Но говорить этого Артему Витальевичу я почему-то не стала.
Я почувствовала, что происходит что-то непонятное. С того дня — когда фальшивая контрольная сама собой переписалась моим почерком и впрыгнула в портфель, выпихнув оттуда настоящую.
На прощание голос Артема Витальевича стал совсем ледяным.
— Только из уважения к вашему отцу я назначил вам последний срок сдачи — двадцать второе июня.
— Ровно в четыре часа?.. — ляпнула я.
Трубка загудела, и я медленно опустила ее на рычаг.
Ну я же там была! Почему он мне не верит?..
И журнальная страница с сегодняшним числом была пуста! И двери закрыты! Почему он мне не верит?..
И в этот момент я вспомнила Степино жалобное лицо и его фразу:
«Останься здесь сама, тогда поверишь!..»
И почувствовала кожей, каково быть на его месте.
В ту же секунду я собралась наверх, к Борису Тимофеевичу.
Надо поддержать парня.
Хотя он, безусловно, городит несусветную чушь.
Интересно, что по этому поводу сказал бы Артем Витальевич?..
Не раздумывая больше, я вновь поднялась на двенадцатый этаж и позвонила.
ГЛАВА 5
— Можешь лечь в зале, а можешь — в спальне дяди… — указал Степа на узкую, продавленную в середине, кровать Бориса Тимофеевича. Как и большинство вещей в квартире покойного, кровать была старинной, скорее всего, французской — про такие шишечки по краям изогнутой металлической спинки я когда-то читала в произведениях Мопассана и Золя.
Глянув на нее, тонущую в свете неяркого ночника в форме раскинувшей крылья чайки, я почему-то испытала непередаваемый страх.
Только не в спальне дяди!..
— Пожалуй, нет. Давай… — я ужаснулась, что предлагаю такое, — давай ляжем в одной комнате.
Честно говоря, в детективах Агаты Кристи меня всегда удивляло, почему героям, которых по очереди убивали в их спальнях в каком-нибудь особняке, не приходило в голову до выяснения личности убийцы спать всем вместе в одной большой комнате?..
Степа не нашел в моем предложении ничего предосудительного.
— Давай, — согласился он.
Мы устроились в большой спальне — одной из имеющихся в наличии четырех комнат. В моей квартире, в данный момент пустующей этажом ниже, подобная служила родительской спальней. Она была наиболее удалена от повергшей меня в легкий ужас комнаты дяди.
Точной копии моей комнаты этажом ниже.
Почему-то эта аналогия мне совсем не нравилась.
Все-таки, он лежал именно здесь! Прямо над моей головой…
Степа уступил мне широкую кровать, а сам улегся рядом на раскладывающееся кресло.
В незавешенное шторами окно глянула огромная белая луна.
Неподвижная черная голова Степы на светлой подушке отчего-то показалась каким-то черным обрубком дерева.
Я поежилась — неужели этому школяру удалось нагнать на меня страху?..
И тут же одернула себя. Вот еще, глупости!..
Вдруг черная голова приподнялась на подушке и произнесла голосом Степы:
— Только ты сразу не засыпай. Он скоро ходить начнет…
Я хотела было ответить, что не собираюсь, не смыкая глаз, ждать этого знаменательного момента, но что-то удержало меня от сарказма, и я кротко согласилась.
— Хорошо, полежу пока так…
Надеясь повернуться к стенке и тут же заснуть.
Но время шло, а сна по необъяснимой причине не было ни в одном глазу. Он словно брел где-то рядом, а меня обходил стороной.
Степа тоже ворочался в своем кресле с боку на бок.
Примерно через полчаса бесполезного лежания и смотрения в потолок я окликнула парня.
— Степа!
— Что? — мгновенно отозвался он.
— Ну что, можно уже спать? — не удержалась и съязвила я.
Степа приподнялся, и я увидела его обнаженный по пояс темный силуэт. Голова наклонилась в сторону двери.
— Тс-с! — вдруг вскрикнул он громким шепотом и в то же мгновение переполз на мою кровать.
Я быстро отодвинулась к стене.
— Слышишь?!. — не обращая внимания на мой маневр, шепнул он мне прямо в ухо.
Я прислушалась, но не услышала ничего, кроме гнетущей тишины.
— Кто-то прошел из зала в дядину спальню. Там в одном месте паркет скрипит так… характерно…
Внезапно трусость Степы стала мне противна, и я, в белой рубахе до пят, с распущенными длинными волосами, сама похожая на привидение, вылезла из кровати и решительно потянула его за собой.
— Пошли!
Неожиданно тот повиновался.
Мы вышли в просторный зал, освещаемый лишь низко висящей луной. Мягкий свет лежал на предметах интерьера — на крышке высокого старинного сундука, на дверях тяжелого шкафа, на паркетных досках пола…
— Видишь? Никого, — шепнула я, но уже менее решительно. Все-таки не очень приятно глубокой ночью бродить в темноте по чужой квартире, где недавно умер человек…
На Степу вдруг нахлынул прилив храбрости, и, ухватив под локоть, он потянул меня через узкий переход в маленькую дядину спальню.
На стыке зала и коридора паркет вдруг негромко скрипнул под нашими шагами.
Характерно… — вспомнила я.
Степина рука дрогнула, но, преодолев страх, он потащил меня дальше.
Короткая мысль пробежала в голове за мгновение до того, как ступить в дальнюю комнату.
Зачем я ввязалась во все это?!
Но не успела я принять ее или отбросить, как очутилась на пороге спальни, и, озаренная голубоватым светом, она предстала перед моими глазами.
На миг мне показалось, что передо мной моя собственная комната, и дыхание застыло где-то внутри, но, присмотревшись, я увидела письменный стол у окна, под ним урну с белеющим мятым листом, и облегченно вздохнула.
Это комната Бориса Тимофеевича, и в ней никого нет.
Я уже хотела развернуться и пойти обратно, как вдруг в ухо ворвался срывающийся шепот.
— Смотри, ручка!
Я взглянула на стол и сразу поняла, что хотел сказать племянник.
Ручка, которую Степа на моих глазах поставил на полку, в стакан для карандашей, вдруг, словно из воздуха, возникла над столом и легонько хлопнулась на него. В тот же миг огненная молния страха промчалась где-то внизу живота.
Я невольно вцепилась в крепкую влажную ладонь парня.
— Пойдем… — произнесла я не своим голосом, не отрывая взгляда от ручки, лежащей теперь на столе темной продолговатой тенью.
Через мгновение мы в три прыжка очутились в кровати и, трясясь, как мокрые котята, прижались друг к другу.
А за окном по-прежнему сияла луна, похожая на фарфоровую суповую тарелку с нарисованными на ней глазами, ртом и носом.
Остановившимся взглядом я смотрела на нее, и вдруг мне почудилось, что луна растянула рот в жуткой ухмылке.
Резко выдернув свою руку из Степиной, я нырнула под тонкое, пахнущее старьем, одеяло.
— Там еще тетрадь была… — глухо произнес парень.
Я ничего не ответила. Жуть сковала мой голос, и он спрятался где-то в коленных чашечках.
Степа, молча посидев минут пять у меня в ногах, наконец, медленно переполз на свою постель.
Я вытянула ноги на освободившееся пространство.
В голове ворочались какие-то обрывочные мысли.
Не помню, как и когда я уснула.
ГЛАВА 6
Утром, где-то около десяти, меня разбудил бодрый голос Степана.
— Даша! Завтрак подан!
Я открыла глаза и увидела, что он стоит передо мной в шортах и майке, а в руках его вибрирует поднос с чашечкой кофе и горкой сухого печенья.
Видел бы эту картинку мой отец!
Несмотря на пережитое ночью, я нашла в себе силы усмехнуться.
— Поставь на стол и отвернись, — приказала я, вылезая из-под одеяла и облачаясь в халат.
И, словно готовясь к допросу сурового родителя, если Андромеда Николаевна — соседка Бориса Тимофеевича — доложит ему о моих похождениях, поинтересовалась:
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать, — ответил Степан, подумав.
— Можешь поворачиваться, — разрешила я, надкусывая печенье, и повторила, как будто не расслышав: — Так сколько, если без мании величия?
Степа повернулся и тоже взял с подноса печенье.
— Ну, семнадцать… — нехотя сообщил он и после паузы добавил, — будет в августе…
А мне через две недели стукнет девятнадцать.
И в самом лучшем случае папа философски заключит, что разница в два года имеет значение только в юности…
А в самом худшем…
Худшее я даже не решалась себе представить.
Может быть, вчера Андромеда Николаевна не сканировала своим зрачком лестничную площадку?.. Ни днем, когда я явилась сюда после звонка педагога по музлитературе, ни вечером, когда пришла на ночлег с вещами? В это трудно поверить, но мало ли…
— А тебе сколько? — в свою очередь полюбопытствовал новый друг.
Мельком взглянув в зеркало на двери шифоньера, я честно ответила:
— Восемнадцать, почти девятнадцать.
Степа вдруг залился хохотом. Поднос в его руках задрожал мелким бесом.
— Поставь на стол, говорю! — рассердилась я, и, когда повеление было исполнено, уточнила: — Чего ржешь-то?
— Не сочиняй! — продолжая заливисто смеяться, воскликнул рыжий черт. — Какие тебе девятнадцать!
Я холодно взглянула на него.
— И даже так не девятнадцать, — оценил эксперт. — Небось, и восемнадцати нет?..
Мне снова не понравился его снисходительный тон.
И я отставила в сторону кофе, кстати, довольно гадкий.
— А ты готовить не умеешь, — ответила я выпадом на выпад. — Выйди отсюда. Я ухожу.
Степа, пожав плечами, вышел. Я быстро переоделась и, пройдя мимо стоящего истуканом парня, бросила на ходу:
— Пока!
И выскочила из квартиры прямо в объятия Андромеды Николаевны с мусорным ведром в руке.
Глаза противной тетки округлились, но она попыталась спрятать изумление под масленой улыбкой.
— Дашенька!.. Доброе утро!..
— Доброе утро… — Я метеором пронеслась на одиннадцатый этаж, заметив краем глаза, как из пакета предательски свесился рукав белой ночнушки.
Ну все, теперь весь дом будет знать, где дочь адвоката Игоря Буранюка провела эту ночь.
Когда я прыгающим в руке от нетерпения ключом пыталась попасть в скважину, чтобы успеть исчезнуть до появления на этаже огромной Андромеды Николаевны, в квартире раздался пронзительный звонок телефона.
К счастью, я захлопнула дверь, когда на повороте лишь показались ее толстые ноги в широченных розовых шлепанцах, надетых на синие носки.
И бросилась к телефону.
— Даша?.. — радостно, но с оттенком грусти, спросила мама. — Ну как там у тебя дела?..
— Хорошо… — ответила я, слыша под дверью слоновье шарканье, и ушла с трубкой в комнату.
— А то папа интересуется — все ли в порядке?..
— Конечно, все в порядке, — бодро уверила я.
За исключеньем пустяка.
Умер Борис Тимофеевич, я ночую в его квартире с его несовершеннолетним племянником, и об этом знают все соседи; мой диплом под вопросом, так как я вторично не сдала последний экзамен…
А в остальном, прекрасная маркиза…
Поговорив с мамой на абстрактные темы, я в душе слегка посокрушалась о том, что поддалась жалости и из-за какой-то глупой детской солидарности провела ночь в квартире наверху.
Степа этого все равно не оценил, а моя репутация безнадежно подмочена, и еще неизвестно, как отнесется к новости, непременно переданной и отредактированной заботливыми соседями, мой строгий отец.
Задумавшись, я налила себе чаю и вышла на балкон.
Но, несмотря на то, что сегодняшняя ночевка явно была ошибкой, произошедшее в комнате умершего до сих пор не выходило из головы, и я опять словно наяву увидела, как в голубоватом лунном свете на узкий стол со стуком откуда-то падает длинная черная ручка…
«Там еще тетрадь была…» — всплыли в памяти слова Степы, и перед глазами предстало мутное белесое пятно в углу стола.
Зрение у меня не очень, но, судя по-всему, это и была увиденная племянником тетрадь.
…Когда мы вечером посетили комнату Бориса Тимофеевича, стол был абсолютно пуст. Я это точно помню.
По телу прошла легкая дрожь.
Чтобы подавить волнение, я хлебнула из чашки крепкого чая и собиралась уже вернуться в комнату, как вдруг сверху, прямо мне под ноги, упал заклеенный темно-серый конверт.
Щурясь от яркого июньского солнца, я подняла голову. Проделки Степы! Двенадцатый этаж — последний, и больше ниоткуда конверт упасть не мог.
Наверно, внутри записка с извинением… хотя нет, Степе это несвойственно. Просто с приглашением переночевать еще раз. Ей-богу, детский сад!
«Ну уж нет, — усмехнулась я, разрывая конверт, — с этой минуты вся эта жуть меня больше не касается. Справляйся с ней сам и спи спокойно, дорогой товарищ…»
В этот момент конверт, наконец, раскрылся, и из него выпал заполненный текстом белый лист в клетку — чуть меньше стандартного.
Я начала читать, чувствуя, как тускнеет день, и за колени обнимает мертвый холод.
Когда я дочитала до конца, солнце померкло.
ГЛАВА 7
«Дарьюшка.
Я умираю.
К сожалению, выполнить то, для чего я жил последние годы, мне самому невозможно.
Сделать это за меня придется тебе.
Если вспомнишь, чему я учил тебя двенадцать лет из тех девятнадцати, когда жил той, другой жизнью.
ОНИ не отпустят меня и там, за гранью, пока не исполнится то оставшееся, единственное из двух, что еще может сбыться.
Первая жизнь загублена раньше твоего рождения, и этого тебе уже не исправить.
Я прошу лишь вырвать из их сетей наши души… и ее воспоминания.
Помоги мне, и я помогу тебе выйти из круга.
Не препятствуй ничему, что покажется невероятным.
Торопись.
И помни — у НИХ в плену остается
одна юная жизнь.
Залевский Б.Т.»
Почерк письма был мелким и витиеватым.
Но я с легкостью разобрала его, словно мне случалось делать это не в первый раз, и почему-то не было никаких сомнений в том, что письмо написано покойным антикваром и предназначается именно мне.
Из его содержания я ничего не поняла… и, в то же время, какое-то смутное воспоминание шевельнулось где-то глубоко-глубоко. Словно я знаю, о чем идет речь.
Но знаю не здесь, а в какой-то другой жизни…
И это обращение — Дарьюшка — как к хорошо знакомому, даже близкому человеку, отчего-то тоже не показалось мне странным…
Тупо глядя на лист в руке, я вдруг заметила, как он похож на тот, на котором была написана моя фальшивая контрольная по музлитературе.
Точь-в-точь такие же мелкие клетки, тот же нестандартный размер…
В груди глухо застучало сердце.
Все не случайно.
Это недоразумение с контрольной, и то, что в результате ее подмены я осталась в городе…
Не случайность, а закономерность.
Так было нужно.
Ему.
Зачем?
Что это за таинственное поручение, которое я должна выполнить? О сути его в письме не было сказано ни слова. Как же я могу сделать то, не знаю, что?..
Я медленно перечитала короткий текст и уцепила в нем одну фразу, которая указывала на мой первый шаг к его выполнению.