Хотя в детстве я любила его. Искренне и до смешного наивно. Никогда не забуду свадьбу, когда мы стояли друг напротив друга и держались за руки. Чародей монотонно бубнил что-то, до того долго, что стало казаться, будто время остановилось. Родители и свидетели не шевелились, они нависали надо мной, как бездушные статуи с окаменевшими лицами. Голос чародея назойливо проникал в голову и звучал уже изнутри, я озиралась и надеялась отыскать движение, поймать взгляд, услышать звук — все равно, только бы знать, что вокруг живые. Видимо, Гайди заметил это и сжал мои пальцы. Едва ощутимо, и на душе стало так легко, что захотелось смеяться от радости.
Следующие пару лет я только и делала, что вспоминала касание его теплых рук. Сейчас это выглядело смешно: наверняка Гайди просто боялся, что я потеряю сознание, и церемония затянется.
В дверь постучали, и образы прошлого нехотя развеялись, унося с собой очарование юношеского неведения. В комнату без разрешения зашел Осберт, одетый в темно-зеленые шоссы и странную серую котту, больше похожую на огромный мешок. Знаю брата — неспроста он так нарядился. Было даже не удивительно, когда под коттой что-то звякнуло.
— Все легли, — с улыбкой сообщил Осберт, оторвавшись от замочной скважины. — Смотри, что есть. Опа!
Он достал из-под одежды бутылку вина и две глиняных кружки — а это было удивительно. Неужто ошибся дверью?
— Отец тебя выпорет, — буркнула я.
— Он столько в себя залил, что пропажи одной не заметит. Зато мы с тобой утешимся.
Утешимся, вот врунишка. Мы-то с Кэйей знали, что он повадился ходить в таверну за углом. Мы не беспокоились, принимая это за любопытство, но если заточение довело Осберта до того, что он пришел с вином ко мне… возможно, стоило поговорить с отцом?
Подумаю об этом завтра, а сейчас мне действительно не помешала бы компания.
Осберт плюхнулся на кровать, и та жалобно заскрипела. С лукавой улыбкой брат откупорил бутылку и разлил напиток по кружкам, после чего протянул одну мне.
— Отец пьян? — спросила я и сделала глоток.
Вино обожгло горло — никогда не любила его, но пить втайне от родителей было приятно, это напоминало магический ритуал.
— Ты же знаешь, что когда он начинает заливать в себя что-то, то остановится, только заснув.
— Уверена, спит сейчас в своей меховой накидке, как истинный лорд, — прыснула я и тут же опустила голову: не удавалось избавиться от стыда за собственные мысли.
— У него осталось только одно котарди, и то все в заплатках. Накидку он носит, чтобы их закрыть, — проговорил Осберт между глотками.
Перед глазами встал образ отца в черном котарди. Из-под меха виднелись только рукава; кажется, ткань давно выцвела и растянулась на локтях. Точно вспомнить не удавалось, ведь я не обращала на это внимания. Наверное, брат был прав, ведь сейчас лето, к чему носить теплую накидку? Боги…
Мне стало гадко от самой себя. Как можно было мыслить так эгоистично и не замечать простых вещей?
— Не расстраивайся, отец давно научился сдерживаться, — весело сказал Осберт, заметив мое молчание, — он больше не покинет нас так надолго, как в первый раз.
Когда мы переехали в этот дом, папа пил несколько дней подряд. Матушка все время плакала, и ее лицо так опухло, что стало неузнаваемым. Я наблюдала, как угасают родные черты и винила отца, но сейчас понимала, что с удовольствием и сама бы забылась. Чем плохо уйти в мир грез, подальше от бед и серых будней? Впервые в жизни мне стало жаль папу, но память быстро возродила мысли о свадьбе и нашем падении. Нет, отец заслужил все это.
— Ты так уверен в нем? — спросила я и залпом осушила кружку.
— Конечно. Да, первое время он часто прикладывался к бутылке, но за последние годы научился обходиться без вина.
— Бережет его.
— Бережет нас, — голос Осберта прозвучал непривычно резко, — он понимает, что своими слабостями сделает нам только хуже.
Брат помрачнел и поджал блестящие губы. Сопя, он вновь наполнил кружки, но теперь двигался быстро, демонстрируя раздражение. Мне захотелось стукнуть его — мог бы сказать хоть слово в утешение.
— Хуже вряд ли может быть, отцу больше нечего портить…
— Не говори так! — взвизгнул брат и поднял на меня горящие глаза. В них было столько ярости, что стало жутко.
— Я говорю то, что вижу. Мы здесь из-за папы, но он, видимо, несильно переживает, я этого не замечаю.
— Ты ничего не замечаешь. Ты и матушка. Чего вы ждали? Что он будет реветь вместе с вами и причитать? Забьется в угол и будет злобно зыркать на всех, как ты?
Осберт говорил все громче. Его речь напоминала разгорающийся костер, чей жар опалял меня, мешал вздохнуть. Я отвела глаза, но не спряталась от его гнева; сказанное братом почти физически колотило по голове, заставляло стыдиться:
— Тогда бы ты заметила его переживания? Он ведь мужчина, Елена, он должен был заботиться о своей семье, но не справился с этим. Ему стыдно, он переживает больше всех нас, но не может этого показать, чтобы сохранить хоть каплю мужского достоинства!
Я отодвинулась и изо всех сил сжала кружку. Пальцы заболели, но это не отвлекало от слов Осберта — он говорил правду. Возможно, отец проявлял слабость перед матушкой, но не станет же он делать это перед дочерью, которая и сама страдает. Какая я дура! Нет, эгоистка: погрузилась в отчаяние и не замечала простых вещей, вроде старого котарди и меховой накидки в летнюю жару.
Осберт не унимался. На улице подул ветер, и легко штора всколыхнулась, будто кивая словам брата. Вдруг показалось, что все вокруг ополчились на меня. Заслуженно, но я ведь не хотела, мне было больно и я… я не хотела быть злой.
Губы искривились сами собой, и глаза застлали слезы.
— Что с тобой? — спросил Осберт.
— Ничего, ты прав.
Пришлось сжать зубы, чтобы не разреветься. Горячая слеза скатилась по щеке, мне стало жалко себя и одновременно противно от этого дома, собственных мыслей, всего вокруг! Почему так вышло? За что нас с Осбертом лишили возможности хотя бы попробовать жить? Я весь день пыталась осознать, что все кончено, но не вышло. Это не моя судьба, но что делать, как вырваться отсюда?
— Перестань, отец сильный, не бери в голову, он не обижается на вас, — лепетал брат.
Он сел рядом и обнял меня за плечо. Его рука была теплой и на удивление сильной, казалось, что она может разогнать беды. Грусть отступила, я повернулась к Осберту, и наткнулась на растерянный взгляд. Юношеское лицо и гладкая кожа напомнили, что он еще ребенок, а растерянная улыбка заставила очнуться: я старше и должна быть сильнее.
— Все… хорошо… — стоило открыть рот, как из груди вырвались всхлипы, — что же нам делать? Неужели мы так и просидим здесь всю жизнь?
— Конечно нет, все образуется.
Осберт внезапно повеселел и крепче обнял меня. В его глазах загорелся хитрый огонек, а кривая усмешка вселяла тревогу — что-то задумал.
— Рассказать секрет? — спросил он и нетерпеливо заерзал.
Я кивнула, но не была уверенна, что хочу слушать, ведь поведение брата сулило неприятности. Он еще немного помялся и даже покраснел от желания поделиться:
— Скоро я стану солдатом, я сбегу из дома!
— Сбежишь? Ты с ума сошел!..
— Т-с-с!
Осберт прижал палец к губам и смерил меня гневным взглядом.
— Родители с ума сойдут, — шепнула я.
— Иначе они меня с ума сведут. Елена, я не хочу сидеть здесь и наблюдать за плачем мамы и ворчаниями Кэйи. Набор солдат скоро закончится, я назовусь чужим именем, у низкородных ведь бумаг нет, а потом уйду в столицу вместе с полком.
Брат подскочил на месте и схватился за бутылку. Заново наполняя кружку, он продолжал что-то рассказывать, сияя от радости, как светлячок.
— Тебя узнают, — сказала я, пытаясь удержать возмущения.
— Никто не узнает, — Осберт шумно отхлебнул и затараторил, махая рукой: — я был мальчишкой, когда меня в последний раз видели высокородные. А кому еще я интересен? Никому.
— Соседи заметят, что ты пропал, да и матушка не сможет сдерживать слезы. Пойдут слухи, и кто-нибудь найдет связь между твоим исчезновением и отбытием полка с новобранцами.
— Ну и пусть. Гайди мертв, чего нас бояться?
— Нас не боятся, нас наказывают. Никто не станет разбираться, как ты оказался среди солдат, люди увидят только то, что сын предателя вступил в королевскую армию, тайком и под чужим именем.
— Глупости, все будет хорошо. А тебе нужно идти к брату, он что-нибудь придумает.
— К брату? — переспросила я и испугалась собственного голоса: было странно называть так лорда Гилберта Тарваль.
Для меня он был подобием божества: невидимый благодетель, от которого мы зависели. Нужно вести себя тихо, чтобы не вызвать его гнев и не лишиться содержания, не испортить брак сестры и прочее. Я могла бы по пальцам пересчитать, сколько раз встречалась с ним, ведь незамужние девы не посещали праздников и даже ели в отдельной комнате вместе с детьми и няньками.
Меня пустили только на свадьбу сестры, а затем было несколько случайных встреч в их замке, когда я приходила к племянникам. Матушка запрещала мне наведываться туда, чтобы не давать повода для сплетен, но Осберт слушался ее реже. Знаю, что он часто беседовал с лордом, тот давал ему книги и брал с собой на охоту; возможно, Тарваль был добрее, чем представлялось?
— Отец же сказал, что ничего нельзя поделать, — вздохнула я.
— Ты ведь знаешь, отец мог отказаться от решения только потому, что оно не подходит нашему высокому происхождению, — Осберт улыбнулся. — Сходи к брату, поговорите, если ничего не решите, хуже не станет.
* * *
От крепкого вина мысли стали несвязными. Попытки обдумать слова брата и отговорить его от побега не удавались — все силы уходили на то, чтобы не заснуть. Когда Осберт ушел, я переоделась в ночную сорочку и легла в постель. Голова казалась невероятно тяжелой, а подушка — мягкой и ласковой. Одеяло приятно грело, и я словно кружилась в воздухе… нет, словно парила на облаке, которое медленно затягивало меня, обнимало.
Холодный ветер из окна неприятно обдувал лицо. Скоро сонливость исчезла, вместе с облаком и наслаждением, осталось только ощущения мороза на коже. Я будто упала лицом в сугроб и открыла глаза, замечая перед носом белую штору. Странно, кровать же стояла далеко от окна. Распухшие веки сами собой опустились на глаза, хотелось накрыться одеялом и забыться. Я бы так и сделала, но помешал новый поток ледяного воздуха; он стал твердым, похожим на руки, которые трогали мое лицо. Кожу колол мороз, он забирался в ноздри и холодил все внутри.
Разлепить веки во второй раз оказалось труднее. Перед глазами все смазалось, оставалась только белая ткань, колыхавшаяся совсем рядом. Что-то с ней было не так. Я старательно приглядывалась, пока не сообразила, что это была не штора, а дым. Он клубился и поднимался вверх — пожар!
Страх ударил изнутри, как кнут. Воздух застревал в горле, не проходил. От этого сердце неистово забилось, я подняла руки и прижала их к шее, ногти впились в кожу — плевать, нужно помочь себе, нужно дышать. Не получалось, и тут мои кисти будто ошпарило кипятком. Боль оказалась столь резкой, что из груди вырвался крик. Умирая от страха, я взглянула на свои руки и увидела, что они стали красными и блестящими, на них появлялись раны! Плоть расходилась на глазах, рвалась и обнажала багровое нутро. Так быстро, раны увеличивались и сливались, скоро ими покроется все тело!
— Нет! Нет!
Я кричала и терла руки, надеялась на что-то… не знаю, пусть это прекратится! Кожа горела, но боль не страшила, только раны. Кажется, стали заметны белые кости, а жжение почувствовалось на лице и груди.
— Мама! Кэйа! Мама!
Из глаз хлынули слезы, мне было так страшно, не хочу быть уродиной, не хочу умирать! Я забилась, принялась хлопать себя — это наверняка от огня, ведь был же дым. Волосы упали на лицо, и больше ничего не удавалось видеть. Где мама? Она должна помочь. Боль становилась все сильнее, по мне словно катались горящие угольки. Неужели ночная сорочка загорелась? Но почему так темно?
Я вопила во все горло, дергалась, извивалась, пока не ощутила резкий удар в спину. Подо мной вдруг оказалось что-то холодное и твердое, все тело болело, но его не жгло. Наверное, это из-за попыток сбить пламя — я мало что понимала, как вдруг заметила, что лежала на полу в темноте. Рядом была кровать, а из-за нее все еще поднимался дым, и он принимал форму человека. Голова, плечи, руки, даже грудь поднималась и опускалась — это не дым, это был дух, мертвец!
Он нависал надо мной и не двигался, только тело медленно извивалось; казалось, что из него сейчас высунется когтистая лапа. Я боялась шевельнуться и затаила дыхание. Дух смотрел на меня, но лица у него не было. Клубившийся пар собирался то в множество глаз, то в пасть со звериным оскалом… или он просвечивал и показывал силуэты за окном — не знаю.
Мертвец источал холод, я вдыхала его все это время. Сколько он пробыл здесь, что успел сделать? Думать не получалось, ужас клокотал внутри, и я дернулась, хотела убежать. Не вышло — ноги запутались в одеяле. Руки тряслись, и не получалось освободиться, а дух все стоял, наблюдал.
Мне нужно было оказаться подальше, нужно! Страх затмевал разум, я рванула назад, и вдруг наступила темнота. Кажется, меня накрыло одеялом, теперь духа не видно, но он же здесь! Я замахала руками и ногами, они все время натыкались на что-то — мертвец хватал меня.
— Помогите! Кэйа!
Одеяло глушило крики. Ногу пронзил боль, и на меня упало что-то тяжелое и горячее, оно двигалось! Я закричала, хотелось остановиться и прислушаться, но страх не давал: нужно бороться, не то дух убьет меня.
Вокруг раздался грохот и загорелись огни. Одеяло исчезло, и я увидела две тени с уродливыми лицами, они тянули ко мне руки. Потребовалось несколько мгновений, чтобы узнать маму и Осберта со свечками в руках. Неровный свет исказил их заспанные лица, а бесформенные ночные сорочки делали тела пугающими в темноте. Рядом оказался сундук, а на полу валялась масляная лампа; видимо, я слишком рьяно отбивалась и задела ее ногой.
Скоро примчалась Кэйа с кочергой в руке и принялась бродить по комнате. Все трое наперебой задавали вопросы, Осберт топтался у окна и выглядывал кого-то на улице. Матушка причитала и старалась поднять меня, но колени ослабли и дрожали. Да и не хотелось вставать, важнее было отыскать духа. А как же раны? Я принялась ощупывать себя, рассматривала руки, запускала их в волосы и под сорочку, но ожоги исчезли.
Глава 4. Первые шаги
Матушка утверждала, что мне приснился кошмарный сон. И я так думала, но успокоиться не могла — слишком реальными были могильный холод и туман. Не бывает таких снов. Кэйа осталась спать со мной в одной кровати, было тесно, но тепло чужого тела дарило уверенность. И она храпела, что помогало отвлечься. Однако темнота стала казаться опасной, а тени особенно черными; они скользили по стенам, как призраки, ищущие вход в мир живых. Знаю, что их отбрасывала дрожащая штора, только все время видела скрюченные силуэты с огромными руками, опутывающими комнату. Казалось даже, что стены прогибались, как бумага.
Но я видела это и была начеку, пока не поняла, что самое опасное место находилось под кроватью: там темно и не видно, что происходит. Боги, мне не хватало духа пошевелиться, а воображение создавало неясные звуки, скрежет и постанывания… или не воображение?
Заснуть удалось только под утро. К завтраку меня не разбудили, и когда я открыла глаза, комнату заливал мягкий солнечный свет, а за окном шумела толпа. Все дышало радостью и летом, поэтому стало стыдно из-за ночного страха — какой еще дух? Глупости. Осберт долго будет вспоминать эту историю, да и матушка наверняка расстроена.
Я потянулась, и через тело прошла вспышка боли. Лопатки, поясница, ноги — все горело, видимо, из-за падения. Голова ныла и была тяжелой, но это уже от вина и грустных мыслей. Воспоминания о смерти Гайди казались нелепыми, не мог этот ясный день начаться с безысходности. Верить не хотелось, однако память нещадно воскресила образ Ласвена и отца, которого матушка с криком трясла за руку. Ее тонкий голос так отличался от смешков и задорных криков на улице — почему там всегда весело, а этот дом словно стоял в тени, был мрачным и холодным? Почему, вместо того, чтобы выйти отсюда, нужно спускаться в столовую и видеть хмурые лица, которые ввергают в уныние? Снова будут причитания и глупые разговоры о происхождении — сил нет терпеть.