— Они хотят, чтобы ты пришел в форме, — последний аргумент Тория бьет меня наотмашь, как пощечина.
Я стискиваю зубы, внутри все дрожит и вибрирует, как натянутая, готовая вот-вот порваться струна, и сердце начинает болезненно сжиматься и саднить. Что-то забытое поднимается со дна — и свербит, и скребется, и ноет. Что-то, связанное с Даром, пропитанное темным ядом и кровью. То, что навсегда отпечаталось во мне и что невозможно вырвать из моей сути, потому что рвется по живому.
Но я прячу волнение за показным спокойствием. Сосредоточенно и аккуратно разглаживаю приглашение по сгибу, кладу на край стола.
— Они хотят монстра, — произношу я тихо. — Будет им монстр.
И улыбаюсь.
Глаза Тория распахиваются, зрачки темнеют. В них плещется опасение. И я понимаю, что снова ляпнул что-то не то, и спешу успокоить его:
— Монстры живут и среди людей. Но в отличие от васпов, они скрывают свое уродство. Лгут, прикидываясь праведниками. Творят зло, прикрываясь благими намерениями. Но теперь у меня появился шанс открыть людям глаза на многое.
Торий все еще смотрит недоверчиво, но поза становится расслабленной, взгляд теплеет.
— Ты думал, что когда я сказал о монстре, имел в виду себя? — спрашиваю напрямик.
И по его дернувшимся лицевым мускулам понимаю: он подумал так. Тогда кажется, что температура в комнате падает на несколько градусов, а от окна сквозит сыростью и холодом. От этого становится неуютно. И я смотрю на Тория исподлобья, говорю отрывисто:
— Не уподобляйся подонкам из Си-Вай. И не смотри на меня, как будто я хочу вырезать тебе сердце. Я ведь обещал быть хорошим мальчиком, — тут я усмехаюсь и стараюсь придать своему голосу шутливый оттенок, — по крайней мере, пока ты балуешь меня конфетами.
И беру из вазочки карамель. Торий смеется, но все еще выглядит встревожено.
— Прости, — говорит он. — Прости, что втянул тебя в это.
Я пожимаю плечами, говорю спокойно и поучительно:
— Однажды кто-то сказал мне: надо выходить на бой со своими демонами. И побеждать их.
Я разворачиваю карамель и засовываю ее в рот. И только теперь замечаю, что все еще сижу в кресле профессора, а он стоит передо мной, переминаясь с ноги на ногу и нервно теребя в руках конверт. Я подскакиваю, как ужаленный. Всю мою уверенность, все нужные слова разом выдувает из головы, и остается только смятение. А Торий удивленно смотрит на меня.
Он еще не понимает то, что сразу понимаю я: это неправильно. Я больше не Дарский офицер, я лаборант при институте, а Торий — мой начальник. Я не должен позволять себе подобных выпадов. Я не должен говорить с ним в менторском тоне, и уж тем более сидеть в его кресле.
— Я пойду, — бормочу и спешно иду к выходу, по пути неуклюже задевая угол стола.
Даже закрыв за собой дверь, я все еще чувствую между лопаток удивленный взгляд Тория. Я знаю, что скоро он тоже прозреет и поймет причину моего поспешного бегства. Выскажет ли мне потом?
Открытка с приглашением жжется через одежду. И я весь обед сижу над открытым блокнотом Пола — но так и не могу сосредоточиться.
Нехороший знак.
* * *
Торий так ничего мне и не говорит. Слишком занят подготовкой к симпозиуму. Но все-таки находит время, чтобы вместе со мной позвонить на студию и принять приглашение.
А потом я наконец-то решаюсь и делаю еще одно важное дело: звоню доктору с непроизносимым именем и прошу назначить встречу на сегодня, аргументируя тем, что у меня неотложное дело. Когда я заканчиваю говорить, замечаю, что все это время Торий с улыбкой пялится на меня.
— Рад, что ты взялся за ум, — одобрительно произносит он.
Я скептично хмыкаю. Но на самом деле не так уж и привираю. У меня действительно неотложное дело: я должен узнать, является ли мой доктор и доктор Пола одним и тем же человеком.
* * *
К вечеру дождь усиливается.
Простуды я не боюсь (еще ни один васпа не подхватывал ни простуду, ни грипп), но дождь не люблю все равно — он смывает следы и запахи. Это дезориентирует и сбивает с толку, как будто в голове на время перегорает лампочка, и теперь приходится пробираться на ощупь. Лабиринты улиц кажутся чужими, наполненными пустотой и шорохами. Тьма просачивается сквозь одежду, льнет к телу. Ботинки промокают насквозь. И мне кажется — я снова нахожусь в Даре, среди сырости и болот. А вокруг ревет и стонет ночной лес. И впереди не дома подмигивают слезящимися глазами — это высятся черные громады Ульев.
Весь город — это один гигантский Улей: система коридоров и ходов, многоярусных виадуков. Наверху, в тепле и сытости живут сильные этого мира, такие, как Эштван Морташ. У них много привилегий, они носят красивую одежду и имеют ухоженных женщин. Оттуда, сверху, они снисходительно смотрят на кишащий внизу муравейник. Распоряжаются чужими жизнями. Швыряют надежду — она блестит заманчиво и трепещется, как блесна на леске. И все, изголодавшиеся по свету, клюют на нее. И попадают в сачок. Для таких, как Морташ, мы навсегда останемся подопытными животными в виварии. Иногда я боюсь, вдруг весь этот Переход, и этот город, и окружающие меня люди — просто очередной эксперимент?
Вместе со мной в приемную доктора проникает тьма, сырость и запах мокрой одежды. Доктор с непроизносимым именем всплескивает руками:
— Что с вами, голубчик? Да вы никак насквозь!
— Пустяки, — говорю я.
И сажусь на диван прежде, чем доктор успевает предложить мне стул. Он так и застывает, расстроено глядя, как подо мной по обшивке дорогого дивана расплываются влажные пятна.
— Я включу камин, — наконец произносит он и вздыхает. — Как ваше самочувствие сегодня?
— Отвратное, — мрачно отвечаю я. — Здесь хуже, чем в Даре.
— Отчего же? — доктор садится напротив, участливо смотрит на меня сквозь поблескивающие стекла очков.
Я отворачиваюсь к окну. По карнизу мерно барабанит дождь. От камина разливается тепло, и мягкий приглушенный свет успокаивает, дает ощущение расслабленности, притупляет бдительность.
Я встряхиваю головой, отгоняя слабость, приглаживаю ладонью мокрые волосы.
— Слишком много грязи и фальши.
— Так-так, — говорит доктор и слегка наклоняется вперед, сцепляет пальцы в замок. — Давно ли вы пришли к такому заключению, друг мой?
— Три года назад, — отвечаю. — Когда впервые прибыл в Дербенд. Тогда я все еще надеялся…
— А теперь?
— Теперь я хорошо изучил людей, — усмехаюсь я. — Они ничем не лучше васпов. Только прикрывают свое уродство маской красоты и добродетели. Все эти разговоры о душе. О чувствах. О дружбе. О помощи… Все это иллюзия. Обман. Фальшь.
— А в Даре разве не было фальши? — спрашивает доктор.
Я много думал и над этим. Чем вообще была наша жизнь? Выживанием, а не жизнью. Насилием ради насилия. Войной ради войны.
— В Даре был Устав, — отвечаю я сухо. — И была Королева. Если ты нарушал Устав — тебя наказывали. Если ты верно служил Королеве — тебя повышали. Если ты хотел есть — ты ел. Если хотел взять женщину — брал. И если хотел убить человека — убивал его.
— Весьма упрощенно, не находите? — мягко спрашивает доктор.
— Зато честно, — огрызаюсь я. — В вашем мире тоже берут, что хотят, и убивают, если надо. Только прикрываются для этого властью. Или сочиняют мотив. Когда на деле все проще — люди, имеющие деньги и власть, берут и убивают потому, что могут. А все остальные, не имеющие ни денег, ни власти — вот они как раз и рассуждают о добродетели. Но на деле просто завидуют власть имущим. Завидуют их могуществу и силе. А стало быть, все ваши чувства и все разговоры о добродетели — ложь. Такая же манипуляция. Разница между людьми и васпами в том, что в Даре мы обходились без чувств и манипулировали в открытую. Возможно, на этом люди нас и подловили? А, доктор?
Я пытливо смотрю на него. Лицо доктора спокойно. Но сцепленные в замок пальцы нервно подрагивают, на лбу выступает испарина. Я чувствую — выпущенная мной пуля попала в цель. И теперь эмоциональная волна переполняет доктора, как кровь наполняет рану.
— Из вас, друг мой, получился бы хороший философ, — произносит он. — Или политик. Теперь я понимаю, почему васпы выбрали вас своим лидером. Вы умеете произнести зажигательную речь.
Я хмурюсь, отворачиваюсь от него снова. В его голосе чудится насмешка, но я не могу судить объективно — слишком ярки в памяти откровения Пола. Слишком сыро и темно сегодня в городе. И слишком много условностей в этом мире.
— Я умею отбросить шелуху, — говорю я — должно быть, слишком резко, потому что доктор удивленно откидывается на спинку кресла и поднимает брови. — Все эти глупые морально-этические нормы. На деле все просто. Сильный жрет слабого. Точка. Этот закон един и справедлив для всех. На этом построена эволюция. Остальное придумано людьми, чтобы прикрыть свою животную суть.
— Вы не первый, кто говорит такие слова, голубчик, — отвечает доктор. — Мне приходилось работать с разочарованными в жизни циниками и с уставшими пессимистами.
— С васпами? — перебиваю я.
А про себя задаю другой вопрос: "С Полом?"
— С людьми, с васпами, — доктор пожимает плечами. — Разница действительно не столь велика, как хотели бы показать ваши оппоненты. Или как хотелось бы вам самим. Я имею в виду ваши любопытные рассуждения о душе и чувствах.
Я усмехаюсь, отвечаю:
— Говорят, проще всего рассуждать именно о том, о чем не имеешь представления.
— О, здесь вы не правы! — восклицает доктор и снова наклоняется ко мне. — В вас, голубчик, есть и то, и другое. Сейчас вы продемонстрировали это очень хорошо! А я всегда был сторонником того, что раса васпов способна испытывать высшие эмоции. Ведь именно такие эмоции соотносились с понятием души. Мне всегда хотелось увидеть ее — душу васпы.
Я вздрагиваю, отодвигаюсь подальше, увеличивая дистанцию. Этот разговор начинает заходить слишком далеко. Слова доктора коробят меня, от его проницательного взгляда хочется скрыться. И я кошусь по сторонам, выискивая пути к отступлению, а вслух произношу нервно:
— Вы такой же экспериментатор, доктор. Как и сторонники Си-Вай. Мы для вас — подопытные хомячки.
Я думаю, что мои слова рассердят доктора. Но он начинает смеяться.
— Что вы, дружочек! — всплескивает руками он. — Просто у меня обширная практика и среди людей в том числе. И поверьте, я с не меньшим пристрастием ищу души у них! Только вот незадача — не всегда нахожу.
— И что тогда? — спрашиваю.
— Тогда мы начинаем растить их заново, — дружелюбно отвечает доктор. — Поверьте, это больно и тяжело — растить души. Не менее тяжело и больно, чем выправлять сломанные и залечивать ампутированные. Но результат стоит того, чтобы попробовать.
Мы замолкаем. Я смотрю в пол и слушаю ливень за окном. Доктор смотрит на меня — но не пристально, из-под полуопущенных век. Он выжидает. Он дает мне время на раздумья. Его пуля тоже достигает цели — но эта пуля не разрывная. Скорее — капсула с ядом. Скоро оболочка истончится, растворится в организме, и яд начнет действовать. И я отчаянно призываю на помощь весь иммунитет, всю Дарскую школу, через которую прошел.
И перед внутренним взглядом всплывают недавно прочитанные строки из дневника Пола.
— Допустим, — медленно произношу я. — Но раз вы такой садовник душ. Скажите. Как можно вырастить что-то на пепелище? — я поднимаю голову и смотрю на доктора в упор. — Если сама почва отравлена, на ней не вырастет ничего. Если у вас отняли все, — я усмехаюсь. — Родных. Дом. Саму жизнь. Я знаю, о чем говорю. Я лишился всего этого. А потом — отнимал у людей. Я помню взгляд того парня, — я делаю паузу, словно бы вспоминая, с сожалением качаю головой. — Знаете, они ведь были молодожены. А я на его глазах издевался и насиловал его жену. На его глазах зарезал ее. А потом сжег его заживо. Вы никогда не узнаете, господин доктор, как это — смотреть в глаза своей жертвы и видеть в них ненависть.
Мне кажется, доктор вздрагивает. По крайней мере, дергается уголок губ, и кадык в горле прыгает вверх-вниз. Узнал он историю Пола или нет? Я ставлю на то, что узнал.
— Что вы чувствовали при этом? — тем не менее, участливо спрашивает доктор.
Я улыбаюсь и отвечаю:
— Наслаждение. Властью. Силой. Я был вершителем судеб. Карающим мечом. А есть ли душа у оружия? Я так не думаю. Осталась ли душа у этого парня? Вряд ли. Я сам уничтожил ее. Что и у кого вы собираетесь выращивать? — я пожимаю плечами. — Очередные иллюзии. Сказки, которыми вы щедро тешите себя и в красивой упаковке подсовываете другим. Да разве не то же самое делают власть имущие в мире людей?
Я планирую и дальше играть на его смятении, но на этот раз ошибаюсь. Мои слова вызывают у доктора снисходительную улыбку, он вздыхает и говорит:
— Оттого, друг мой, все истории, что рассказывают мои пациенты, так похожи. Каждый мнит себя царьком этого мира. Но не может разобраться в собственных чувствах. Но мне важнее — что вы сами поняли это. Что вы сделали первый шаг и делитесь своими мыслями со мной, а не держите их под спудом.
— Разумеется, — бормочу я.
— Не волнуйтесь, друг мой, — говорит доктор и мягко, словно поддерживая, кладет мне на плечо руку. — Мы обязательно разберемся и с этим. Ведь сейчас вы продемонстрировали мне свои эмоции: сожаление, обиду, злость, и что самое главное — заботу. Да-да! — поспешно говорит он, замечая, что я уже готов протестовать. — Именно заботу! Не о себе, а о своих товарищах. Ведь вы считаете себя ответственным за них, не так ли? А что это, как не проявление человечности? — он улыбается мне искренне и тепло, добавляет. — Видите, и на пепелище однажды всходит росток новой жизни. Просто нужно поверить в себя, дружочек. А вы что-то совсем себе не доверяете.
Я молчу. Не знаю, что сказать. Яд, впрыснутый доктором, начинает медленно разливаться по сосудам. Я чувствую, как в груди становится горячо и больно. И думаю, что наш сегодняшний раунд прошел вничью. Доктор не так прост, чтобы можно было расколоть его в одно мгновенье (если, конечно, я не собираюсь использовать пытки).
Доктор словно читает мои мысли, довольно усмехается в усы.
— Нам обоим есть, над чем поразмыслить, друг мой, не так ли? Пусть это будет нашим домашним заданием. А теперь — позвольте угостить вас чаем? Уверяю вас, ничто не поднимает настроение в дождливую погоду, как ароматный чай с джемом. Вот, понюхайте, как душисто пахнет!
И выставляет на стол вазочку с вареньем и пузатый, разрисованный большими лилиями заварной чайник.
* * *
Домой я отправляюсь на такси.
Доктор любезно вызывает для меня машину и даже оплачивает, хотя я и отнекиваюсь. Но он все равно не слушает. Весьма упрямый тип. Жаль, если он работает на Си-Вай. Зато я получил представление, почему Полу были настолько важны встречи с ним: доктор умеет доносить свои идеи не хуже Дарского наставника, и он куда более интересный собеседник, чем Торий.
И все-таки, надо признать — мне на время становится легче.
Возможно, доктор не так и заблуждается на наш счет? Ведь люди верят в душу, в любовь, в заботу и прочую ерунду. И даже отдают жизни, чтобы утвердить эту глупую веру. Отдал жизнь и Пол…
Глупость заразна.
10 апреля, четверг
Мне снова снится моя русалка.
Она светла и прозрачна, как ключевая вода. Она чиста, как сама невинность. Такие, как она, никогда добровольно не посмотрят на монстра. Поэтому таких, как она, монстры берут силой.
Мое уродство вторгается в ее красоту. Я сминаю ее, как хрупкий стебель. Ее слезы подобны росе, ее страх опьяняет. И мой внутренний шторм ревет и рвется наружу, и моя внутренняя боль смешивается с ее болью, а моя кровь — с ее кровью. Уродство и красота объединяются в одно целое, и лезвие вспарывает бьющуюся жилку на шее.
Это так приятно, так невыразимо приятно втаптывать в грязь чистое, рвать цельное, уничтожать красивое. Когда вокруг уродство и тьма — ты сам кажешься не таким уродливым и темным…
Просыпаясь, я все еще ощущаю пропитавший постель запах меди. Сердце колотится как бешеное, я возбужден до предела. Но вместе с возбуждением приходит едва ощутимый страх: моя русалка, собирательный образ всех моих мертвых любовниц, наконец-то обретает лицо.