Как ни странно, но бунтующий желудок на время успокоился и даже изобразил предельное насыщение. Из воркования монахини Лика с удивлением поняла, что, оказывается, кормили её по специально просчитанной диэте для очень истощённых больных; что в предыдущей лечебнице (оказывается, в эту палату она попала совсем недавно!) её едва не заморили голодом, но даже здесь, в этом госпитале, её, бедную девочку, с трудом удавалось кормить. Но всё же проснулся, наконец, Ангел-хранитель и простёр над нею защитное крыло…
Крыло.
Оно так и промелькнуло перед мысленным взором: белоснежное, с россыпью бежево-кофейных пятен, с широкими маховыми перьями, растопыренными в полёте, словно пальцы. И пропало, почти не оставив воспоминаний.
Кувшин с резко пахнущим тёплым питьём, принесённый угрюмым санитаром, сестра Эмилия скептически понюхала… и отставила подальше. На крохотный подоконник. Заговорщически приложила палец к губам.
— Т-с-с… Дитя моё, думаю, пока мы обойдёмся без успокоительного, так ведь? Ты и без него уравновешена и спокойна; а профессору Диккенсу будет интересно понаблюдать за тобой в твоём естественном состоянии, не заглушённом лекарствами. Даст Бог, он останется доволен, очень доволен, но и озадачен безмерно: никто уже не надеялся на выздоровление хоть кого-то из… Нет-нет, не будем о грустном!
Знала бы она, с каким нетерпением и страхом поджидала её опекаемая появления этого самого профессора! Почему-то Лике казалось: вот увидит она его — и всё станет на свои места. Прояснится. Вспомнится. И сразу станет ясно, как жить дальше.
Она обернулась на шелест за окном. Это лёгкий ветерок пробежался по листве деревьев: там, за преградой в виде толстой стены, отделяющей её от свободы, зеленели опушённые первой нежной листвой яблони. Сердце сжалось в невыносимой тоске. На волю бы! На волю! Как давно она не видела чистого неба! Похоже, много-много дней подряд её окружали немые стены, с каждой очередной вечностью подступавшие всё ближе. В самых ранних воспоминаниях это были стены, обитые потускневшей тканью с остатками позолоты: комната этого отродья. Иногда они сменялись дощатыми, сквозь щели которых просачивался свет: то был чулан, с понятием которого в оживающей памяти тесно сплелось ещё одно царапающее слово: наказание. Непослушное Отродье наказывали. Часто. Очень часто. Потом чулан сменился каким-то каменным… колодцем? Каморкой из трёх стен, с проёмом, забранным сплошной… решёткой? Там было страшно, неподалёку всё время кто-то кричал, рыдал, хихикал, отчего-то болела шея и ныли ноги от холода и сырости…
Последний ужас, закрепившийся в памяти, сошёл на неё едким вонючим дымом. Потом была ещё одна вечность пустоты. И пробуждение от удушья. От тяжести чьего-то навалившегося тела и плотной массы, облепившей лицо, не дававшей вдохнуть… И лишь сейчас нахлынул запоздавший страх. Она поняла, наконец, что произошло минувшей ночью.
Руки невольно дёрнулись к шее, словно в стремлении прикрыться.
— Меня хотели убить?
Спросила — и поразилась тому, как тоненько и жалко прозвучал голос.
Монахиня, стоявшая рядом, промолчала. Но выразительно покосилась за спину Лики.
Обернувшись, она едва не шарахнулась от посетителей, в замешательстве застывших на середине комнатушки. Мягкое покрытие пола сыграло злую шутку: гости вошли бесшумно, да и дверь, скорее всего, даже не скрипнула. Но в считанные секунды Лика взяла себя в руки и, кажется, оправилась от неожиданности куда быстрее, чем… Кажется это и был пресловутый господин профессор, а с ним, почтительно отставший на полшага, Ликин спаситель.
И опять на какое-то время её охватило ощущение неправильности. Нет: театральности. Казалось, как ещё должны выглядеть мужчины? Сюртуки, жилеты, цепочки часов, выглядывающие из кармашков; шейные платки, высокие воротнички, почти подпирающие щёки и подбородок. На молодом человеке — зауженные брюки, на пожилом профессоре — панталоны, чулки, туфли с пряжками… Ничего необычного. И в то же время — будто перед тобой ряженые… Впрочем, последнее из новообретённых слов сбежало тотчас, не оставив разъяснений, что же всё-таки оно значит.
— Я же говорил, профессор! — радостно воскликнул Ликин спаситель. — Она всё понимает!
Его почтенный спутник — вернее сказать, главное действующее лицо, а молодой человек — при нём в сопровождающих — в замешательстве надул щёки, и без того внушительные из-за пышных бакенбард и выдал глубокомысленное:
— Хм-м…
У Лики подогнулись ноги. В буквальном смысле: дрогнула одна коленка, сгибаясь в чуть намеченном приседе, другая нога слегка выдвинулась вперёд… Не книксен, привычный для прислуги, но лёгкий реверанс, обязательный для девушки благородного происхождения. Голова склонилась в приветствии. А с губ, прежде чем она успела что-то сообразить, сорвались слова:
— Доброе утро, джентльмены.
… — Я говорил! — позабыв о приличиях, вновь возопил молодой человек.
Профессор же изящно, несмотря на грузность, поклонился Лике и обернулся в сторону двери:
— Э-э… Кто там у нас сегодня дежурный? Сэмюель, голубчик, а принесите-ка нам всем стулья. Похоже, у нас намечается долгая беседа с молодой барышней.
И уставился на неё, краснеющую и растерянную, бормоча:
— Вот она, corpus memoria[1], в чистейшем виде! И моторика, моторика прекрасно сохранилась, подумать только! Прелестно, просто прелестно!
Глава 3
Он оказался чудо как тактичен, этот замечательный профессор Диккенс. И представился сразу же, и назвал своего помощника, и усадил «юную леди» поудобнее, так, чтобы свет из окна не слепил… Расспрашивал хоть и обстоятельно, но не задерживаясь на вопросах, вызывающих у Лики затруднения, а то и натуральную головную боль. В сущности, таковыми оказались почти все вопросы. Она так и не смогла вспомнить, кто, откуда, как вообще оказалась в Доме Скорби; но призналась откровенно, что временами по ассоциации (от этого слова профессор с молодым человеком вздрогнули и уставились на неё во все глаза) в памяти просыпаются всё новые слова и понятия. И, поколебавшись, призналась в возникающем временами ощущении неправильности, чуждости происходящего. Она бы и сама рада узнать о себе всё, но… не получается. Поделилась последними воспоминаниями о стерегущих её стенах, по какому-то наитию умолчав об «отродье»… Всё в ней протестовало против этого слова, незаслуженного, как казалось, грязного и обидного. В общем, рассказала не слишком много, однако хватило и того, чтобы повергнуть мистера Диккенса в состояние глубокой задумчивости.
— Н-да… — только и протянул он, когда, выдохшись, Лика умолкла, сложив руки на коленях, как примерная девочка.
Подумав, добавил:
— Очень и очень странно. Эти интересные понятия, которые проскакивают в речи, и в то же время наглухо закрытое прошлое… Впрочем, amnesia[1] в вашем случае вполне объяснима; велика вероятность, что со временем и в благоприятных условиях она пройдёт.
Взглянул на «барышню» неожиданно остро:
— Вы же меня поняли, мисс?
Она кивнула.
— И даже слово «amnesia»? А откуда оно вам известно, не можете предположить? И что оно означает?
В замешательстве Лика пожала плечами.
— Амнезия — потеря памяти. Не могу сказать, откуда я это знаю; может, слышала раньше? В той… другой больнице?
— Раньше? Допустим, слышать-то вы его могли; но вот понять из контекста сказанного смысл, будучи в тогдашнем состоянии… Хм.
Профессор побарабанил пальцами по столешнице. Черканул что-то карандашом в разложенных бумагах, задумался.
— А где, собственно, я была раньше? — воспользовавшись паузой, робко спросила Лика. — И почему теперь я здесь? И что со мной будет? И кто…
Она запнулась.
— Кто этот страшный человек, который хотел меня убить? Что я ему сделала? А вдруг он придёт снова? А если…
Губы у неё затряслись. Лика с трудом подавила рыдание. Молодой мистер Эрдман в волнении подался к ней, но отдёрнул протянутую было руку — то ли побоялся напугать, то ли устыдился собственного порыва. Осев на стуле, выдал сердито:
— Он больше не опасен. Будьте спокойны, мисс.
— Да-да, — рассеянно отозвался мистер Диккенс. И, очнувшись от раздумий, торопливо добавил: — Вам даже вспоминать о нём не стоит, поэтому успокойтесь, дорогая мисс, никто не посмеет вам навредить. Этот скверный человек, скорее всего, остаток жизни проведёт здесь, в этой палате, поскольку с его головой явно что-то не так. А вас… Вас, голубушка, мы переведём во флигель для выздоравливающих, там будет гораздо удобнее. Не волнуйтесь о своей дальнейшей судьбе. Даже если мы не отыщем вашу семью — что ж, доктор Элизабет Андерсон входит в опекунский совет, возглавляемый королевой Анной, и уж будьте уверены, примет самое деятельное участие в устройстве вашей жизни. Но на всё нужно время, дорогая мисс, а потому — запаситесь терпением. Набирайтесь сил, выздоравливайте, и…
Он пытливо заглянул ей в глаза.
— Вам нужно время не только, чтобы прийти в себя, но и на адаптацию. Вы действительно меня поняли? Вижу, что да. Тогда не сочтите за труд, объясните, как вы понимаете термин «адаптация»?
— Это означает… приспособиться? — неуверенно сказала Лика. — Вжиться в новые… — Наморщила лоб, подыскивая нужное слово. — В новые условия, среду, так?
Профессор сдержал вздох.
— Совершенно верно.
Он поднялся на ноги.
— Не станем вас больше утомлять. Отдыхайте. Ни о чём не волнуйтесь. Главное — помните: теперь у вас есть будущее. Пойдёмте, Эрдман.
У самой двери обернулся.
— Да, вот ещё что, мисс… В ближайшие дни я намерен пригласить для консультации одного из магов Ордена Полнолуния. Это очень хороший специалист по душевным болезням, а главное — по проблемам с памятью; думаю, он вам поможет. Всего хорошего.
… В это утро после завершения обхода главный врач госпиталя святого Фомы возвращался в кабинет не традиционным путём, по больничным коридорам, а через сад. Необычное происшествие заслуживало того, чтобы обдумать его не в кабинетных стенах, где в любой момент профессора могли отвлечь коллеги, а в тишине и покое, прерываемом лишь шорохом листвы да разве что щёлканьем ножниц садовника где-то неподалёку. Движимый каким-то наитием, Элайджа Диккенс обернулся — и в одном из зарешеченных окон Скорбного корпуса заметил грустное бледное личико.
— Вот что, голубчик, — обратился к притихшему практиканту. — А вернитесь-ка вы туда и передайте… кто у нас сегодня дежурный санитар? Ах, да, Сэмюель… Передайте… Впрочем, не только устно, но и запишите в журнал, что я разрешаю мисс Лике прогулки по саду. Только не вечером, когда выпадает роса, это вредно для ослабленного организма; а вот солнечные ванны будут ей полезны. Разумеется, ей лучше не оставаться пока в одиночестве: но ведь сестра Эмилия не откажется её сопровождать? И вот ещё, мой юный друг… У вас ведь в течение дня случаются час-полтора свободных, я заметил. И раз уж вместо отдыха вы тратите их на чтение и личные записи — не сочтите за труд, выкройте из этого промежутка немного времени для общения с нашей интересной пациенткой. Согласитесь, чтобы принять правильное решение, нам с вами надо узнать о ней больше, чем сейчас. Вы обратили внимание на её манеры? Хорошее воспитание не вытравишь, оно прививается с молодых ногтей; у этой девочки явно была гувернантка, а не какая-нибудь невежественная нянька. Не тревожа её расспросами о прошлом, постарайтесь выведать, каковы у мисс знания об окружающем мире, о себе, о своих способностях, наклонностях, так сказать… Что, если её родня и впрямь не найдётся, и бедной девочке придётся самой зарабатывать на жизнь? Думать о таких прозаичных вещах надо, увы, уже сейчас… Да вы бегите, бегите, я вас подожду!
В ожидании Захарии профессор опустился на садовую скамейку. Снял пенсне, привычно потёр переносицу, задумался. Тихо ругнулся, хоть обычно не позволял себе подобных вольностей.
Дьявол его побери со всеми потрохами… В глазах нового ассистента так и горел невысказанный вопрос: при чём здесь менталисты из Ордена Полнолуния? Если бы он пригласил к больной мага-целителя — это понятно, логично и обоснованно; даже младшие магистры из Ордена Змеи и Чаши работают с потерянной памятью ничуть не хуже! Но менталист, заглядывающий на такие глубинные слои сознания, что далеко не каждый индивид, находясь в здравом рассудке и твёрдой памяти, добровольно согласится на подобное исследование. Насколько это этично по отношению к не осознающей последствия девушке?
Пришлось срочно загрузить практиканта новым поручением. А заодно потянуть время, отодвигая неизбежные объяснения.
Лишь немногие, связанные магической клятвой молчания, знали, что Орден Полнолуния держит под контролем все случаи появления иномирных сущностей. Переносы из иных измерений самих физических, материальных, так сказать, тел пока не встречались; а вот подселение душ в свободные от разрушенной личности оболочки бывало. И если получалось обнаружить «подселенца», а затем и оживить память — общество могло обогатиться новыми идеями для развития. Проблема состояла в том, что при так называемом подселении память новой души чаще всего конфликтовала с остаточной памятью души прежней; нужно было помочь ей раскрыться, бережно, осторожно, как нежному цветку в оранжерее, окружая заботой, создавая условия…
Впрочем, порой эти усилия не приносили долгожданного результата. Гость из чужого мира мог оказаться из простых обывателей, не обременённых запасами полезной информации. Он благополучно приспосабливался к новой среде, но… поделиться мог лишь теми знаниями, коими владел на своём, потребительском уровне. Личности же незаурядные, одарённые являлись в мир нечасто: в одном случае из дюжины, а то и реже, причём в полном соответствии с жизненным законом: «Подобное притягивает подобное». В тело простой прачки, например, вселялась душа работницы или крестьянки, в опустевшую оболочку сбрендившего от избытка вдохновения и гашиша художника притягивалась душа художника или поэта; в политика — политик, в учёного…
Если прикинуть соотношение людей заурядных и одарённых, а также статистику психических заболеваний, причём самых безнадёжных, с полнейшим распадом прежней личности — сразу становится ясно, что вероятность явления нового Гения, как двигателя прогресса, крайне мала. Оттого-то королевство весьма дорожило немногими подселенцами, которых успевало отследить и выпестовать. Всеми. Порой небрежно брошенная фраза — например, о неудачном в прошлой жизни размещении денег — помогала выявить аферистов, строящих финансовые пирамиды, а упоминание о «водяных замках» усовершенствовать ватерклозеты и прекратить взрывы метана в подземной системе канализации. Чушь, ерунда? Но после избавления от этой ерунды жизнь становилась намного спокойнее.
Профессор не был уверен в точности своей догадки. Но слишком уж странно, как-то на равных держалась с ним эта девочка, обретшая разум лишь сегодня. С одной стороны — манеры юной леди, прививаемые с младенчества, это заметно; но девочка, почти ребёнок, запаниковала бы, очнувшись в незнакомом месте, да ещё в таких кошмарных обстоятельствах. С другой — выдержка, спокойствие, рассудительность, свойственные зрелой личности; словарный запас, не свойственный девице, получившей домашнее воспитание. Возможно, это и есть пресловутый конфликт двух памятей?
Либо он в корне не прав, и чудесное преображение пациентки — не выздоровление, а лишь новых этап душевной болезни, хитроумно маскирующийся под раздвоение личности.
Тем более, нужен менталист, умеющий отличить настоящую душу от фантомной, созданной больным воображением. Ах, как профессор сожалел, что родился слишком рано! Будь ему сейчас хотя бы лет двадцать — он бы уже, как юный Захария, овладел бы началами целительской магии, а при последующей успешной практике имел бы все шансы быть принятым в Орден Змеи и Чаши! Но… слишком поздно. Общеизвестно, что, незадействованные до двадцатилетнего возраста магические каналы постепенно атрофируются, и всё, на что способен индивид, доживший до седин Элайджи — простенькие фокусы вроде отгадывания потаённых желаний или считывания эмоций; ну, ещё умение различать правду и ложь… Неплохо, но адски мало. Потому-то, несмотря на высокие учёные степени, он не особо гордился своими достижениями. Оттого-то и сопровождал своих юных отпрысков на лекции для новичков, собственного интереса ради.