— Извиняюсь! — она смутилась и заторопилась скрыться.
Секретарь некоторое время мигал и прислушивался к ее торопливым шагам в коридоре, затем остановил рукой дрожавшую половинку двери.
— Выращивают же где-то… Чего она?
— Да так. Интересный один материал намечается.
— Когда сдашь?
— Ну, так уж и сразу. Быстрый какой! — разговаривая, Борис Николаевич наводил на столе кое-какой порядок.
— Ожил? — усмехнулся секретарь, заметив размотанный шарф и груду бумаг на столе.
Встретившись глазами, они хорошо поняли друг друга.
— Ладно тебе, — добродушно проговорил Борис Николаевич, стаскивая с шеи надоевший шарф. — Она еще придет, я позову тебя. Примешь участие в разговоре. Только с глазами научись управляться. Подрываешь авторитет печатного органа.
— Пошляк, — притворно вздохнул секретарь и с деловым видом направился к столу, на ходу развязывая папочку.
В подъезде было темно и настыло. Борис Николаевич, осторожно поднимаясь по ступенькам, мурлыкал под нос: «Вот и Том, есть у Тома дом…» Темнота густела, на втором этаже за закрытой дверью тоненько плакал ребенок.
На своей площадке Борис Николаевич долго не мог попасть ключом в скважину.
Из кухни, едва он вступил в квартиру, раздался звонкий голос жены:
— Кто там?
Он промолчал, отряхивая от снега шапку.
В квартире сильно и вкусно пахло. Морщась от удовольствия, Борис Николаевич стал раздеваться. Поздние возвращения вошли у него в привычку, и в них, как оказалось, была своя прелесть. Вчера, когда его увезли из редакции на «Скорой помощи» и не хотели отпускать домой, он представил мучительный вечер в переполненной больничной палате, а то и в коридоре на случайной коечке и с тоской подумал о тихой, покойной квартире. Ему удалось уговорить дежурного врача и получить разрешение позвонить по телефону. Авторитет Зиновия сработал моментально: его не только отпустили, но и отвезли домой на машине с красным крестом.
Из кухни выглянула и вышла Тамара в переднике, в руках очищенная луковица и нож.
— Ты один? Я думала, вы с Зямкой. Что это у тебя?
— Том, — тихо ликуя, позвал Борис Николаевич и поманил рукой, — сбылась мечта идиота. Ты знаешь, сколько я угрохал вот за эту книженцию?
Тамара положила на кухне нож и луковицу и вернулась, вытирая руки о передник.
— Интересно…
— Гляди! — он содрал газету и залюбовался покупкой. — Библия. Сорок рублей. С иллюстрациями Доре.
— Однако и книженция! — Она без особого воодушевления приняла в руки книгу. — Но где ты раздобыл столько денег?
— Пал в ноги секретарю. Он ко мне что-то вообще благоволит последнее время. Тебе, кстати, от него привет… Но ты посмотри, полистай! Правда, здорово? Я давно хотел купить. А сегодня позвонил в букинистический, говорят: «Приезжайте». Нет, ты все-таки глянь на иллюстрации!
— Ну, я вижу, ты в настроении? — сказала Тамара, возвращая книгу. — Как тебе работалось?
— Представь себе, ничего. Совсем даже ничего.
— Господи, Борька, как ты меня вчера напугал! До сих пор не могу… Ты звонил Зямке?
— Зямке? Да н-нет… А что? Вернее, зачем?
— Покажись ему, Боря. Ну что тебе стоит? Он же понимает. Пусть послушает, посмотрит.
— Началось! Покажись, пусть посмотрит… Много он понимает, твой Зямка. Лапоть!
— Ну, не он, так у него кто-то есть. Какой-то профессор, член-корреспондент. Хочешь, я сама ему позвоню? Я почти договорилась с ним.
— Брось, Том. Пробираться к каким-то там светилам… Давай подождем хоть недельку. Да и чего ты вбила себе в голову? Я здоров как бык.
— Это для меня, Боря. Слышишь? Ну, не светилу, так хоть Софье Эдуардовне. Ведь милая старушка и к нам хорошо относится. Прошу тебя!
— Ну, хорошо, хорошо — уговорила. Пойдем к твоей Софье Эдуардовне. Хотя она, кажется, уже и нюх потеряла. Прекрасная консультация! «Покойник плясал на столе…» Но почему ты меня сегодня в коридоре держишь? У тебя там кто-нибудь есть? Кто-нибудь спрятался? А? Признавайся, подлая, кого ты от меня там прячешь?
Тамара рассмеялась:
— Господи, как я рада, что у тебя все хорошо. Пойдем, у меня сегодня такие голубцы — язык проглотишь!.. А что, кстати, с твоим фельетоном? Не кончилась еще проверка?
— Представь себе, кончилась. В завтрашний номер идет «По следам наших выступлений». Сам читал.
— Вот видишь! А ты волновался. Я сразу была уверена.
— Ах, Том, Том, если б молодость знала, если б старость могла!
В совершенно отличном настроении Борис Николаевич отстегнул запонки, бросил через плечо полотенце и, бодро закатывая рукава, направился в ванную. На пороге остановился.
Знаешь, шли мы сегодня, и я почему-то вспомнил… Помнишь, на последнем курсе мы бежали эстафету четыре по десять? Как я шел! Лыжни не чуял. А сегодня тащимся с Зямкой через парк, вороны мотаются, а меня уж и шарф не греет. А главное, колени… представь, в коленках моих какая-то мерзкая, противная дрожь.
— Значит, ты все-таки виделся с Зямкой? — спросила Тамара, хлопотливо звякая крышками от кастрюль.
— Да так, знаешь… Случайно. Слушай, Том, ты никогда не пробовала смотреть руку на свет?
— На какой свет? — Тамаре было не до разговоров, некогда поднять головы. Хозяйничая на кухне, она что-то прихватывала, переставляла, иногда, замахав обожженным пальцем, совала его в рот.
— Ну… на какой? На обыкновенный. — Он щелкнул в ванной выключателем и, как бы заслонившись от яркого света, стал разглядывать собственную ладонь. — Рентген. Настоящий рентген. Гениально и просто. Сегодняшнее мое открытие.
Ему казалось, что ладонь просвечивает насквозь, — различаются худые, слабые косточки, утолщения суставов, вокруг розовато светится плоть.
— Ах ты наказание мое! — запричитала на кухне Тамара. — Все руки спалила.
— Ума не приложу, — рассуждал Борис Николаевич, шевеля длинными некрасивыми пальцами. — Куда все мое мясо подевалось? У меня же рука была, ручища! Я на одной руке подтянуться мог.
— Все понятно: похудел, — ответила Тамара, проворно вытирая стол и выставляя чистую посуду. — Ты же сам себя съедаешь. С фельетоном этим… Разве можно так изводиться?
— Зато сегодня — блеск! — снова оживился Борис Николаевич, высовываясь из ванной. — Сегодня мне выложили такие любовные послания — закачаешься! Тебе таких век не получить, это я тебе точно говорю. Язык, стиль, сила, так сказать, чуйств — ничего и прибавлять не надо. Опубликуй как есть — газету из рук будут рвать. А стихи! Ты бы почитала стихи! Трупом ляжешь!
— Вот, вот, — подхватила Тамара, — что и требовалось доказать. Опять начнутся проверки, жалобы, опровержения. Не лезь ты хоть в семейные-то дела. В них сам черт ногу сломит. Как они собачатся, так и помирятся без тебя. А так тебе никакого здоровья не хватит.
— Ну, жиру мне все равно не накопить. А отказываться было грешно. Там можно интересно порассуждать.
— А еще спрашиваешь — где мясо? Мясо, к твоему сведению, бывает у спокойных, уравновешенных людей. Ты что, сначала купаться будешь или подавать на стол?
— Какое там купаться?! — вскричал Борис Николаевич, протопал в ванную и сильно пустил воду на руки. — Жрать сначала, лопать. Где твои голубцы? Подать мне эти голубцы! Я голоден, черт побери!
Брачное соглашение
Мы, Кухаренко Егор Петрович и Чекмарева Мария Епифановна, вступая в законный брак семейной жизни, заключили настоящее соглашение в нижеследующем:
1. Несмотря на возрастную разницу в годах, обязуемся уважать, ценить и заботиться друг о друге пожизненно, соблюдая все принципы морально-стойкого общежития и целомудрия.
Примечания: Травмированное войнами здоровье «мужа» мне, «жене», досконально известно, и я обязуюсь благотворно импонировать последнему с полным культурным уходом и наблюдением.
Собственноручные подписи, учиненные в моем присутствии, удостоверяю.
Начальник ЖЭК РЖУ С. Бакушкин.
— М-да… серьезный документ. — Борис Николаевич так и эдак удрученно поразглядывал скрепленную печатью бумагу.
— Ну вот. А вы за карандаш хватаетесь, — снова загудел обиженный посетитель, громадный бритоголовый мужчина. — Тут разобраться сначала надо. А за карандаш… Кто, спрашивается, гонит ее? Кто выгоняет? Если ты жена, так живи как положено. Вот и документ налицо. Этот же самый Бакушкин и подписывал. А теперь… Ну, да и на него имеется управа. Найдем! А то что же получается: квартиру дождалась, прописалась и — делиться давай! Это тунеядство, товарищ корреспондент, обман. И я до кого хочешь дойду!
Он сидел, плотно упираясь в расставленные колени. Дрожал и наливался кровью рассерженный старческий подгрудок. Толстым пальцем пенсионер то и дело оттягивал душивший воротничок. В прокуренном редакционном помещении возвышалась его крепкая свежеобритая голова. Острый запах одеколона перешибал застарелую табачную вонь. Борис Николаевич морщился. Он сегодня с самого утра чувствовал себя скверно. Утром Тамара не хотела выпускать его из дома, но позвонил секретарь редакции и упросил, чтобы Борис Николаевич пришел хоть на полчасика. Настырный посетитель, «этот чертов Ромео», как назвал его секретарь, оказывается, заявился в редакцию чуть свет и разыскивал фельетониста.
— Ты что, договаривался с ним встретиться? — допытывался секретарь.
— Он где сейчас, в редакции? — спросил Борис Николаевич, вяло спуская с дивана ноги.
— С утра сидит, ну его к черту. В обком грозится… Приходи, слушай, сделай одолжение. Он мне номер сорвет.
Громогласный гвардейского роста старикан явился в редакцию с толстой кожаной папкой. Измученный секретарь, у которого остановились все дела, с радостью сбыл его с рук. Борис Николаевич, незаметно приглядываясь, повел посетителя к себе.
Болезненный ли вид журналиста, постоянно кутающегося в шарф, раздражал благоухающего пенсионера, просто ли обеспокоило его посещение редакции сожительницей, но только с самого начала возмущенный старикан попер на голос. Борис Николаевич не переставал морщиться. «А ну их, и с любовью ихней! — раскаивался он, щупая виски. — Сплавить надо было все-таки в отдел писем».
— Только ведь… как бы вам сказать, — деликатничал он, держа перед собой «Брачное соглашение». — Документ этот, разобраться, если, в данном случае не может иметь никакой юридической силы. То есть приобщить его… учесть, так сказать, в общем раскладе можно, но ведь вы возлагаете на него, как я понимаю…
Монументально восседая на жидком редакционном стуле, Кухаренко с усилием вслушивался в сбивчивую, утекающую речь журналиста и ничего не мог уразуметь. Он даже головой потряс и понадежнее расставил ноги. Обилие слов отскакивало от его блистающего лба, он не понимал, куда клонит этот бледный, мерзнущий даже в невыносимо душной, прокуренной комнате человек.
— То есть как это — никакой? А подпись? А печать? Мы по всей форме сходились. А в загс она сама не схотела: стыдно ей, видишь ли! А теперь не стыдно? Я, конечно, понимаю, не дурак, что для суда или там приговора… Но ведь я не в суд пришел. Пускай общественность посмотрит.
Взор его был ясен, напорист и тверд. Борис Николаевич, нервно поправляя на шее шарф, отводил страдающие глаза.
— Так ведь и общественность… По-моему, в таких случаях основным предметом, что ли… не документом, нет!.. а предметом, на котором строятся человеческие отношения, должна быть любовь. Все-таки любовь! Мне так кажется… А как раз любви-то, как можно догадываться, нет и, надо полагать, не было. Я так нахожу…
Не только сила убеждения, чтобы возражать пенсионеру, но даже сами слова давались сегодня с трудом.
— Это вы ее наслушались! — возмущенно отрубил Кухаренко, багровея еще больше и с остервенением запуская палец за воротничок. — Как это так — не было! Значит, что я — силком, выходит? Вы, знаете, не того… Вот, если вам всего мало, — читайте! — Он проворно достал из папки и положил на стол хорошо разглаженный листочек с потертыми местами на сгибах. — Что же я, так зря бы и пошел по организациям? Слава богу, не дурак еще!
И все ворочал головой, высвобождая полнокровную, дородную шею.
Первым делом Борис Николаевич посмотрел, нет ли и на листочке казенной печати.
— Что, тоже письмо? — спросил он.
— Почему — тоже? — не понял старикан, складывая свою увесистую папку. — Просто письмо. Да вы читайте, читайте!
Письмо было от Муси.
«…Весна у нас на Кубани вступает в свои права: тепло, сухо, птички поют, насекомые выползают на поверхность греться. Фото Ваше у меня на видном месте в альбоме, на которое я очень часто смотрю. Мне многие говорили, что у меня каменное сердце, но оказалось, что для моего каменного сердца Егор Петрович сумели подобрать алмазное стеклышко…»
Борис Николаевич вздохнул и утомленно потер переносицу. Глаза его еще скользили по корявым торопливым строчкам разглаженного и отлежавшегося в папке письма, но он ничего не видел и не понимал, — перестал понимать. Ему не хотелось ни вникать в это сутяжничанье обозленных друг на друга людей, ни тем более разбираться, на чьей же стороне окажется в конце концов какая-то ничтожная доля правоты. В нем поднималось раздражение и все большая неприязнь к сегодняшнему нахрапистому посетителю, — именно настойчивость его и неумолимость, ясные непреклонные глаза выводили журналиста из себя. Чувства эти настолько вдруг овладели им, что Борис Николаевич, сдерживаясь, зажмурился, стиснул зубы и едва не простонал, принявшись быстро-быстро поглаживать пальцами ноющие виски. Так, с закрытыми глазами, он просидел с минуту, если не более, соображая в то же время, что сказать, как вообще избавиться от всей этой недоброй суеты чего-то добивающихся людишек, которым не хватало постоянной обремененности большими чувствами и тревогами. А ведь могло и так быть, да так, наверное, и было, что где-то усталый, измученный хирург, золотые руки, заканчивал на живом раскрытом сердце ювелирный шов или на далекой наблюдаемой планете, погасив турбины, садилась мягко станция с Земли, а в этот миг управдом товарищ Бакушкин, любовно подышав на казенную печать, деловито скреплял вот этот, с позволения сказать…
Но что-то следовало говорить, и Борис Николаевич взял себя в руки.
— Ну? — тотчас оживился посетитель, наблюдавший за журналистом. — Что теперь скажете? Не любила?
— Знаете что, — предложил Борис Николаевич, — вы мне оставьте все это. Я еще почитаю, подумаю. А то я сегодня что-то… не того, — и растопыренными пальцами он повертел у себя возле головы.
Кухаренко помедлил, потом с неохотой согласился.
— Понимаю, — произнес он и, не настаивая больше, засобирался. — Но это все скоро выйдет? В газете-то напишется?
— Ну, знаете… — возмутился Борис Николаевич, — у нас так быстро не делается!
— А то смотрите… я, если что, могу и посодействовать. Куда сходить, написать.
— Нет, нет. Никакого содействия не требуется. Не нужно.
Пенсионер окинул журналиста взглядом, словно определяя его способность и пробивную силу.
— Смотрите сами, товарищ корреспондент. Подождем… Но только я вам со всей документации лучше копии сниму. У меня же не только это. Тут, если начать разбираться… А вы поправляйтесь. В таких делах здоровье прежде всего.
«Ну, слава богу», — вздохнул Борис Николаевич, и раздражение его пошло на убыль.
Развалив на коленях добротную папку, Кухаренко вкладывал и никак не мог вложить на свои места предусмотрительно сберегаемые бумажки. Борис Николаевич обратил внимание, что папка пенсионера полным-полна какими-то разнокалиберными листочками. «Ну, подобрал старик алмазное стеклышко».
— Таких наказывать надо, к порядку призывать, — сердился и ворчал пенсионер, стараясь уложить листочки. На коленях у него лежал уже целый ворох потревоженных бумаг.
Встав из-за стола, чтобы помочь ему, Борис Николаевич спросил:
— Она у вас кто по специальности-то?
Вдвоем они управились скорее, Кухаренко захлопнул папку и поднялся, высоко вознесся над журналистом благоухающей обритой головой.