Если вспомнишь то, чему я учил тебя двенадцать лет, когда жил той, другой жизнью…
…Казалось бы, чего проще — разорвать упавшее будто с неба послание, пустить его клочки по ветру с высоты одиннадцатого этажа и, смеясь, включить компьютер и начать стрелять пиратов… Однако я все еще продолжала держать в руках надорванный темно-серый конверт.
Потому что между мелких строк выплывали какие-то ускользающие кадры той, другой жизни, о которой упоминал Борис Тимофеевич.
И я почему-то отчетливо знала, что обычной памятью вспомнить этого невозможно.
Вернее, может быть, возможно при каких-то определенных условиях. Каких?..
Я решилась на эксперимент, и память, перелистывая пласты моей недолгой жизни, уже залезла так глубоко, что погрузилась в самое раннее детство, и я с трудом вытащила ее оттуда, обессиленную от поиска хоть каких-то соприкосновений с антикваром…
Она не нашла там ничего, связанного с умершим соседом, кроме того единственного эпизода, когда семилетней девочкой я пришла к нему с тарелкой блинов…
Значит, файлы находятся не здесь…
Но они есть. Это я почему-то точно знала.
Как то, что днем светит солнце, а ночью — луна.
И, скрестив от внезапного холода на груди руки, я понимала, что обязательно и всенепременно должна сделать то, чего он ждет от меня.
Иначе…
…И помни — у НИХ в плену остается…
(Интересно, у кого это — у НИХ?..)
Одна юная жизнь.
Иначе — я была уверена — быть беде.
Я прошла в свою комнату и, медленно шевеля рукой, положила письмо в верхний ящик комода.
Потом, загибая пальцы, посчитала дни. Получилось, что со дня смерти Бориса Тимофеевича прошло шесть дней.
Торопись…
Оглядела свою тихую комнату и снова почувствовала легкий укол в солнечное сплетение от мысли, что прямо над ней находится его предсмертное пристанище.
Внезапно меня захватило необычное ощущение…
Словно на какой-то миг моя душа расцепилась с телом.
И это мне тоже что-то смутно напомнило…
В память вновь пролезла строка упавшего под ноги послания.
Если вспомнишь…
И я поняла, что если и смогу что-то вспомнить, то только там, наверху, в точно такой же комнате, как эта, посреди которой я сейчас стою в полном замешательстве.
И, не теряя времени, я вышла из квартиры и по широким ступеням уже привычно поднялась на двенадцатый этаж, взяла в руку холодную медную голову льва и нажала на кнопку звонка в квартиру 96.
ГЛАВА 8
Степа принял меня, как мне показалось, отстраненно — казалось, его всерьез заботило какое-то новое обстоятельство. Хмуро произнеся «Привет…», он удалился вглубь квартиры и пропал из виду.
Разувшись, я разыскала его в комнате дяди.
Он молча стоял перед письменным столом. На столе не было ни ручки, ни тетради.
Урна тоже была пуста.
Внезапно племянник обернулся ко мне и возбужденно сообщил:
— Знаешь, что он писал?!
— Что? — спросила я, присаживаясь в плетеное кресло-качалку, стоящее у стены.
— Ноты! — выпалил парень и резким движением отбросил со лба длинную светлую челку.
«Ноты…» — повторила я медленным шепотом, словно это могло что-то прояснить в моей ситуации.
Но, кажется, ничего не прояснило.
— Какие ноты? — уточнила я.
— Не знаю… Я не разбираюсь в музыке, — ответил Степа, — но это точно ноты.
— Покажи, — попросила я.
Степа приподнялся на цыпочки и достал с верхней полки длинную нотную тетрадь в красивом переплете.
— Вот. Это она каждую ночь сама собой появляется на столе. А к утру в ней добавляется несколько новых строк… Я заметил… Слушай! — он вдруг с безумными глазами вцепился в меня, как клещ. — Давай сегодня у тебя переночуем?! Я больше не могу. Я с ума сойду!
Я взглянула на протянутую тетрадь. Действительно, ноты. Написаны черными чернилами, как и письмо, свалившееся с неба прямо мне под ноги.
Я пристально всмотрелась в замысловатые строки.
И поняла, что произведение предназначается для исполнения на гитаре.
А что если сыграть то, что здесь написано?..
— Сыграть тебе на гитаре? — предложила я.
В ответ на Степину мольбу переночевать у меня эта фраза совершенно случайно прозвучала издевательски. Он посмотрел на меня, как на врага.
Я вспомнила, что парень не в курсе, что я гитаристка.
— Если бы у меня были деньги… — задумчиво произнес он, проигнорировав предложение, — я бы снял гостиницу на эти сорок… тридцать пять… нет, тридцать четыре дня.
Вот влип, бедняга… — подумала я, глядя на его несчастное лицо, и в мозг вдруг снова впились последние строчки письма.
…И помни — у НИХ в плену остается
Одна юная жизнь.
Тело внезапно стало тяжелым. Руки и ноги будто налились свинцом.
Я поняла, что и Степа оказался здесь не случайно.
Он и есть эта юная жизнь!
И никуда ему отсюда не деться — он связан со мной и собственным покойным дядей незримой нитью. Он тоже звено всей этой безумной цепи.
— Нет, — я положила свинцовую руку на спинку кресла. — Будем ночевать здесь. Вместе. Скоро этот кошмар закончится…
Степа посмотрел на меня с нескрываемой надеждой.
И, помолчав немного, застенчиво произнес:
— Я картошку пожарил с грибами. Пойдем?..
Я вспомнила неудавшийся завтрак и улыбнулась.
Может, хоть совместный обед состоится?..
— Пойдем.
Совместный обед состоялся, и, пожалуй, утром я была неправа в нелестных высказываниях о кулинарном таланте парня. Картошка с грибами явно удалась!
Шеф-повар категорически не разрешил мне мыть посуду.
— Я сам помою, а ты посиди, — заявил он.
Я согласилась, окидывая взглядом узкий подоконник.
— Интересно, а где у него губки с железками?.. — тихо, словно самому себе, задал вопрос парень.
— В столе, на средней полке, — быстро сказала я.
Степа повернулся и странно взглянул на меня. Потом медленно вытащил губку из глубины полки, на которую я указала.
Возникла напряженная тишина.
И мне почему-то тоже стало не по себе.
Чувствуя легкий приступ удушья, я перевела взгляд на окно и снова увидела стоящий в углу, за горшком с алоэ, эфедрин.
Сама не зная почему, я обратила на него долгий и пристальный взгляд.
И вдруг под побеленным потолком пролетела темная бабочка.
Она слегка покружилась вокруг маленькой люстры и вылетела в открытую форточку.
И в тот же миг где-то высоко прозвучал, отдаляясь, тихий-тихий голос.
Я успела поймать окончание улетающей на шумную улицу фразы.
«…Болею я, Дарьюшка. Сегодня ты пришла в последний раз…»
Я невольно вцепилась в стул.
Из памяти восстали эти слова, будто я совсем недавно их слышала — точь-в-точь в таком порядке…
— Ты что, бывала у него, что ли? — подозрительно спросил Степан и, не услышав ответа, повернулся, и я увидела, как расширяются его глаза.
— Ты что такая белая?! Может, лекарства какого-нибудь накапать?
И он кинулся к эфедрину.
— Это не подойдет?..
— Нет! — взвизгнула я не своим голосом.
— Тут еще валерьянка есть… — деловито сказал парень, перебирая пузырьки.
Я вскочила.
— Мне ничего не надо… — и голос резко сорвался, будто рухнул с обрыва.
— Ладно, ладно, — махнул рукой племянник, — как хочешь… Тогда на вот, водички попей.
«Бабочки… — подумала я, — бабочки приносят голос Бориса Тимофеевича…»
И почувствовала, что схожу с ума.
— А ты что, действительно умеешь играть на гитаре? — неожиданно спросил Степа, держа у моего рта стакан с теплой водой.
Я медленно, по глотку, выпила всю воду, прежде чем ответить:
— Ну да, я музыкальное училище заканчиваю по классу гитары.
И почему-то никак не могу закончить…
— Ниче себе! — Степа отбросил со лба челку и восхищенно посмотрел на меня. Я увидела россыпь веснушек на его круглом лице. — А может, тогда правда поиграешь те дядь Борины ноты? Давай, тащи гитару!
Парень заметно воодушевился, предвкушая вечер классической музыки.
Но настроение у меня резко упало, надо мной все еще витал обрывок улетевшего голоса, опускаясь на дно памяти тяжелым осадком, и я почувствовала, что все больше запутываюсь в какой-то невидимой паутине.
А тут еще эти ноты, которые сами собой пишутся по ночам, как какой-то чертов «Реквием»…
— Не буду я их играть, — грубо сказала я, ставя на стол пустой стакан. И твердо добавила: — Ни за что!
Степа помолчал, потом убрал стакан на полку и расстроенно промолвил:
— Ну ладно…
Незаметно на город опустился теплый летний вечер, и неумолимое приближение ночи почему-то вызвало болезненную, щемящую тоску.
Видя, как сгущается за окном темнота, я внезапно испытала острый прилив отчаянья и, сама того не осознавая, вдруг вцепилась в Степин локоть, безумно боясь его отпустить. Словно в это мгновение только его рука держала меня на земле, а выпустив ее, я, как шар, наполненный гелием, взлечу в темное небо, и назад мне уже не вернуться…
В полумраке комнаты я повернулась к рыжему мальчишке и уставила на него умоляющие глаза.
— Будь рядом! Всегда! Понял?
И сама поразилась своей интонации.
Он, кажется, ничего не понял, но ухмыльнулся и сказал:
— Понял, принцесса!
Я, по-прежнему не отпуская, держала его руку в своей.
Что ж, мне достаточно и этого обещания.
ГЛАВА 9
На этот раз сон смежил веки, стоило мне только забраться под тонкое одеяло и пожелать Степе спокойной ночи. Не знаю, сколько времени я проспала, как убитая, но через какое-то время покров сна стал истончаться, словно его подтачивала какая-то внешняя сила. Наконец, он стал легким, как клочок прозрачной ткани, и эта неведомая сила сдула его с моих ресниц.
Я открыла глаза и повела ими вокруг, оглядывая темную комнату — белеющее в ногах одеяло, пятно ковра на стене, очертания Степиной неподвижной фигуры в кресле рядом…
И светящую в окно огромную луну.
Из-за чего это я вдруг проснулась среди ночи?..
У меня возникло необъяснимое ощущение, будто кто-то меня позвал.
Но не голосом, а как-то иначе.
Глаза постепенно привыкли к темноте, и я вновь ощупала взглядом просторную спальню. И вдруг из глубины груди вырвался тихий возглас.
Я увидела прямо перед собой сидящую на спинке кровати, уцепившись лапками за французскую шишечку, большую бабочку с темными крыльями.
От моего непроизвольного крика Степа вздрогнул, пробормотал что-то невнятное и перевернулся на другой бок.
Бабочка посмотрела на меня — казалось, она пронзила насквозь мои черные зрачки — потом медленно поднялась, взмахнула крыльями, как опахалами, и подлетела к раскрытой форточке.
Я села на постели и остолбенело уставилась на нее.
Оказавшись снаружи, существо не улетело, а продолжало виться вокруг бледных оконных рам, будто плясало в прозрачном лунном сиянии.
И этот удивительный танец неудержимо притягивал и влек меня к себе.
Словно невидимым магнитом прикованная к этому зрелищу, я вылезла из-под одеяла и, ступая неслышно, как тень, подошла к высокому окну.
Странная бабочка как будто одобрила мое приближение, взмахнула крылом, точно маня за собой, и начала медленно опускаться вниз.
Не ведая, что творю, я, как была, босая и в белой рубашке до пят, бросилась к двери, распахнула ее и по освещаемым откуда-то снизу ступеням стремительно побежала вниз.
И ничуть не удивилась тому, что она встретила меня там своим бесшумным полетом и, продолжая указывать путь, устремилась вперед по ночной улице.
Я побежала за ней, слыша, как со свистом цепляется воздух за широкий подол рубахи.
Наконец, когда счет времени был уже давно потерян, и силы начали иссякать, а от мелькания маленькой летящей тени зрение стало терять окружающие очертания, я замедлила бег и увидела, как сужается незнакомая темная улица и вдали из мрака вырастает вытянутый, как башня, ярко освещенный дом.
Подлетев к его входу, бабочка широко махнула крыльями и исчезла внутри.
Я подошла вслед за ней и сощурилась от неожиданно яркого света окон четырех этажей и одного высокого фонаря, стоящего возле распахнутой входной двери, которая вела в кромешную темноту.
В окнах мелькали цветные силуэты, раздавались возбужденные выкрики и вульгарный женский смех.
Бросив краткий взгляд вокруг дома, я удивилась одной необъяснимой странности. Он стоял словно сам по себе — пространства около него будто не существовало вовсе.
…Не препятствуй ничему, что покажется невероятным…
Поколебавшись всего одно мгновение, я вошла в мрачный дверной проем и сразу провалилась в глухую тьму. Бабочки, как путеводной звезды, больше не было надо мною, и я, натыкаясь на какие-то углы, на ощупь пошла по внезапно ставшей холодной и какой-то странно рыхлой, напоминающей песок, земле.
«Я ничего не вижу, это опасно…» — подумала я, и в то же мгновение рыхлая земля под ногами оборвалась, и, не успев уцепиться хоть за что-нибудь, я ощутила необыкновенный полет и приземление в ворох чего-то мягкого, похожего на гору старых тряпок.
Выпутавшись из-под подола рубахи, я подняла глаза и увидела, что метрах в пяти от того места, куда я упала, из щели в полу льется узкая полоска света.
Слыша бешеный стук собственного сердца, я осторожно приблизилась к ней и прислушалась к тому, что происходило за дверью.
— Ну ты будешь бить или нет?! — послышался из-за двери грубый мужской голос.
— Сейчас… сейчас… — ответил другой, послабее и потоньше.
— Похоже, не фартит тебе сегодня!
— Похоже, так…
Придвинувшись вплотную и замирая от страха, я приблизила глаз к узкой щелке неплотно притворенной двери, и взору моему предстала, как на ладони, картина: в маленькой комнате за квадратным столом играли в карты двое мужчин, а вокруг них толпились еще несколько человек, заинтересованно следя за ходом партии.
Один из играющих, невысокий мужичок, растерянно почесал в затылке. Я подумала, что именно ему сегодня не везет.
— Давай, давай!.. — грубым басом поторопил его напарник — волосатый мужлан в тельняшке, и тот, другой, наконец, сжав до белизны тонкие губы, дрогнувшей рукой положил на стол карты.
— Да нечем мне… — раздался робкий голос.
Наблюдатели безмолвно ахнули и переместили взоры на второго.
Под низким потолком прогремел его жуткий, леденящий душу, смех, и, похожий на циркового борца, огромный волосатый человек в тельняшке рубанул по столу рукой, держащей карты.
И они горой высыпались на его неровную поверхность.
— Ха! — рявкнул он довольным голосом так громко, что чуть было не выплеснул пиво из стоящей на углу стола высокой стеклянной кружки.