Ровно и страшно бились казаки; ни тот, ни другой не одолевает. Вот наступает Катеринин отец — подается пан Данило; наступает пан Данило — подается суровый отец, и опять наравне. Кипят, Размахнулись… ух! сабли звенят… и, гремя, отлетели в сторону клинки.
— Благодарю тебя, Боже! — сказала Катерина и вскрикнула снова, когда увидела, что казаки взялись за мушкеты; поправили кремни, взвели курки.
Выстрелил пан Данило, — не попал. Нацелился отец… он стар, он видит не так зорко, как молодой, однако ж не дрожит его рука. Выстрел загремел… Пошатнулся пан Данило; алая кровь выкрасила левый рукав казацкого жупана.
— Нет! — закричал он: — я не продам так дешево себя; не левая рука, а правая атаман. Висит у меня на стене турецкий пистолет: еще ни разу во всю жизнь не изменял он мне; слезай со стены, старый товарищ! Покажи другу услугу! — Данило протянул руку.
— Данило! — закричала в отчаянии, схвативши его за руки и бросившись ему в ноги, Катерина: — не за себя молю, мне один конец: та недостойная жена, которая живет после своего мужа; Днепр, холодный Днепр будет мне могилою… Но погляди на сына, Данило! погляди на сына! Кто пригреет бедное дитя? Кто приголубит его! Кто выучит его летать на вороном коне, биться за волю и веру, пить и гулять по-казацки? Пропадай, сын мой! Пропадай! Тебя не хочет знать отец твой! Гляди, как он отворачивает лицо свое. О, я теперь знаю тебя! ты зверь, а не человек! У тебя волчье сердце, а дума лукавой гадины! Я думала, что у тебя есть капля жалости, что в твоем каменном теле человечье чувство горит. Безумно же я обманулась! Тебе это радость принесет; твои кости станут танцовать в гробе с веселья, когда услышат, как нечестивые звери — ляхи кинут в пламя твоего сына, когда сын твой будет кричать под ножами и окропом. О, я знаю тебя! Ты рад бы из гроба встать и раздувать шапкою огонь, взвихрившийся под ним!
— Постой, Катерина! Ступай, мой ненаглядный Иван, поцелую тебя! Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего; ты вырастешь на славу отчизны; как вихорь, будешь ты летать перед казаками, с бархатною шапочкою на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку! Забудем бывшее меж нами! Что сделал перед тобою неправого — винюсь. Что же ты не даешь руки? — говорил Данило отцу Катерины, который стоял на одном месте, не выражая на лице своем ни гнева, ни примирения.
— Отец! — вскричала Катерина, обняв и поцеловав его, — не будь неумолим, прости Данилу: он не огорчит больше тебя!
— Для тебя только, моя дочь, прощаю! — отвечал он, поцеловав ее и блеснув страшно очами.
Катерина немного вздрогнула: чуден показался ей и поцелуй, и страшный блеск очей. Она облокотилась на стол, на котором перевязывал раненую свою руку пан Данило, передумывая, что худо и не по-казацки сделал он, прося прощения, когда не был ни в чем виноват.
Грозно колдун погрозил пальцем.
— Разве я тебя просил говорить про это? — и воздушная красавица задрожала. — Где теперь пани твоя?
— Пани моя Катерина теперь заснула, а я и обрадовалась тому, вспорхнула и полетела. Мне давно хотелось увидеть мать; мне вдруг сделалось пятнадцать лет; я вся стала легка, как птица. Зачем ты меня вызвал?
— Ты помнишь все то, что я говорил тебе вчера? — спросил колдун так тихо, что едва можно было расслышать.
— Помню, помню; но чего бы не дала я, чтобы только забыть это. Бедная Катерина! Она много не знает из того, что знает душа ее.
«Это Катеринина душа», — подумал пан Данило; но все еще не смел пошевелиться.
— Покайся, отец! Не страшно ли, что после каждого убийства твоего мертвецы подымаются из могил?
— Ты опять за старое! — грозно прервал колдун, — я поставлю на своем, я заставлю тебя сделать, что мне хочется. Катерина, полюби меня!..
— О, ты чудовище, а не отец мой! — простонала она, — нет, не будет по твоему! Правда, ты взял нечистыми чарами твоими власть вызывать душу и мучить ее; но один только Бог может заставить ее делать то, что ему угодно. Нет, никогда Катерина, доколе я буду держаться в ее теле, не решится на богопротивное дело. Отец! Близок страшный суд! Если бы ты и не отец мой был, и тогда бы не заставил меня изменить моему любому, верному мужу; если бы муж мой и не был мне верен и мил, и тогда бы не изменила ему, потому что Бог не любит клятвопреступных и неверных душ.