Людмила Шелгунова
СЕРДОБОЛЬНАЯ
Историческая повесть времен Иоанна Грозного
Георгий Северцев-Полилов
ПЕРВЫЙ СПАС
Исторический рассказ
СЕРДОБОЛЬНАЯ
Историческая повесть
Василий Шибанов
На одной из улиц Белого города в Москве стоял красивый бревенчатый дом. На улицу он выходил двумя окнами, разделявшимися небольшою перекладинкою. Хотя дом был и новый и украшенный резьбою, но вместо стекол в окнах была вставлена слюда. Большой двор был обнесен досчатым забором, с дубовыми воротами и калиткою.
У окна, выходившего на улицу, сидел красивый мужчина, лет двадцати с небольшим, с окладистою русою бородкою и с добрыми, голубыми глазами. Он тревожно смотрел в окно на улицу.
— Да ты, Петруша, может-быть, напрасно тревожишься? — сказала молодая женщина, стоявшая посреди избы, — когда же мог приехать Василий?
— Не напрасно, Ириша! — отвечал Петр, — в лавку приходили ко мне бояре и сказывали, что Василий схвачен и что плохо ему, я уже сбегал к Федьке и просил его придти сюда. Он стрелец во дворце, может-быть, кое-что и слышал.
Молодая женщина, с большими черными глазами, была в красном волоснике, крепко связанном на лбу и совершенно закрывавшем волосы; поверх красной рубахи был надет синий, суконный летник, застегнутый под самое горло и с длинными, широкими рукавами, висевшими позади. Летник этот, сшитый как мешок, походил на сарафан. Длинные золотые серьги, с блестящими камнями, показывали, что эти люди были не из бедных.
Петр Шибанов считался в детстве рабом князя Курбского, но потом был отпущен, расторговался и стал зажиточным купцом. Жена его, Ирина Ивановна, тоже была из зажиточной семьи, любя вышла замуж, и жили они спокойно, припеваючи, пока над новым домом их не показались грозные тучи.
— Ну, вот и Федька идет! — проговорил Шибанов.
Кольцо в калитке звякнуло и по снегу заскрипели шаги высокого, красивого стрельца. В сенях стрелец стряхнулся, обтер ноги и, отворив низенькую дверь, вошел в горницу; прежде всего перекрестился перед иконами, занимавшими не только угол, но чуть что не половину стены из чисто выскобленных бревен и затем, поздоровавшись, опустился на широкую лавку, тянувшуюся вдоль всей горницы.
— Ну, Федя, ты знаешь, зачем я звал тебя? — сказал Шибанов.
— Я сам хотел к тебе придти, — отвечал Федор, — забуду ли я когда-нибудь, что Иришины родители приютили меня сироту?
— Говори скорее, что слыхал, что знаешь? — прервала его Ириша.
— Не слыхал, а сам видел, — вполголоса отвечал Федор, — мы стояли на часах и я был у самой двери. Царь сидел на своем троне, а какой-то боярин читал ему грамоту. Вдруг царь весь затрясся и закричал: «Привести его сюда»! Сейчас-же к нему привели твоего брата Василия и подвели близко, близко… Василий, как посмотрел на царя и точно хотел отступить, но не успел… Царь своим посохом — а у него наконечник острый, преострый! — уперся ему в ногу и проколол сапог и ногу, так что кровь потекла по ковру…
— И что же Василий? — крикнул Шибанов.
— Не моргнул. «Читай»! — крикнул царь боярину и боярин стал читать. Хоть душа у меня и ушла в пятки, но я стал прислушиваться и понял, что это читалось письмо от вашего князя Курбского. Князь-то ведь ваш бежал в Литву…
— Знаем, — ответила Ириша.
— И оттуда прислал письмо с Васькой…
— Неправда! — уверенно сказал Шибанов, — ты знаешь, какой князь был хороший человек? Ну может ли это быть, чтобы он послал на верную смерть своего любимого и верного слугу?..
— Ну, уж я не знаю как, а письмо было прислано и его читали царю, а царь готов был Ваську разорвать. Тяжело ему, бедному, теперь в темнице!..
— Милые! Где-то лают… — закричала Ирина.
Петр схватил лошадей под узцы и побежал; лошади, должно быть, тоже почуяли жилье, потому что пошли крупным шагом. Лай слышался все ближе и ближе и путники увидели жилье: в окне довольно большой избы мелькнул свет.
Шибановы во второй раз этот день поблагодарили Бога за спасение своей жизни.
— Пустите, ради Бога! — молил Петр отворившего ему калитку молодого священника, — у меня здесь жена с ребенком… Мы замерзнем.
Священник, отец Даниил, и работник его отворили ворота. Петр подвел лошадей к крыльцу и сам снял Ирину с ребенком. Пока он выпрягал лошадей, отец Даниил ввел Ирину в переднюю избу и посадил на лавку. Ирина прежде всего посмотрела, жив ли ребенок. Да, он был жив и спал. Ирина узнала, что у батюшки жена очень больна и не встает с постели.
— Сведи меня к ней, я, может быть, помогу ей чем-нибудь, — сказала Ирина.
Она взяла с собою ребенка и пошла за священником. Во второй комнате, едва освещенной, лежала у стены на постели молодая женщина, а подле в люльке пищал ребенок. Он пищал тихо и жалобно, вовсе не таким голосом, как бывало кричал ее Ваня. Ирина Ивановна положила на лавку своего ребенка и взяла чужого.
— Он голоден, — проговорила больная, — я уже целую неделю не могу кормить его.
Ирина развернула бедного голодного младенца и приложила его к своей груди. Мальчик от слабости едва мог сосать, но все-таки насытился и заснул.
— Добрая ты женщина! — сказала больная, — как тебя благодарить?
— Не надо меня благодарить. Мальчик успокоился и этим поблагодарил меня, — отвечала Ирина.
Несмотря на усталость, Ирина до половины ночи провозилась с больною: растирала, успокаивала ее и ходила за ребенком. Но этим добрым делом она случайно приобрела себе врага. Поутру в избу к старшей работнице отца Даниила пришла дьячкова жена и стала спрашивать о здоровье «матушки».
— Напрасно тут толкаешься, — сердито отвечала ей Аграфена, — ты только языком болтаешь, а ты бы посмотрела, как Ирина Ивановна в одну ночь нас всех управила.
— Это еще что за Ирина Ивановна? — вскипелась дьячиха. И вот, с этой минуты у Шибановых явился враг — злая, глупая баба. Дьячиха побежала к дьячку и начала ему рассказывать, что к отцу Даниилу откуда-то явились какие-то незнакомые люди и что эти люди, наверно, будут подкапываться под них. И вот, дьячок тоже стал злобно смотреть на незнакомых ему приезжих.
Шибановы на третий день стали собираться ехать дальше, но больная горько заплакала, а отец Даниил, кланяясь в пояс Петру, просил его повременить.
— Ты говоришь, тебе все равно куда ехать, — уговаривал его священник, — ну, так оставайся здесь!
— Близко от Москвы, батюшка! — отвечал Петр.
— Хоть и близко, но в стороне от большой дороги. Глухо здесь, совсем глухо! — так глухо, что только две крестьянские семьи тут живут; а другие побросали свои избы и переселились на большую дорогу. Вот рядом с нами хороший двор пустует и я могу тебе его отдать.
Долго священник уговаривал Петра и так его успокоил насчет царского преследования, что Петр не на шутку стал задумываться.
Ирина, между тем, отучив от груди своего сына, принялась кормить чужого и ходить за больною, помогая ей всем, чем могла.
— Колдовством помогает! — шипела дьячиха.
— Молитвами помогает! — строго отвечала ей сидевшая уже попадья.
— Кто они такие? — допытывался дьячок.
— Добрые и хорошие люди, — отвечал отец Даниил.
— А как звать то?
— Петр Алексеев.
Священник посоветовал Петру не говорить своей фамилии, на всякий случай, и между ними было решено, что он останется Алексеевым.
Сельцо Береговое находилось всего за 80 верст от Москвы и стояло на берегу небольшой речки. Церковь в нем была крошечная и поселенцы, переселившиеся в Береговое из соседнего большого села, почему-то невзлюбили сельцо и мало-помалу все выселились, так что, кроме церкви с причтом, осталось только две семьи.
— Не в Литву же уезжать! — раздумывали Шибановы.
К весне были наняты плотники и по соседству от церкви выстроилась хорошая изба и поправлены были все службы.
Матушка уже встала, но была слаба, а потому Ирина, переселившись даже к себе в избу, постоянно приходила кормить ребенка и растирала больную попадью. Еще бабушка Ирины говорила, что растираньем можно вылечить всякий недуг и Ирина всегда прибегала к этому.
Настя
Прошло двенадцать лет с того дня, как Шибановы бежали из Москвы, где все оставили на произвол судьбы. Что сталось с их домом, они не знали, но только надеялись, что его занимает кто-нибудь из их прислуги. Со своим соседом, отцом Даниилом, они жили душа в душу. Андрюша, вскормленный Ириною, вырос хорошим мальчиком и жил в дружбе с Ваней и с сестрой его Настей, которой минуло десять лет.
Настя, с такими же черными глазами, как у матери, была девочкою вдумчивою. Хотя она бегала и резвилась с братьями, но, когда они втроем садились на берег удить рыбу, она всегда начинала разговоры недетские, и недетские разговоры она вела потому, что любила очень, очень старенького странника, который заходил к ним и иногда подолгу проживал у них.
— Не хохочи так, Андрюша, — говорила она, сидя на траве с мальчиками, — Ерема сказал мне, что теперь грешно хохотать.
— Еще выдумай! Когда весело, так надо хохотать. Когда я сижу за книгой, так я и не хохочу, и когда я буду попом, так тоже не буду хохотать. А теперь-то отчего нельзя хохотать?
— Оттого, что вся Русь плачет. Ты послушал бы, как Ерема хорошо говорит об опричниках.
— Это еще что за опричники?
— Это страшные люди. Они при царе и кто им не понравится, они сейчас саблей зарубят.
— Страсти! — повторили мальчики.
Такие разговоры велись между детьми постоянно и Настя точно ни о чем другом и не думала.
Этот вопрос, очевидно, так занимал Настю, что через два года, после урока у отца Даниила, который учил их всех троих грамоте, девочка собралась с духом и спросила:
— Батюшка, скажи мне, неужели и злодеев надо любить? Самых ужасных злодеев?.
— Конечно.
— А я не могу, — печально ответила Настя.
— Что ты, Настя! Да каких же ты можешь знать злодеев? — со смехом спросил отец Даниил.
— А наш-то… — и тихо прибавила: — дьячок.
— Какой же он злодей, Настя?
— Он злой. Знаешь, что он с нами сделал?
— А что?
— Я сама видела, как он загнал поросенка в наш огород и тот испортил все почти огурцы. Ну, подумай только! И мама ведь плакала…