен, опустошен, но ещё отчего-то жив. Как будто сердце Города, погребённое под завалами катастрофы, никак не может перестать биться.
* * *
Он не может вспомнить, как впервые осознал себя. Как почувствовал, что в нем зарождается жизнь. Наверное, это случилось в тот момент, когда его границу, тогда еще бледную, чуть различимую, переступил первый человек.
И закипела, запенилась жизнь! Людей с каждым днем становилось все больше — они наполнили собой каждый метр пространства, отстраивая свой будущий дом с нуля. С утра до ночи в ближайшем Лесу, что граничил с Городом, слышался стук топоров, визг пил и печальная песнь умирающих каждый день деревьев.
Лес плакал смоляными слезами, умолял оставить его в покое, не причинять боли, но люди ничего не слышали. А даже если бы и услышали, то вряд ли смогли остановиться — цель была так близка. И если для её осуществления нужно вырубить тысячу деревьев, уничтожив этим Лес окончательно, что же — так тому и быть.
Прошли годы, нанизанные на нитку времени, они превратились в столетия, а Город чувствовал себя таким же молодым. Лес затянул свои раны, взрастив новых сыновей. Прогресс, шагая по планете, подарил ему долгожданный покой — давно уже не было причин вырубать деревья.
Всё ещё оставаясь соседями, они часто переговаривались. Город жаловался на эгоизм своих жителей, которые не хотят замечать, как уродуют его некогда прекрасную архитектуру, отравляют воздух, загрязняют реку, что мирно течёт по его венам, словно кровь, уже многие сотни лет. А Лес, спокойный и мудрый, видевший смерть своих детей и переживший это, лишь печально шелестел листвой.
Но однажды что-то изменилось. Лес заполнили люди. Их голоса, такие юные и веселые, звучали вокруг, сливаясь в мелодию — мелодию молодости и красоты. Вначале Лес не придал большого значения тому, что произошло — до этого момента отдохнуть под тенью его деревьев часто приходили люди, когда поодиночке, когда целыми семьями. Но обычно с наступлением темноты все крики и песни смолкали, оставляя Лес лишь в компании животных и птиц. Однако эти гости не спешили возвращаться туда, откуда пришли, сделав в скорости Лес своим единственным домом, как будто только, так и должно быть.
Голоса не смолкали ни на миг. Снова вырубались деревья, переводимые на так необходимые дрова. Животные, почуяв опасность, сбежали в другие места, а птицы, знающие и видящие всегда больше, чем все остальные, ибо с высоты виднее, старались не пролетать над теми полянами, на которых обосновались странные люди.
Но больше всего Лес тревожил тот, кто привел сюда людей. Все в этом человеке (человеке ли?) было странным и непривычным. Огромный рост, черная то ли шерсть, то ли шуба, надетая на нем в любое время года. От его походки, всегда степенной и размеренной, дрожала земля, а голос был настолько звучен, что разгонял птиц с ветвей на многие километры вокруг.
Каждый день этот странный человек, будто испарялся, появляясь на обжитых его людьми полянах через некоторые время в компании очередных членов группы. С каждым днем количество людей в Лесу неизменно увеличивалось. И снова шум, гомон, громкий смех.
Лес ничего не понимал. Что это за люди, зачем они поселились в нём? Однажды ночью Город, до этого долгое время хранивший странное молчание, рассказал одну историю, что происходит каждый день в его стенах.
Историю о том, что с улиц почти пропали дети. В домах, кстати, их осталось тоже не так много, как раньше — в основном, только, ребятишки до десяти лет от роду. Город не любил взрослых, но просто обожал детей, ведь с каждым новым поколением оживала в нём надежда, что уж оно-то будет лучше своих предков. Правда, надежды всегда рассыпались в прах, но все-таки.
Да и как вообще без детей? Что это за Город-то тогда будет, в котором не слышно детского смеха? Хорошо, конечно, что пропали ещё не все, но те, что остались — под надёжной охраной своих родителей. Их не выпускали на улицы, не водили в школу. Взрослые дорожили своими чадами, и терять их совсем не хотели. Город чувствовал, что медленно умирает, зарастает травой, рушится штукатуркой, трещит оконными стеклами. Постепенно к нему приходила старость — старость городов она ведь такая же, как у людей. Просто однажды Город покинет жизнь и наступит смерть. Смерть будет смотреть вокруг выпавшими окнами, опустевшими домами и разрушенными зданиями. И тогда постоянными жителями его прекрасных улиц станут крысы, а воронье захватит небо, сотрясая его оглушительным криком.
Но Город не знал, что или кто забирает с его улиц детей. Он всегда видел только вспышку, невыносимо яркую, и вот на том месте, где только что стоял ребенок, лишь пустота.
Лес выслушал внимательно и пообещал подумать, как другу справиться с этой бедой. Может, вместе они смогут разобраться в этом вопросе?
Время шло, Город пустел. Его мостовые омывались слезами сотен родителей, потерявших своих детей. Столбы укрылись объявлениями о пропажах, словно погребальным саваном. Объявлений было больше тысячи и с каждым днем становилось всё больше. И это не говоря уже о тех детях, которые не имели своего дома — о ненужных детях.
Но тут Лес понял, что за гости роняют свой смех на его землю. И холод пронизал его, и потемнело в ветвях его от догадки.
Х. Ингрид. Находка
Наступил рассвет.
Солнце первыми лучами проникает сквозь многочисленные щели в стенах моего убежища. Я так и не смогла сомкнуть глаз, а просто сидела всю ночь на корточках в самом дальнем и тёмном углу. Но солнечные лучи пробились и сюда, а значит нужно что-то делать — выходить на свет, идти дальше. Но я не могу — мои ноги, словно налиты свинцом, а под ложечкой сосёт. В большей степени, конечно, от страха, но и от голода тоже. Сколько ещё смогу просидеть здесь? Сколько мне ещё прятаться? Эти бесконечные вопросы, на которые не в силах найти ответы, изматывают.
Всю ночь то и дело плакала, жалея, что не погибла во время Взрыва, но солнце взошло, и я отогнала все эти мерзкие мысли прочь. Прошлого не изменить, а, значит, нужно двигаться дальше, несмотря ни на что. Если выжила, так тому и быть — впервые мне не хочется спорить с судьбой.
Осторожно вытягиваю одну за другой онемевшие ноги. Кровообращение постепенно восстанавливается в затекших конечностях, и я почти кричу от боли, когда сотни маленьких иголочек-мурашек начинают бегать по телу. Засунув в рот кулак, изо всех сил стараюсь сохранять тишину.
Рядом на полу лежит походный рюкзак — перед тем, как всё начало рушиться успела зайти на склад и прихватить хоть что-то полезное. Правда выбор предметов первой необходимости был невелик — соратники вымели оттуда всё оружие, какое ещё оставалось, поэтому удалось урвать лишь большой нож, антисептик, бинты и толстый моток полусгнившей веревки, но и этот нехитрый реквизит сможет сослужить неплохую службу, если с умом распоряжаться. Жаль мыла нет, а то можно повеситься, прямо на дверях этого сарая. Интересно, а антисептик сгодится для этих целей? Ладно, если станет совсем тошно и невыносимо, проверю.
С каждой минутой иголочек, пронзающих кожу, всё меньше, а значит, можно рискнуть подняться, без угрозы упасть в обморок. Кое-как встаю, пару раз неуклюже, расставив руки в стороны, приседаю, и вот уже моё тело снова готово к движению, как будто не было бессонной ночи в этом хламовнике, где воздух наполнен запахами гари и сырости одновременно. Странное дело, несмотря на усталость, голод и страх, внутри столько энергии, что можно запустить небольшую электростанцию. Наверное, это истерика. Последний раз оглядываюсь по сторонам (как будто тут есть на что смотреть), подхватываю с земли рюкзак и направляюсь к выходу.
Остановившись на выходе, сжимаю в кулаки дрожащие ладони, а по спине ползёт липкий страх, словно холодная змея. Я теперь, оказывается, чертовски боюсь открытых пространств, но других вариантов нет, только если на самом деле не собираюсь умирать. А так как погибать все-таки не хочется, нужно двигаться в сторону Города. Необходимо срочно найти хоть кого-то из наших — одна я долго не протяну.
За дверями сарая замечаю, насколько же изменился привычный до боли пейзаж. Леса нет, на его месте обугленные стволы, коряво торчащие из сухой, чёрной земли. Приседаю и набираю в ладонь немного почвы, которая тут же рассыпается в руке еще тёплой пепельной пылью. Даже воздух безвозвратно изменился — теперь это мёртвое дыхание погибшего Леса и ничего больше. Закрыв нос рукавом, осторожно иду вперёд.
Органы чувств, что оголённые провода: нервы как натянутая пружина — кажется, от внутреннего напряжения в любой момент могу отключиться как перегоревшая лампочка. Но я должна идти вперёд, не обращая внимания на волнение, потому что это моё самое важное задание, от которого зависит моя жизнь. Самая важная операция, которую не имею права провалить.