Тут вперила она бледные очи свои в окошко, под которым сидел пан Данило, и неподвижно остановилась…
— Куда ты глядишь? Кого ты там видишь? — закричал колдун.
Воздушная Катерина задрожала; но уже пан Данило был давно на земле и пробирался с своим верным Стецьком в свои горы. «Страшно, страшно!» — говорил он про себя, почувствовав какую-то робость в казацком сердце, и скоро прошел двор свой, на котором также крепко спали казаки, кроме одного, сидевшего настороже и курившего люльку.
Небо все было засеяно звездами.
идит пан Данило за столом в своей светлице, подпершись локтем, и думает. Сидит на лежанке пани Катерина и поет песню.— Что-то грустно мне, жена! — сказал пан Данило, — и голова болит у меня, и сердце болит; как-то тяжко мне! Видно где-то недалеко уже ходит смерть моя.
«О, мой ненаглядный муж! Приникни ко мне головою своею! Зачем ты приголубливаешь к себе такие черные думы», — подумала Катерина, да не посмела сказать. Горько ей было, повинной голове, принимать мужние ласки.
— Слушай, жена моя! — сказал Данило, — не оставляй сына, когда меня не будет; не будет тебе от Бога счастия, если ты кинешь его, ни в том, ни в этом свете; тяжело будет гнить моим костям в сырой земле, а еще тяжелее будет душе моей!
— Что говоришь ты, муж мой? Не ты ли издевался над нами, слабыми женами? А теперь сам говоришь, как слабая жена; тебе еще долго нужно жить.
— Нет, Катерина, чует душа близкую смерть. Что-то грустно становится на свете; времена лихие приходят. Ох, помню, помню я годы; им, верно, не воротиться! Он был еще жив, честь и слава нашего войска, старый Конашевич! Как будто перед очами моими проходят теперь казацкие полки! Это было золотое время, Катерина! Старый гетман сидел на вороном коне; блестела в руке булава; вокруг сердюки; по сторонам шевелилось красное море запорожцев. Начал говорить гетман — и все стадо, как вкопанное. Заплакал старичина, как зачал воспоминать нам прежние дела и сечи. Эх, если бы ты знала, Катерина, как резались мы тогда с турками! На голове моей виден и доныне рубец; четыре пули пролетело в четырех местах сквозь меня, и ни одна из ран не зажила совсем. Сколько мы тогда набрали золота! Дорогие каменья шапками черпали казаки; каких коней, Катерина, если б ты знала, каких коней мы тогда угнали! Ох, не воевать уже мне так! Кажется, и не стар, и телом бодр, а меч казацкий вываливается из рук, живу без дела, и сам не знаю, для чего живу. Порядку нет в Украйне: полковники и есаулы грызутся, как собаки, между собою; нет старшей головы над всеми; шляхетство наше все переменило на польский обычай, переняло лукавство… продало душу, принявши унию; жидовство угнетает бедный народ. О время, время, минувшее время! Куда подевались вы, лета мои? Ступай, малый, в подвал, принеси мне кухоль меду! Выпью за прежнюю долю и за давние годы!
— Чем будет принимать гостей пан? С луговой стороны идут ляхи! — сказал, вошедши в хату, Стецько.
— Знаю, зачем идут они, — вымолвил Данило, подымаясь с места. — Седлайте, мои верные слуги, коней! Надевайте сбрую! Сабли наголо! Не забудьте набрать и свинцового толокна: с честью нужно встретить гостей!
Но еще не успели казаки сесть на коней и зарядить мушкеты, а уже ляхи, будто упавший осенью с дерева на землю лист, усеяли собою гору.
— Э, да тут есть с кем переведаться! — сказал Данило, поглядывая на толстых панов, важно качавшихся впереди на конях, в золотой сбруе. — Видно, еще раз доведется нам погулять на славу! Натешься же, казацкая душа, в последний раз! Гуляйте, хлопцы, пришел наш праздник!
И пошла по горам потеха, и запировал пир: гуляют мечи, летают пули, ржут и топочут кони; от крику безумеет голова; от дыму слепнут очи; все перемешалось; но казак чует, где друг, где недруг; прошумит ли пуля — валится лихой седок с коня; свистнет сабля — катится по земле голова, бормоча языком несвязные речи.