Эльфа занесли в длинную постройку на сваях, и я залезла следом, поднявшись по широкой лесенке. В лицо ударил жаркий и ароматный воздух — здесь лежало сено. Пушистые золотистые горы источали тепло солнца и лета, и пахли всеми травами мира.
— Ему надо пропотеть, — сказал бородатый хуторянин. — В сене — самое то. А мы сейчас затопим баню.
— Спасибо! — заблеяла я, устыдившись за то, что мысленно упрекала человека в черствости. — А есть лекарь поблизости?
— Миль за двести, — фыркнул Олаф, сваливая Дагобера в сено.
— Я скажу Гюреске, чтобы приготовила какой-нибудь отвар, — сказал Видалф и вышел.
— Гюреска — это?.. — я вопросительно посмотрела на бородача.
— Это моя дочка, — прогремел он. — Она немного соображает в травах, поможет господину эльфу не подохнуть, — он неприязненно посмотрел на Дагобера, который живописно валялся в сене, раскинув руки и разметав золотистые волосы. Лицо его было бледным, брови трагически изломились — наверное, жалел себя до слез.
— Спасибо еще раз, — сказала я, бросая сапог эльфа. — Позвольте узнать, как вас зовут, добрый хозяин?
— Барт, — ответил он. — Гномы зовут меня Боровик.
— Черноголовый, — я не сдержалась и хихикнула, потому что человек и в самом деле походил на гриб-переросток.
— А ваши имена даже спрашивать не стану, — опередил меня Барт, когда я захотела представиться. — Когда твой друг поправится — проваливайте. И только попробуйте что-нибудь украсть.
— Мы не воры, — я даже не обиделась на обвинение, потому что и так было ясно — посчитай он нас ворами, близко бы к дому не подпустил. — И даже заплатим за еду и помощь.
— Много все равно не заплатите, — он окинул взглядом нашу запыленную одежду и стоптанную обувь, и вышел вместе с Олафом.
Я сняла куртку и свернула валиком, подсунув Дагоберу под голову. Потом попыталась устроить эльфа с максимальными удобствами — расстегнула на нем куртку, сняла и второй сапог, и ослабила повязку.
Вскоре появилась Гюреска — румяная, как пшеничная булочка, и такая же крепкая и черноволосая, как ее отец. Она смотрела на эльфа с беззастенчивым любопытством и некстати хихикала. Дагобер приподнял ресницы, посмотрел на нее и отвернулся, закрывая глаза.
— Питье сейчас настоится, — объяснила Гюреска, не глядя на меня, — а к ране мы сейчас приложим веронику. Она вытянет яд.
Заглянув под повязку, она покачала головой:
— Зачем вы прижгли рану?
— А что? Я видел, что так всегда делают, — перепугалась я.
— Так не надо делать, — наставительно сказала мне девушка, присаживаясь рядом с Дагобером и раскладывая на коленях чистую ткань, в которую были завернуты свежие зеленые листья — пушистые, как кошачьи лапки. — Ты просто закрыл рану, теперь кровь не найдет выхода. Господин будет болеть, — она ласково погладила Дагобера по щеке, а я только заскрипела губами.
Но человеческая дочь уже занялась раной — растерла листья, наложила их на змеиный укус, а поверх прикрыла мягкой ветошкой.
— Вам не повезло, — сказала Гюреска, прищелкнув языком, — сейчас у гадюк больше всего яда. Но мы не дадим такому красивому господину умереть, — она даже облизнулась, посматривая на эльфа.
— От укусов гадюк не умирают, — сказала я дрожащим голосом.
— Всякое бывает, — ответила она, разглядывая эльфа. — Но мы пропарим его в бане, и напоим парным молоком, и господин будет здоров и весел.
Она посидела с нами еще сколько-то, выспрашивая, откуда Дагобер шел и куда, а сама то хватал его за плечи, откидывала со лба прядь волос, то пыталась развязать на нем рубашку. Я бы не смогла ее выпроводить, но отец заорал со двора, и Гюреску как ветром сдуло, а в сарай заглянул Барт:
— Баня готова. Сейчас будешь парить своего дружка, гном.
24
Парить?!
Тут я перетрусила еще сильнее, чем когда приняла Барта за орка.
Но трусь или нет — а кроме меня недотепой эльфом никто заниматься не будет. Нет, то есть будет — та же Гюреска с удовольствием бы не только пропарила, но и выкупала его. Только вряд ли позволит строгий папаша. И мой бы не позволил… Я вздохнула и посмотрела на Дагобера. А ему стало совсем плохо — он тяжело дышал и облизывал пересохшие губы. Я поднесла ему чашку — попить, а потом Олаф и Видалф перетащили эльфа в баню — сосновый домик с плотно запиравшимися дверями. Внутри было почти нестерпимо жарко от раскаленных в очаге камней, и едва Дагобера положили на лавку, Барт плеснул на камни травяного настоя. Пар поднялся плотным облаком, я закашлялась и хотела ополоснуть лицо эльфа холодной водой, но Барт не позволил:
— Пусть пропотеет, как следует, — приказал он. — А ты берешь тряпку и вытираешь его. И чтобы ни полкапли воды на него не плеснул! Только сухой пар.
С Дагобера мигом стащили одежду, и я уставилась в стену, пытаясь думать о том, как шлифуются алмазы. Но люди вышли, и мне волей-неволей пришлось стать нянькой при его высочестве, и я сразу же еломудренно прикрыла его полотенцем пониже живота. Я уже видела его голым, но одно дело — видеть, а другое — еще и прикасаться. Я старалась вытирать эльфа так, чтобы не дотрагиваться даже кончиками пальцем, но нет-нет да ощущала его тело, и тогда словно снова оказывалась в крапиве — не могла сидеть спокойно и начинала чесаться везде, даже за ушами.
Печка была устроена хитро — очаг внутри, а топка снаружи. Я слышала, как Барт приказывал то одному сыну, то другому подбросить в огонь еще поленьев. Дагобер потел на славу, но и сама я уже пропотела насквозь. Рубашка была мокрая — хоть отжимай, а в куртке было еще и нестерпимо жарко, и я мечтала о прохладной речке, чтобы выкупаться и выполоскать одежду.
Дагобер попросил пить, и я поднесла ему чашку. Он пил долго, с наслаждением, а когда посмотрел на меня — во взгляде было что-то похожее на благодарность. Глупо, но я сразу обрадовалась, словно он подарил мне золотую медаль и хрустальный кубок в придачу. Я ободряюще погладила его по макушке, и он слабо улыбнулся, опуская ресницы.
Снова и снова подплескивая воду на раскаленные камни, я уже потеряла счет времени. Волосы противно липли к вискам, но я старательно вытирала пот с тела эльфа, сама утираясь рукавом.
— Ну все, достаточно, — наконец сунул голову в дверь Барт. — Ополаскивай его.
Я окатила Дагобера прохладной водой, подумала — и вылила себе на голову здоровенный ковш. Стало хоть немного легче.
Олаф и Видалф опять подхватили Дагобера, завернули в простыню и уволокли на сеновал, а устроилась на чурбачке во дворе, возле самого входа в сарай — пережидая, когда моя одежда хоть немного просохнет. Гюреска принесла мне рубашку — огромную, мне до колен, но я приняла ее с благодарностью и шмыгнула на сеновал.
Дагобер спал, тяжело дыша во сне, и я торопливо переоделась натянув чистую рубашку. Какое же это блаженство — надеть чистую одежду!
Завалившись в сено, я блаженно вытянулась, а потом посмотрела на эльфа. Все беды от него. Как только он появился — вся моя жизнь пошла наперекосяк. Тут я поняла, что повторяю слова самого Дагобера. Для него-то я оказалась пострашнее желтой чумы. Я вздохнула и легла на бок, рассматривая лицо эльфа.
Какие совершенные черты. Разве это справедливо, что один достается и красота, и власть, и богатство, а другим — ничего?
Дагобер перевернулся на спину и отвернулся от меня. Ну, отвернулся — и отвернулся. Можно было бы отдохнуть — как раз время для полуденного сна, но я не смогла лежать спокойно. Соломинки кололи сквозь одежду, как ежовые колючки — так мне казалось. Поерзав, я села, а потом переползла, устроившись с другой стороны — чтобы можно было видеть лицо эльфа.
Я смотрела на него и чувствовала такое наслаждение, словно пила воду со льдом в самый жаркий полдень. Дагобер больше не шевелился, и я, повинуясь неожиданному порыву, погладила его по щеке — даже не погладила, а просто прикоснулась ладонью. У эльфов редко росла борода, а у принца Дагобера щеки были гладкие, как у младенца. Гладкие, как хорошо отполированный мрамор, только теплые.
Мне вспомнилась статуэтка «Охотника», и я покачала головой — нет, он не охотник. Статуэтка была копией Дагобера внешне, но она лгала. Я не смогла передать внутреннего мира своей модели. Какой же он — принц Дагобер? Какова его сущность? И душа?..
Эльф не проснулся, и я осмелела еще больше — придвинулась ближе, провела кончиками пальцев по шее — до груди, чуть отодвинув простынь. И сразу стало трудно дышать — как будто грудь переполнило восторгом, как в детстве, когда дарят какое-нибудь лакомство! Но это был не чистый восторг детства, а какой-то другой, я не могла его объяснить. Восторг, а вместе с ним — томление, печаль, желание быть ближе к этому существу… Быть как можно ближе! В какую-то секунду мне показалось, что я умираю, и я испугалась до дрожи.
Сердце то стучало сумасшедше-быстро, то замирало, и я поняла, что умру немедленно, не прикоснусь к эльфу не пальцами, а губами.
Словно повинуясь непонятной колдовской силе, я медленно наклонилась к Дагоберу. Больше всего манили его губы, ведь дыхание — это и есть душа. Если поймать его, то можно поймать душу… И разгадать все тайны, скрытые в сердце…
Эльф открыл глаза и уставился на меня.
— Ты что это делаешь? — спросил он подозрительно.
Томление и восторг исчезли, как будто их рукой смело, и остались лишь досада и злость. Злость — на себя, что я повела себя, как дура, как самая распоследняя дура!
— Хотел послушать, дышишь ли ты, — сказала я, отстраняясь от Дагобера. — Вдруг принц помер, а я и не заметил.
— Ценю твое участие, но в следующий раз не надо так надо мной нависать, — сказал он холодно, поворачиваясь ко мне спиной. — А то я и вправду умру. От страха. Открыть глаза — а тут гномья физиономия!..
— Теперь понятно, почему ты не помер от змеиного яда, — сказала я, — вы с гадюкой одной породы. Хоть бы спасибо сказал, что вожусь с тобой.
Но он не ответил — наверное, уже десятый сон видел.
Я тоже повернулась к нему спиной, хотя вряд ли смогла бы сейчас уснуть — меня всю так и колотило. И неизвестно — от чего больше. От эльфийской неблагодарности или гномьей глупости.
— Эй, гном, — раздался вдруг голос Дагобера. — Я ценю твою помощь.
Затаившись, я ждала еще хоть чего-нибудь — хоть полсловечка, хоть дружеского прикосновения. Но принц Дагобер посчитал, что его учтивых слов вполне достаточно для благодарности. Когда я осторожно повернулась, он уже спал, разметавшись и приоткрыв рот.
25
Скорее всего, Дагобер и вправду был змеиной породы, потому что уже к вечеру он с аппетитом потрапезничал парным козьим молоком, хорошей краюшкой хлеба и желтым жирным сыром, а потом вытащился во двор — «подышать свежим воздухом». На самом же деле — справить нужду. Естественно, мне пришлось тащиться за ним и стоять у заветного домика, на манер почетной стражи.
Гюреска и три ее сестры крутились рядом, словно им медом было намазано. Подозреваю, что я мешала им сильнее, чем мозоль на пятке, и они страшно хотели бы убрать меня куда подальше, чтобы кокетничать с красавчиком-эльфом без свидетелей. Но пришлось смириться с моим обществом. Я слушала их намеки-полунамеки с каменным лицом и даже не могла решить, что же бесило больше — откровенное заигрывание человеческих девиц или снисходительность эльфа.
Он устроился на крыльце, подставляя лицо предзакатным солнечным лучам, прикрыл глаза и лениво отвечал девицам — иногда даже шутил. Шутил совершенно по-дурацки, но девицы с готовностью хихикали. Рубашку и штаны его высочество натянул, хотя девицы, ссылаясь на гадючье недомогание, уговаривали разоблачиться от одежды и предлагали чудодейственные мази, которые полагалось втирать в тело лишь нежными девичьими руками.
Слушать это не было уже никакого терпения, но на мое счастье вернулись с пахотных полей Барт и его сыновья — и любезности были пресечены на корню. Гюреска с сестрами спаслась бегством от одного только сурового взгляда отца, а эльф сразу передумал греться на солнышке.
Мы убрались в сарай, но оставили дверь открытой — вечер был чудесный, и Дагобер пожелал им наслаждаться.
Говорить нам было не о чем, да и эльф, у которого не совсем еще спал жар, никаких бесед не желал. Я откровенно скучала, и поэтому когда к нам заглянул младший сынишка Барта, обрадовалась хоть такому развлечению.
Человечек был десяти лет от роду и болтал занятные вещи — он рассказал, что его папаша искусно режет по дереву, и весь дом и постройки сделал сам. Для жены он сделал прялку, которая пряла сама — надо было только нажимать ногой на педаль, и мастерил игрушки, которые хоть и были вырезаны из дерева, но двигались, как живые.
Конечно же, я захотела посмотреть их, и человечек сгонял в дом и принес мне целый ворох резных птичек, звериных и человеческих фигурок, сработанных столь хитро, что и вправду двигались под действием груза, подвешенного на толстой нитке.
Курочки, клюющие зерно, кузнецы, бьющие по наковальне — игрушки были милыми и забавными, и выполнены с отменным мастерством.
— Прекратите галдеть, — сказал недовольно Дагобер. — От вашего шума голова раскалывается.
— Это потому что она у тебя пустая, — ответила я немедленно. — Была бы с мозгами — не раскалывалась бы, а думала. Посмотри, какие замечательные вещички! Готов поклясться, у эльфов таких нет.
— Конечно, нет, — фыркнул Дагобер. — Кому они сдались?
— Не слушай его, — сказала я сыну Брата. — Его укусила гадюка, и теперь он никак не избавится от яда — так и плюется им. У твоего отца золотые руки!
Мальчишка убежал уже в сумерках, подарив мне на память парочку курочек, которые стукали деревянными ключами в деревянную тарелочку. Я трясла блюдечком, заставляя птиц двигаться, пока Дагобер не прикрикнул на меня — видите ли, ему мешал стук.
— Какой ты мерзкий, — не выдержала я, пряча игрушку в сумку. — Тебя ничего не радует. Даже такие чудесные игрушки раздражают.
— Мне сейчас нечему особенно радоваться. Если бы тебя укусила гадюка, и тебя преследовали убийцы…
Это нытье было куда раздражительнее перестука деревянных курочек.
— Да прекратишь ли ты жаловаться? Мне пришлось гораздо хуже твоего, — я испытывала чудовищное желание лягнуть принца, но сдержалась, учитывая последствия змеиного укуса. Все же низко бить больных.
— Это чем же хуже? — Дагобер подпер голову, вольготно устроившись на боку. — Тем, что тебя, жалкого гнома, заколдовали, привязав ко мне? Да это лучшее, что могло произойти с тобой в жизни.
— Лучшее?! — так и взъярилась я. — Вот уж не скажи! Ты, верно, думаешь, что быть рядом с тобой — несусветное счастье?
Он насмешливо прищурился:
— Посмотришь, сколько невест приедет в столицу. И все они считают, что быть со мной — это счастье.
— Тогда они глупы, как сороки! — отрезала я.
— А мне и не надо умную жену.
— А какую ты выберешь? — спросила я неожиданно для себя самой.
— Самую красивую, — ответил он, а потом улегся на спину, заложив руки за голову и глядя на потолочные балки. — Самую красивую на всем белом свете. Только такая может стать моей женой.
— Не в красоте счастье, — проворчала я.
— И не в богатстве, и не в знатности, — оскорбительно хохотнул эльф. — Железо всегда завидует несокрушимости и благородству алмаза, так что завидуй и продолжай разговоры для уродливых нищебродов.
— Я не нищеброд и вовсе не уродливый, — ответила я, стараясь не показать, как больно ранили меня эти слова. — У нас с папашей припрятаны деньги — много.
— Наверное, сотня золотых? — равнодушно спросил эльф.
— Нет. Почти две тысячи!
— Какое богатство, — он хохотнул. — Мой отец столько жертвовал в кружку для бедных, когда на день перелома зимы мы приезжали в городской собор.
— И что? — не осталась я в долгу. — Богатства принесли ему счастье? Или долгую жизнь?
Я сразу пожалела о своих словах, потому что Дагобер метнул в мою сторону презрительный взгляд:
— Обвинял меня в родстве с гадюками, а сам жалишь еще почище.