— А чего тогда? — удивляется, поглаживая большим пальцем мой подбородок. — Я не планировал тебя обижать или заставлять делать то, что ты не хочешь. Никогда никого не принуждал, а тебя так тем более.
— Я боюсь того, что смеяться с меня будешь…
Роджер внимательно смотрит на меня, о чём-то размышляя, а на лице — полное непонимание. Вот как выразить словами всё, что чувствую? Это же практически невозможно, как ни пытайся. Чувства вообще очень сложно обрекать в слова, во всяком случае, для меня.
— Ты девственница, да? — спрашивает, снова проводя пальцами по линии подбородка, очерчивая контур губ, скулы, а я жмурюсь от удовольствия, расслабляясь под его прикосновениями. — Это ведь неважно, на самом деле. Не захочешь, вообще ничего не будет, просто поговорим. Я же не насильник. Но тебе нельзя здесь оставаться, понимаешь?
Вот что на это сказать? Снова заботится, а мне плакать хочется от невыносимой нежности, сжимающей сердце.
— Я не девственница... в техническом смысле, — пытаюсь объяснить, хотя умом понимаю, что всё это лишнее, наносное. Внутри ширится и растёт чувство, что хотела бы, чтобы именно этот мужчина был тем, первым. А это ли не самое важное? — Ладно, поехали!
Беру его за руку и иду к двери, решительная, но до одури страшащаяся передумать. Зачем все эти разговоры, когда так хорошо на душе, и впервые за очень долгое время не хочу ни о чём думать и беспокоиться? Просто с ним быть хочу, даже если будем просто разговаривать.
16. Роджер
От дома Евы до моего — почти тридцать минут езды. Так долго, когда в голове туман, а руки, сжимающие руль, предательски дрожат. Ева прижимается ко мне всем телом, доверчиво положив голову на спину и обхватив руками за талию, доводя меня этим почти до исступления. Давно уже не ощущал такого всепоглощающего желания обладать кем-то, когда всё мужское естество “вопит” о невозможности терпеть. Но я должен, потому что обещал себе: с Евой не будет как раньше. Главное, не облажаться.
Я не привык в отношениях ходить как по минному полю, когда любое неосторожное движение может стать фатальной ошибкой, но с Евой — такой простой и сложной одновременно — нельзя по-другому, потому что грехи моего прошлого не должны стать между нами. Боюсь всё испортить даже простым рассказом о себе, напугать боюсь. Как она отнесётся к тому, что мне приходилось в этой жизни делать другим людям больно? Как отреагирует на рассказ, каким именно способом я потерял свой глаз? А мои шрамы? Они ведь не от катаний на горке с друзьями, не после дворовых драк на моём теле проявились? Каждый из них — билет в прошлое, когда сделан был выбор, о котором давно пожалел, но никакими сожалениями ничего уже не исправить.
Умом понимаю, что сначала должен ей всё рассказать. О матери и Уроде, о Викинге и Карле, о зоне и времени после неё, о “приключении” в лесу и потерянном глазе, об отце и моей жажде мести, неутолимой, потому что сдох тот, кому отомстить желаю больше всего на свете. Я должен быть честен, но страх потерять всё из-за своей откровенности сильнее.
Время в раздумьях течёт незаметно, и вот уже виднеется дверь подъезда, в котором живу. Я так и не разобрался, что делать с правдой, которая рано или поздно всё равно всплывёт. Испугает ли? Отвратит от меня? Не знаю, а проверять пока не хочется.
Малодушный идиот, вот я кто.
— Уже приехали? — спрашивает Ева, когда глушу мотор. Отнимать голову от моего плеча не торопится, и руки так и держит, сцепленными в замок на моём животе, словно в этом ещё есть необходимость.
— Да. — Поворачиваю назад голову и встречаюсь с взглядом ярких глаз, в глубине которого растерянность и робость.
— Хороший район, фонари горят, — тихо смеётся и трётся щекой о моё плечо. — Я ещё тогда внимание обратила.
— Так себе мерило комфорта, конечно, но да, фонари в полном порядке. Пошли?
Кивает, выпрямляется и спрыгивает с мотоцикла. Лёгкая и быстрая, как вспышка огня. Подкидывая на ходу в воздух связку ключей, направляюсь к подъезду, взяв Еву за хрупкую ладонь. Так странно ходить с кем-то вот так, держась за руки...
В подъезде тишина, все соседи давно спят в своих квартирах, не подозревая, что у кого-то, совсем рядом, меняется кардинально жизнь.
Лифт подъезжает, тихо шурша, открываются двери, и мы входим внутрь. Ева опирается спиной на стенку, а я секунду смотрю на неё, пока нажимаю на кнопку нужного этажа. Такая красивая, хоть её внешность очень далека от принятых кем-то канонов, такая доверчивая. Кажется, коснёшься неосторожно и сломаешь.
Мать их, пошло оно всё к чёрту! Не могу больше, хоть стреляйте.
Жму на красную кнопку, и лифт замирает, слегка дёрнувшись напоследок. Свет пару раз мигает, но не тухнет, лишь чуть приглушённее становится. Делаю шаг, разделяющий нас, и касаюсь сладких губ лёгким поцелуем. Не хочу торопиться, хотя измученный организм буквально молит о пощаде. Кровь шумит в ушах, а сердце стучит где-то в мозжечке, пульсирует, клокочет.
Обхватываю рукой её подбородок, вжимаю Еву своим телом в стенку и целую, обвожу языком контур губ, ловлю тихий стон, запирая его внутри себя. Выгибается навстречу, грудью прижимается, руками за плечи хватается. Расстёгиваю ветровку, чтобы доступ к телу открыть, сатанея от желания и намеренно растягивая мучительное удовольствие. Задираю тонкую ткань футболки, обтягивающей стройную фигуру, обнажая нежный живот. Кожа горячая на ощупь, шелковистая, и Ева вздрагивает, когда провожу огрубевшими пальцами под кромкой бюстгальтера, но, не проникая под него. Не знаю, кто был у неё до меня — наплевать на это, — но хочу, чтобы именно меня запомнила на всю жизнь, потому и не тороплюсь, чтобы каждый момент, любое, даже мимолётное, прикосновение всем существом прочувствовала.
Раздвигаю ногой её бёдра, а Ева всхлипывает, когда надавливаю чуть сильнее, чем требуется, но мне мало её. Хочу быть ближе, глубже, сильнее. Крышу сносит от аромата ландышей, исходящего от её волос, кожи, одновременно сладкой и терпкой на вкус.
— Я хочу тебя, — выдыхаю в шею, а она стонет, когда всё-таки обхватываю ладонью левую грудь. Такая упругая, красивая, с затвердевшими сосками. Ткань белья ажурная и тонкая, и эта невесомая преграда делает все ощущения острее. — С ума сводишь, рыжая ведьма.
Тихо смеётся мне в губы, а у меня все планки и барьеры трещат по швам. Прикусываю нижнюю губу, врываюсь языком в приоткрытый, припухший от поцелуев, рот, а Ева зарывается в мои волосы на затылке, проводит ногтями по коже, царапает, и это невыносимо приятно, когда вот так — на контрасте боли и удовольствия. Пусть делает, что хочет, хоть в лохмотья меня искромсает, лишь бы не зажималась.
Спускаюсь губами ниже, прокладывая дорожку из поцелуев на нежной коже, а Ева прижимает мою голову ближе, трётся бёдрами о мою ногу. Это так сладко, так искренне, что хочется остаться в этом моменте навсегда.
Расстёгиваю пуговицу на её брюках, потому что до одури хочу прикоснуться к ней, ощутить жар тела, готового меня принять. Прислушиваюсь к прерывистому дыханию, чтобы понять, если остановиться захочет, испугается. Не хочу неволить, торопить, потому что мне нужно, несмотря на своё дикое желание, чтобы она сама захотела пойти дальше. Я мальчик взрослый, перетопчусь.
Расстёгиваю молнию — медленно, хоть пальцы дрожат дико — и снова целую, чтобы везде её чувствовать. Плавно, всё ниже и ниже, рука спускается к заветному месту, к которому стремлюсь всем своим мужским естеством. Но пока хватит и пальцев, и лёгких касаний. Когда дотрагиваюсь до жаркого лона, Ева всхлипывает и пытается отстраниться.
— Тебе неприятно? Больно? — спрашиваю, выдёргивая пальцы, но Ева снова всхлипывает и накрывает мою руку своей.
— Нет, приятно, — хрипло отвечает, пряча лицо на моём плече. - Просто... Необычно.
Смеюсь, возвращая руку обратно — туда, где ей самое место. Лёгкое касание к горячей плоти, которая пульсирует под пальцами, растекаясь жидким огнём. Чуть надавливаю, провожу пальцем — для начала одним — по кругу, вычерчивая спиралевидные узоры, а Ева стонет с каждым движением всё сильнее, и этот звук способен свести с ума. Всё ближе к жаркому входу, но не тороплюсь, пока тело Евы само не попросит. Знаю, чувствую, что хочет меня, когда так дрожит и за плечи цепляется, всхлипывая от каждого моего движения. Её губы лихорадочно ищут мои, и я даю её то, что требует, потому что в этот момент из меня можно верёвки вить и подписывать на любое преступление, лишь бы быть рядом с золотой девочкой не мешали.
На задворках сознания бьётся мысль, что заниматься здесь всем этим — небезопасно, когда в любой момент лифт может тронуться, а двери открыться, выставляя нас на обозрение любому невольному свидетелю, но этот риск заводит сильнее, раскачивает внутренние качели до запредельного уровня. Чёрт с ним, со всем миром, шагу отсюда не сделаю, пока она не кончит, а кто помешать вздумает, хребет вырву.
Слегка надавливаю на клитор, а Ева выгибается в пояснице, подавшись навстречу моим пальцам. Да, вот так, именно этого и хотел, целуя в лифте, только на это и рассчитывал. Чтобы на каждое движение отзывалась, а тело магмой в руках растекалось. Проникаю чуть глубже, исследуя влажную горячую плоть, что сокращается в преддверии оргазма. А у самого колени дрожат, и я опираюсь второй рукой на стену рядом с головой Евы, запирая её, словно в клетке. Когда мой палец входит полностью, аккуратно и медленно, Ева вскрикивает и впивается губами в мою шею. Ускоряю темп, понимая, что именно это и нужно ей сейчас, чтобы освободиться и взлететь. Крик сменяется гортанным хрипом, когда губами её рот накрываю, чтобы моей себя почувствовала. Я эгоистичная сволочь, но сегодня она кричит только для меня, и именно так и будет впредь.
Ева извивается, пытаясь то ли отстраниться, то ли вынуждая проникать ещё глубже, а я двигаюсь всё быстрее, стремясь довести до той точки, где рассыплется миллионами частиц.
Когда волна оргазма сходит на нет, а приглушённые крики превращаются в жалобные стоны, опираюсь лбом на стену, тяжело дышать. Член болезненно пульсирует, и это запертое в узких рамках желание отравляет кровь, но нет — сначала всё только для неё. И если Ева думает, что на этом намерен остановиться, сильно ошибается.
— Ого, — выдыхает, закрывая раскрасневшееся лицо ладонями. — Не смотри на меня! Сейчас я серьёзно! Не смотри!
Смех душит меня, когда понимаю, что она снова стесняется. Меня, себя, того, что произошло только что — не суть, но щёки горят, точно свеклой намазанные.
— Нашла дурака, — говорю ей на ухо и целую нежную кожу чуть ниже. — Ты божественна, потому даже не проси. Как ты?
Раздвигает пальцы и обжигает меня полыхающей зеленью сквозь щёлочки.
— Ещё спрашивает… Я умерла, кажется.
— Мёртвые так себя не ведут, — усмехаюсь, вытаскивая руку и застёгивая штаны, потом ветровку, а в воздухе разлился устойчивый аромат возбуждения.
— Это были предсмертные конвульсии, — бурчит, а я обнимаю её и прижимаю к себе. — Я серьёзно, а он смеётся, подлец.
— Этот подлец вообще весёлый парень, любит посмеяться.
Ева фыркает, а я нажимаю кнопку, и лифт, дрогнув для порядка, продолжает своё прерванное движение. Всё вокруг кажется каким-то зыбким, нереальным, когда мысли медленным ручьём текут в голове. Мир видится точно сквозь радужную плёнку, а внутри всё сжимается от предвкушения.
Когда дверь квартиры за нами закрывается, делаю глубокий вдох, чтобы не наброситься на Еву снова, потому что обжиманцы в лифте — одно, а труселя скидывать в пороге — другое дело. Помогаю Еве снять куртку, пристраиваю на вешалке у входа и раздеваюсь сам. Из-за напряжения внизу живота ходить больно, и в голове мелькает мысль, что пойти сейчас в ванную и залезть под холодный душ — самый лучший выход.
— Уютно, — произносит Ева, оглядываясь по сторонам.
Я не из тех холостяков, квартиры которых похожи на городскую свалку. Не люблю беспорядок, предпочитая минимализм во всём. В моём доме мало мебели, лишь самая необходимая, что даёт больше пространства, а огромные арочные окна во всю стену наполняют помещение светом и воздухом. Светлые стены, пара картин Брэйна на стенах, деревянный пол, большая кровать — вот и весь мой уют, но Еве, по всему видно, нравится здесь. Вот и славно.
— Проходи, — указываю рукой на комнату чуть дальше по коридору, заменяющую мне гостиную и кабинет одновременно. Там стоит маленький диван, журнальный столик, а на стенке плазма висит. — Я сейчас.
Она кивает, а я скрываюсь в ванной. Первым делом открываю кран с холодной водой и сую голову под упругую струю. Нужно освежиться, пока совсем с катушек не слетел. Спустить пар — отличный вариант, но всё-таки дрочить в душевой кабинке — так себе перспектива. Справлюсь и так. Сейчас выпью, закурю и станет легче.
Когда мысли постепенно проясняются, а волосы намокли, прилипнув к лицу, закрываю кран и вытираюсь большим светлым полотенцем. Смотрю на себя в зеркало и встречаюсь взглядом со своим отражением. Глаз лихорадочно блестит, повязка скрывает второй, делая меня похожим на пирата, рыжая борода намокла и стала более насыщенного, почти бордового цвета. Вот на кого я похож? Гоблин какой-то, не иначе, но Ева так смотрит на меня, так отзывчиво откликается на любую мою ласку, что теряюсь. Вот что она могла найти в таком придурке, когда вокруг столько красивых и молодых? Но кто я такой, чтобы оспаривать её выбор?
17. Ева
Прохожу в комнату, бросаю взгляд на высокое окно, за которым небо стремительно сереет, заволакиваясь рассветной дымкой, нахожу выключатель на стене и невольно съёживаюсь. От навязчивых воспоминаний о том, что случилось в лифте, хочется зажмуриться. Это на самом деле со мной произошло, тощей веснушчатой Евой? Никогда не думала, что способна на такое, когда готова была раствориться в каждом его движении, и мало ведь было. Хотелось, чтобы он вошёл в меня — резко, наполнив без остатка, — хотя после того, первого и очень неудачного раза мне казалось, что никогда не смогу быть такой… открытой и готовой. Но появился Роджер, остановил лифт и сделал со мной то, от чего кричала и металась, захлёбываясь от эмоций.
Ноги точно ватные и я иду к небольшому дивану, чтобы не рухнуть прямо здесь, на пороге комнаты. Роджер чем-то там гремит, что-то переставляет, выстукивает, а я поджимаю под себя ноги и опираюсь подбородком на согнутые колени. Обхватываю икры руками и сижу, глядя в одну точку перед собой. Сейчас Роджер вернётся и что делать? Изображать, что ничего не произошло? Поцеловать? Узнать, что он чувствует по этому поводу и насколько для него такие… кхм… приключения в порядке вещей? Ага, так и представляю выражение его лица, когда вопрос задам: “Роджер, признавайся честно, как часто ты трахаешь своих подружек пальцами в лифте?” Даже, наверное, борода вздыбится от удивления. Фу, отвратительно. Нет уж, не собираюсь позориться, делать мне больше нечего. И так понятно, что у него была бурная личная жизнь — вон до чего довести меня сумел, но выяснять имена его баб в алфавитном порядке как-то не хочется. В конце концов, мне ведь девятнадцать, не десять, и я прекрасно знала, чем закончится наша поездка к нему домой. Правда, не думала, что всё начнётся ещё на подступах к квартире.
Да и какая разница, сколько их у него было и чем с ними занимался, если рядом со мной и уходить никуда не собирается, только меня прогоняет, дурак. Только не на ту напал, от меня так просто не избавится.
Жалею ли я о том, что позволила ему ласкать себя? Ага, держите карман шире!
Тяжёлые шаги приближаются, а я утыкаюсь носом в колени, чтобы не видел, как пылают мои щёки. Волосы свисают, занавешивая меня от его взгляда, а я мечтаю сквозь землю провалиться. Роджер уже совсем близко, что-то ставит на журнальный столик и садится рядом, а диван под его весом прогибается. Но руки ко мне не тянет, молчит, только дышит тяжело и шумно.
— Ева-а, — говорит, уже привычно растягивая последнюю букву, — посмотри на меня.
— Нет, — бурчу в колени, а он тихо смеётся. — Даже не уговаривай, понял?
— Почему? Хочешь, пакет бумажный на лицо надену? Где-то в кухонных шкафах валяется парочка.
Вот дурак, какой же дурак, совсем ничего не понимает ведь!
Вскакиваю, опираясь коленями на мягкий диван, и одним резким движением запрыгиваю к Роджеру на руки. Он удивлённо заламывает бровь над здоровым глазом, а я двумя руками обхватываю его за бородатые щёки и касаюсь губами чёрной повязки. Хочется, чтобы он понял: меня совершенно не волнует ни его “особенность”, ни его возраст, ни прошлое, которое наверняка было бурным и тяжёлым.