Дверь печально заскрипела, и брат всунулся в комнату по пояс. Он скривил излюбленную гримасу, отчего лицо покрылось такими же складками, как и на его бордовой котте*. Иногда казалось, что ему не собрать обратно свою физиономию.
— Перестань, это было мило в детстве, а сейчас ты похож на дурака, — прыснула я, — принеси, ты все равно пойдешь мимо.
Осберт закатил глаза и исчез в коридоре. Удивительно, но через несколько минут он вернулся, держа в руках кувшин и глубокую миску. Наверное, теперь не одну неделю будет раздавать мне поручения за то, что втащил кувшин аж на второй этаж.
Вода оказалась холодной, и я с сожалением вспомнила горячую ванну из сна. И запах ветивера. Не понимаю, за что так любила его? По-моему, куда приятнее пахнет масло герани: свежо и сладко, как фрукт, даже воду хотелось попробовать. Теперь масла редко появлялись в нашем доме, а ванну и вовсе никто не принимал — негде было хранить, да и наполнять неудобно.
Ледяное умывание оказалось последней каплей. В один момент стало все мешать: кувшин, крышки сундуков, платья попадались не те. Я со злостью грохотала всем, к чему прикасалась. Бедность стала обыденностью — меня душила обида. Долго, но ее некуда было выплеснуть. К родителям не подойдешь, не скажешь: матушка начнет плакать, а отец и вовсе говорить не станет.
Было бы легче думать, что он просто не знал, за кого выдавал меня. Но нет, папа все понимал. Насколько я знаю, даже сам предложил свои услуги Гайди, когда наш король отказал ему в убежище. Мама рассказывала, что он намеревался скрыться и продолжать воевать за трон, но, чтобы удержать его, требовалась благоволение Ильмисара. Наша страна была огромной по сравнению даже с самым большим княжеством и могла свергнуть любого неугодного правителя. Гайди понимал это и женился на мне ради поддержки отца, который тогда имел влияние на короля.
В случае победы я стала бы княгиней, и вся семья получила бы куда больше привилегий, чем в Ильмисаре. В случае проигрыша Гайди ждала казнь. Наш брак был тайным, и никто ничего не узнал бы. Жаль, что для бракосочетания требовались свидетели: думаю, это кто-то из них донес на нас королю.
И сейчас, вместо атласа и бархата, мне пришлось надеть платье из коричневой шерсти. Простое, украшенное только рядом пуговиц на груди да кружевом нижней рубашки на рукавах. Причесываться я не любила больше всего. Простолюдинки носили короткие волосы, чтобы они не мешали заниматься делами, поэтому матушка запрещала мне стричься: тоже надеялась, что когда-нибудь наша жизнь изменится. Раньше я была не против, но за последние годы мои волосы истончились и смотрелись некрасиво. Приходилось прятать их под капор или собирать в пучок, как сейчас.
Закончив собираться, я вышла в темный узкий коридор. Половицы скрипели так громко, что заглушали звуки шагов. А еще они будто прогибались, и казалось, что вот-вот сломаются. Спустившись в столовую, я увидела, что все уже собрались за столом. Отец сидел во главе, в старой накидке из черной норки; в своем воображении он до сих пор был лордом, и не важно, что мех протерся, белую плитку на стенах покрывали трещины, а на столе не было даже скатерти. Деревянная посуда смотрелась убого, как в крестьянской лачуге. Для полноты картины не хватало только мышей и хлебных крошек. Первое время это выглядело грустно, сейчас же стало привычным зрелищем.
— Елена, ты опоздала, — тихо сказала матушка.
Она сидела напротив отца и куталась в серую шаль. Маленькая и печальная, с проседью в светлых волосах, всегда затянутых в густой пучок. Иногда казалось, что она никогда и не была той изящной леди с уверенным взглядом и вздернутым подбородком, которую я помнила. Это оставалось грустным до сих пор. Стыдно признаться, но на нее не хотелось смотреть без необходимости, чтобы в груди не тяжелело от скорби.
— Прости, мне пришлось долго ждать, пока вода нагреется, — ответила я и взглянула на Осберта.
Он скривил рожу, а затем быстро повернулся к отцу, пока никто не заметил:
— В королевский полк все еще набирают солдат. На службу берут уже с шестнадцати, я мог бы записаться…
— Кэйа! Ну где ты там! — неожиданно рявкнул отец, и все замерли.
Его злили подобные разговоры, но Осберт все не унимался. Брат так хотел стать военным, что не понимал очевидных вещей. Как маленький ребенок, который хнычет, потому что ему не разрешают трогать огонь — не объяснить.
— Кэйа! — Выместив раздражение, отец уже спокойнее взглянул на Осберта. — Тебя ни за что не примут.
— Я же пойду простым солдатом. Кто вспомнит, кто я?
— Вспомнят, уверяю тебя. И солдатом ты не будешь — ты же мой наследник. Подожди, пока что наша семья в опале, но это не навечно.
Услышав это, мне тоже захотелось крикнуть, только на отца. «В опале»? «Не навечно»? Да король отказался от нас и проклял в назидание другим. Я посмотрела на отца в надежде отыскать хоть каплю тоски. Но нет, он был спокоен, как всегда. Интересно, отец помнит, как его бросили в темницу, когда тайный брак раскрылся? Помнит ли, как плакали мы с матушкой, когда в замок пришли солдаты и начали вскрывать личные письма, рыться в вещах и срывать с нас драгоценности? Я помню, потому что никогда в жизни не боялась так, как тогда. Знакомый мир рушился на глазах, обнажая другой — темный и злой.
Все, что у нас было, отошло казне. Отца хотели убить как предателя, но Гайди скрылся — слава Богам! Видимо, король надеялся, что он попытается связаться с нами. Или что мы сами найдем его, поэтому нас сделали сыром в мышеловке и отпустили. Какое-то время за домом наблюдали. Не знаю, делалось ли это до сих пор. Возможно, на нас уже махнули рукой, но отец не предпринимал никаких действий для того, чтобы вернуть хотя бы часть того, что было потеряно. Он говорил, что все это бесполезно и нужно ждать известий от Гайди, который не сможет просто отмахнуться от меня: весь мир был уверен в том, что мы женаты. Без официального развода законность всех его потомков будет поставлена под вопрос. Ему придется или сделать меня княжной, или хорошенько заплатить за согласие на развод. Отец хотел попросить земли и приличное содержание в княжестве, где мы начали бы новую жизнь.
— Тебя не примут на службу к королю в этой стране, и тебе известна причина!
Он все еще спорил с Осбертом, рассуждая о достоинстве и благородной бедности:
— Ты — сын лорда, потомок древнего рода. Такие, как мы, командуют войсками. Я умру от стыда, если ты станешь простым солдатом!
Я сжала в кулаках свою юбку. Хотелось сказать, что древность рода не прокормит нас и не оденет, но горло словно окаменело и не слушалось. Перечить отцу было страшно, да и без толку: его лицо просияло, голос стал твердым, но мне упорно бросались в глаза трещины на оконном стекле и облупившаяся краска на ставнях. Неужели больше никого не злили подобные разговоры? Я взглянула на Осберта, который коротко ухмылялся и бросал на меня взгляды. Матушка и вовсе витала в облаках и смотрела в никуда. Она вытащила из-под шали свою тонкую руку и убрала с лица невидимые волоски. Ее движения были настолько плавными и легкими, что выглядели неосознанными. Наверное, отчасти так и было, и она дремала с тех пор, как мы оказались в этом доме. Я и Осберт взрослели здесь, поэтому привыкли к нему, но матушка большую часть жизни управляла замком и слугами, ее уважали, почитали. И вдруг все исчезло, остался только старый дом, позор и нужда.
Знаю, что это я выросла, но не удавалось избавиться от ощущения, что матушка уменьшилась, будто желая стать незаметной и погрузиться в себя. Даже кожа на ее лице сползла вниз, появились мешки под глазами и складки у рта. Только глаза оставались ярко-зелеными, но больше не горели, а тускло поблескивали из-под полуопущенных ресниц. Я рассматривала ее и чувствовала, как в сердце копится тоска. Она давила, разливалась в груди; хотелось обнять матушку и попросить вернуться к нам, ведь не все так плохо. Мы вместе и по-своему счастливы. Но в то же время эта отстраненность злила — что теперь, лечь и умереть от тоски?
Из коридора послышались громкие шаги, в них так и читалось: «Не-на-ви-жу-вас-всех!». Через пару мгновений в столовую залетела Кэйа, и от вида ее хмурого лица у меня на душе потеплело. Она совсем не изменилась за прошедшие годы, даже носила то же платье, но теперь выцветшее и в заплатках. Хотя волосы у нее наверняка поседели, но из-за вечного чепчика на голове этого никто не знал. Я любила эту женщину, наверное, как родную тетку — не знаю, у нашей семьи не было родственников, только дальние.
В руках Кэйа держала большую миску. Подойдя к отцу, она опустила в нее половник и положила кашу в тарелку, затем пошла к матушке, сопя и продолжая топать. Мы с Осбертом наблюдали за ней и сдерживали улыбки. Видят Боги, я готова была вечно любоваться этими резкими движениями и взглядом, будто метающим молнии. Кэйа всегда была раздражительной, а когда мы потеряли свое положение, так и вовсе перестала сдерживаться. Думаю, посторонние приходили в ужас от ее манер, но мы-то знали, что на них не стоило обращать внимания. Сердце у Кэйи было добрым, ворча и скрипя зубами, она всегда приходила на помощь, не спала ночами, чтобы поправлять одеяло или приносить молоко простуженным членам семьи, и никогда не проходила мимо того, кто выглядел расстроенным. К тому же, из всех слуг только она осталась с нами, согласилась превратиться из няньки в служанку, выполняющую самую грязную работу.
В мою тарелку с размаха шлепнулась каша, и несколько капель попало на ладонь.
«Мы тоже тебя любим», — подумала я и быстро облизнула руку.
— Елена! — рявкнул отец так неожиданно, что стало страшно двигаться. — Что ты делаешь? Как ты можешь так себя вести!.. Сядь прямо, немедленно!
Позвоночник вытянулся сам собой: воздух будто затвердел и сковал тело, вытягивая, мешая повернуться. Сам отец никогда не порол меня и не наказывал, но противиться его заполняющему голосу не получалось, хоть и хотелось. Словно букашка в грозу, я сидела и боялась вздохнуть, но в конце концов убедила себя, что крыша не рухнет мне на голову в любом случае.
— И чему ты только учишь моих детей? Они же не имеют никакого понятия о манерах!
Папа разошелся и накинулся на матушку. Казалось, что воспоминания о былом величии защищали его от действительности, что он нарочно прятался за ними. Смелости прибавилось, но стоило взглянуть на отца, как стало не по себе от его красного лица и блестящих глаз. А ведь он совсем не изменился: те же пухлые щеки, густые, коротко стриженные волосы, брезгливо изогнутые губы. Он будто и не переживал ни за что.
— Что ты смеешься? — Дошла очередь до Осберта. — Когда родители говорят, ты не должен им мешать своими смешками. Жуй с закрытым ртом!
«Да, умение красиво жевать ему сейчас необходимо больше всего. Ни армия, ни возможность чего-то добиться, ни поддержка. Главное — правильно есть кашу!» — думала я, чувствуя, как злость трепещет горячими волнами. Щеки обдало жаром, когда отец повернулся и оценивающе посмотрел, верно ли сидит его неудавшаяся дочь.
— Так и держись всегда, не дай Боги кто увидит — позора не оберешься.
Опаляющий гнев заставил меня отвердеть, как глиняную фигурку. Хотелось сделать что-то, но не получалось выбрать, то ли позавтракать, то ли перевернуть стол. Сердце быстро забилось, и воздуха перестало хватать, я неотрывно смотрела отцу в глаза, чего он не любил. Не знаю, зачем… Наверное, ждала еще одной вспышки гнева, чтобы можно было закричать, выплеснуть все накопившееся! Мне это требовалось уже много лет, но наглости не хватало. Даже сейчас я содрогалась лишь от возможности повысить голос на родителя — это казалось неестественным, недопустимым и гадким, но ужасно приятным.
Все-таки стало легче, когда лицо отца смягчилось. Краска сошла с небритых щек, а глаза стали ласковыми, только блеск в них выглядел тоскливо. Такое иногда бывало; не знаю, как, но папа видел, когда я готова была сорваться, и всегда смягчался. В эти редкие мгновения казалось, что сейчас он скажет, что любит меня, что не хотел, чтобы все так вышло, и раскаивается.
«Скажи, прошу», — молила я про себя.
Услышать бы это хоть раз. Наверное, после таких слов уже не получится разозлиться на папу, только бы сказал. Один раз, больше не нужно.
— Осберт, как ты умудряешься чавкать даже с закрытым ртом? — уже спокойно сказал папа и отвернулся. — Прекрати сейчас же.
Он уткнулся в свою тарелку, а я еще долго не могла пошевелиться. В груди расползалось что-то холодное и пустое, как бездонная яма. Наверное, то же чувствуют собаки, когда хозяева выбрасывают их на улицу — за что? Мне ведь не нужно многого, хватило бы и добрых слов, сочувствия для старой девы, жизнь которой вряд ли изменится еще раз.
_______________
*туникообразная верхняя одежда с узкими рукавами
Глава 2. Боги еще не наигрались
Отца обеспокоило желание Осберта стать солдатом. Он боялся, что брат сбежит, поэтому запретил выходить на улицу всем, кроме Кэйи. Хуже и быть не могло, чем заниматься в этом мрачном, пропитанном скорбью доме? Скрип половиц, нервозность служанки и разговоры родителей угнетали, постепенно начинало казаться, что мы жили в царстве мертвых, где нет счастья. Другое дело снаружи: все кричали, бегали, толкались, в воздухе бурлила жизнь, ветер приносил запахи, которые хотелось узнать, найти их источник. Можно было пойти на рыночную площадь, где выступали уличные артисты, а однажды какой-то чудак пытался продать яйцо дракона! Я своими глазами его видела, коричневое, с темными пятнами, и величиной с теленка. Возможно, его подделали, но Осберт ухитрился потрогать скорлупу — сказал, что похоже на настоящую.
В толпе людей проблемы забывались, и становилось видно, что матушка зря убивалась. Да, наш дом давно требовал ремонта, но он был теплым и просторным. Мы могли позволить себе мясо и сахар, а одежду меняли, как только она изнашивалась. И у нас была служанка — большинство соседей только мечтали о подобной жизни.
Взаперти это быстро забывалось, ведь приходилось развлекаться лишь чтением и домашней работой. Через несколько дней заточения даже дышать стало трудно, и мое терпение иссякло. После завтрака я вернулась в свою комнату и надела темно-зеленый котарди с короткими рукавами. Юбка доставала только до середины икр, а ноги и руки закрывала плотная нижняя рубашка. От предвкушения все внутри радостно трепетало, я глупо улыбалась, пока прятала волосы под капор, нарочно оставив несколько прядей, которые ради этого и обстригла.
Обычно в это время родители запирались в своей комнате, но я все равно опасалась выходить в коридор и только чуть-чуть приоткрыла дверь.
— Чем ты занимаешься? Могла бы хоть кухню проверить: на завтрак Кэйа не принесла хлеб! — Голос отца глухо звучал из темноты.
— Он закончился, — едва слышно ответила матушка, — булочник отказался обслуживать нас, пока не вернем долг.
Да, они были у себя. Я выскользнула из комнаты и тихонько закрыла за собой дверь. Половицы предательски скрипели даже от вздохов, приходилось постоянно замирать и прислушиваться.
— Так отправь булочника к своему сыну.
— Мы уже отправляли к нему бакалейщика. Ты же сам велел больше не обращаться к нему в этом месяце.
Я стиснула зубы, и вновь послышался скрип, будто тело потяжелело от смеси тоски и недоумения. Ее всегда вызывали подобные разговоры: отец имел в виду мужа моей старшей сестры, лорда Тарваль. Он нам не кровный родственник, просто по традиции родители называли его сыном, а мы с Осбертом — братом. Король велел ему устроить и содержать нас, как единственного родственника. Поначалу мы опасались, что он бросит сестру. К тому времени она уже родила двоих наследников, но женился-то он по расчету, на дочке влиятельного и богатого лорда. Этот страх впитался в стены дома и до сих пор изводил семью: что мы будем делать, если это случится? Я успокаивалась тем, что каждый год-два у четы Тарваль появлялся новый ребенок. Мне нравилось думать, будто между ними возникла настоящая любовь и хоть сестра была счастлива. Не знаю, как дела обстояли на самом деле — такие вещи не обсуждались, а брата мы видели редко.