Припев — великая сила. Я заметил, что троекратное повторение последней строчки превращает любую белиберду в подобие песни. Сам не знаю, отчего это так. Только ученые, может быть, знают отгадку, но помалкивают.
И еще я понял, что, если задумаешься, — каюк, кончай работу. Ни строчки не сочинишь. Нужно отключить кору больших полушарий и предоставить руке, сжимающей авторучку, делать все, что ей угодно. Пока рука пишет тексты, можно думать о последнем хоккейном матче или о том, что не худо бы к ужину купить в «Гастрономе» полкило сельди атлантической нежирной пряного посола.
Если время поджимает и до закрытия «Гастронома» остались считанные минуты, можно делать куплеты из двух строк, а пустое место заполнять троекратным повтором второй строки.
На вершине под названьем Арарат
Растет крупный, сладкий, красный виноград.
И с экстатическим надрывом, дважды:
Растет крупный, сладкий красный виногра-а-а-ад,
Растет крупный, сладкий красный виногра-а-ад.
Многие так и пишут. В конце концов нигде не сказано, что слоеный пирог с яблоками нужно обязательно делать по схеме тесто-яблоки-тесто-яблоки. Пирог, испеченный по упрощенной формуле: тесто-яблоки-тесто-тесто, тоже вполне съедобный, и никто еще им не подавился.
Хорошо идет сезонный товар с подгонкой по временам года. Весна — это капель, солнце, лужи. Осень — листья кружатся, тучи, дожди. Ну что вы, сами не знаете, что ли! Чай, не на острове святого Маврикия родились. Раз, два, три — и поехали!
Солнце в лужах отражается,
И вода журчит в ручьях,
Говорят, что я красавица,
Только слышу «ох» да «ах».
Припев. Ох, весна, ты красна,
До чего же даль манящая ясна,
До чего ж ясна!
Вот так-то. А остальное сделают композитор и исполнители. Она будет петь вкрадчивым сексуально-зазывным голоском, а он — мужественным интимно-обаятельным баритоном, от которого на кухнях порывисто вздыхают склонившиеся над мясорубками домохозяйки.
Но высший разряд лирической песни — это мужественная романтика обветренных мореходов и землепроходцев. Чтобы кропать такие тексты, правда, требуется некоторая предварительная работа — нужно наморщить лоб, пошевелить ушами и припомнить кое-какие сведения из школьного учебника географии.
Как вспомнил — в сей же миг и начинай:
Твое окно — за тыщи верст отседова,
У вас цветет черемуха-сирень.
А здесь пингвин шатается покедова,
И далеко еще полярный день.
Наготовив этаким манером пачку песен, я пошел на песне-сдаточный пункт в музыкальное издательство.
Умная седая дама в очках поводила тонким носом по строчкам и сказала:
— У меня к вам огромная личная просьба: никогда, пожалуйста, никогда не приносите к нам подобные вирши. А сейчас уходите отседова. Покедова.
И выкинула всю пачку в корзину.
А я вышел на бульварчик, сел на скамеечку, закурил и стал размышлять: «Что говорить, вполне справедливо поступила эта тетя, не взяв у меня текстики. Паршивые текстики. В корзину им дорога. В топку. В геенну огненную. Но почему у других такое же берут? Вот жуткая тайна!»
Ладно, нет так нет — моя любимая женщина из конструкторского бюро обойдется без диадемы. Не буду грабить банк и кропать песенки не буду. Тем более, что в принципе это одно и то же.
ЧУЖИЕ ЛАВРЫ
Из милицейского протокола
«Будучи в нетрезвом состоянии, гр-н Типусов А. Ф. пробрался на сцену клуба завода „Втулка“, корячился и кобенился по-всякому перед публикой, при этом пользовался микрофоном для произнесения различной чепухи, а также пытался петь. Гр-н Типусов А. Ф. сорвал выступление известного киноартиста Сергея Запузырина. Когда артист Запузырин вышел на сцену для выполнения своего артистического задания, гр-н Типусов набросился на него с объятиями и поцелуями. Был с трудом оттащен администратором клуба Б. Б. Нерукотворнер и дежурным пожарным У. Т. Ковригой.
Дело передано в суд по указу о мелком хулиганстве».
Из показаний гр-на Типусова А. Ф.
— Получка же, сами понимаете. Сперва со Славкой сообразили на двоих. Славка отвалился домой, а я поехал кататься на трамвае. У «Втулки» вылезаю. Через центральный вход мне идти расчета нету: пьяного в клуб не пустят. Дай, думаю, через боковой рвану. Только вошел в дверь, подбегает ко мне дяденька в очках и при белой рубашке и спрашивает:
— Это вы?
— А кто же?
— Ну, наконец-то. Мы так волновались! Как вы добрались до нас?
— Обыкновенно. За три копейки со звоночком.
Этот милый товарищ в очках захохотал и кричит кому-то: «Можно объявлять!» Принимает мой макинтош и ведет куда-то по коридору. Открывает фанерную дверочку и подталкивает в спину. Я выхожу, а это сцена! Зал черный, как колодец, только глаза светятся, тысячи глаз. А мне хоть бы что: во мне водяра голубым огнем переливается.
— Физкульт-привет, — говорю, — дорогая публика. Главное, граждане, — не забывайте закусывать. Ну, спел им, конечно, свою любимую «А я люблю женатого!». Народ хохочет. Теперь смотрю, кто-то идет ко мне через всю сцену. Господи! Это же мой любимый артист кино Сергей Запузырин. Я его за то уважаю, что он в каждой кинокартине киряет, по-нашему, значит, водку пьет. Родной человек, свой в стельку. Только хотел с ним поздороваться как следует быть, а меня оттащили и прямо в отделение. За что, спрашивается?
Из неприятного разговора между директором завода «Втулка» и администратором клуба тов. Нерукотворнер Б. Б.
— Удивляюсь, товарищ Нерукотворнер. Ну как же вы так, старый, опытный клубный работник, и такая накладка: вместо артиста выпустили на сцену черт знает кого. Меня уже в райком вызывали по этому поводу. Мало мне своих хлопот с производством. Ну как же так?
— Во-первых, товарищ директор, Типусов и Запузырин чем-то удивительно друг друга внешне напоминают. Как родные братья.
— Допустим, но ведь этот Типусов был пьян. От него разило. Неужели и это не вызвало у вас подозрения?
— Наоборот, вот если бы он был трезв, как стеклышко, я заподозрил бы, что это не Запузырин, и потребовал у него удостоверение личности. О том, что артист Запузырин пристрастен к Бахусу, было уже четыре фельетона в центральной печати и шесть в местной.
— Ладно, но, когда он подошел к микрофону и понес сущую околесицу, неужели и тут, товарищ Нерукотворнер, у вас не зародилось никаких сомнений?
— Извините, товарищ директор, я, конечно, не собираюсь вас учить, но разрешите заметить, что большинство киноартистов, выступая в концертах, несет форменную околесицу. У них нет концертного репертуара, и это их нисколько не смущает. Они уверены, что одним своим видом доставляют публике неземное наслаждение, как живые боги, сошедшие с небес.
— Предположим, что так. Но этот подлец Типусов, как мне доложили, орал не своим голосом, что он любит какого-то женатого. Это еще что такое?
— Все верно. Орал не своим голосом. Так ведь большинство киноартистов поет с экрана не своим голосом. За них поют профессионалы, а любимцы публики только разевают рот. Зато уж в концертах они отводят душу и поют самолично. Недавно, между прочим, по радио передавали концерт «Поют артисты кино», так я вам скажу, товарищ директор, мне хотелось залезть под кровать от стыда — от стыда за них. Они хрипели, фальшивили, гундосили, надсаживались, пускали петуха, задыхались. И хоть бы что! Я давно уже заметил, что киноактеры, поющие в концертах, сраму не имут. Они оправдываются тем, что поют не от себя, а «от образа».
— На все-то у вас, я смотрю, товарищ Нерукотворнер, есть отговорки. Может быть, вы мне по крайней мере объясните, почему все-таки сорвалось выступление Запузырина после того, как пьяного Типусова удалили со сцены?
— Очень просто. Запузырин вел себя в точности, как Типусов. Оба городили невесть что. Правда, Запузырин спел не про женатого, а про два берега, но, в сущности, это одно и то же. Публика не могла понять, который из двух настоящий Запузырин, а который — самозванец. Стоял такой хохот, что Запузырин обиделся и ушел со сцены.
* * *
Нерукотворнеру дали «на вид». И то лишь для порядка. В душе директор завода его полностью оправдал.
ПО НАСТОЯЩЕМУ ДЕЛУ
Недавно, числа шестого декабря, вызывает меня заведующий отделом кастрюль и сковородок и говорит:
— Поздравляю! Завтра летишь в командировку.
— А зачем, — спрашиваю, — лететь-то?
— Проверить нужно одну штуку: как работают пункты по выдаче населению в прокат музыкальных инструментов. Ну, давай не тяни, говори, что тебя больше волнует: прокат губных гармошек в Бурятии, или же проблема щипковых в Сыктывкаре, или, может, совсем наоборот, тебя беспокоит ситуация с прокатом смычковых в Воронеже? Посмотришь и напишешь отчет.
— Простите, — спрашиваю, — а какое вообще касательство имеет наша контора «Главпосуда» к прокату смычковых и щипковых?
— Вот мать честная! — разозлился заведующий. — Да ведь конец года! Соображаешь? А у нас фонды командировочные не израсходованы. Если мы все не потратим, на следующий год нам урежут. Ты как маленький…
Я решил слетать в Воронеж по смычковому вопросу: все-таки поближе.
Когда дежурный вел нас к самолету, я рассмотрел своих попутчиков. Народ все солидный, в каракулевых воротниках и пыжиковых шапках. Двое только выпадали из общего стиля: девушка в красном берете, с шоколадной челочкой, и старушенция, невидная такая особа без затей, в длинной шубе. Бабуся замыкала шествие и помахивала хозяйственной сумкой, как будто она не в небо, а в бакалею за манкой собралась.
Место девушки в беретике оказалось рядом с моим.
Разбежались как положено, взлетели. Чтобы не скучать, разговор завели.
— Вы в Воронеж? — спрашивает меня соседка.
— Да, — говорю.
— А если это не военная тайна, то, простите, зачем?
Открыл я рот и начал думать, что бы это ей такое посерьезнее «выдать», но ничего изобрести с ходу не мог. А так как долго сидеть с разинутым ртом не особенно эстетично, я решил признаться ей как на духу и все рассказал: еду, мол, проверять прокат смычковых и щипковых, потому что пропадают командировочные фонды.
Как моя соседка затряслась от хохота да как начала раскачиваться в кресле! А самолет, между прочим, идет на высоте восемьсот метров, и я чувствую, что, если она сию же минуту не остановится, тряска передастся фюзеляжу, начнется вибрация и вообще все может кончиться трагически. Поэтому я во имя спасения пассажиров и экипажа решил утихомирить свою соседку и для этого, в свою очередь, спросил:
— А разрешите полюбопытствовать: какая цель вашей командировки?
— Тороплюсь проверить всхожесть мятлика лугового на футбольных полях Воронежа.
— Что такое?! — спрашиваю.
— Мятлик — это трава, которая входит в состав газона футбольного поля.
— Так мамочка моя, — говорю, — ведь эти поля сейчас заметены снегом полуметровой толщины, а скорее всего на них даже катки залиты!
— А вы думаете, я этого не знаю? Вы думаете, мне, кандидату сельскохозяйственных наук, это неизвестно? Но просто в нашем институте тоже остались командировочные фонды, ну и, сами понимаете, конец года…
Тут ее снова разобрал смех, и не миновать бы самолету вибрации, если бы к нам не обратился пассажир из первого ряда кресел:
— Прошу, конечно, прощения за то, что вмешиваюсь в ваш разговор, но я ничего смешного во всем этом деле не вижу. Дело то, если поразмыслить, грустное. М-да. Я вот лечу для изучения вопроса о распространении жирафов в Воронежской области.
Моя соседка взвизгнула от восторга:
— Напали на след?!
— Нет, конечно. Именно полное отсутствие каких бы то ни было следов жирафа в данном географическом районе я и должен подтвердить, Видите ли, иногда в научных исследованиях получить отрицательный результат не менее важно, чем положительный. Особенно в конце года, когда даром пропадают командировочные.
И тут началось и пошло! Все пассажиры заговорили наперебой. Наболело, видать. Один худощавый лысоватый гражданин грустно вздохнул и сказал так:
— Лично мне в декабре платят не за работу, а только за то, что я мотаюсь по стране и расходую командировочные. Вот и все! Больше от меня в декабре ничего не требуется. Через три дня вернусь в Москву и тут же — на «ТУ» в Новосибирск. Потом обратно в Москву — и во Владивосток. И вот когда подумаешь об этом лихорадочном изничтожении командировочных фондов, становится как-то не по себе. Ну кого, скажите на милость, мы обманываем? И зачем?
Командировочная братия, соглашаясь, задумчиво кивала головами.
И тут кто-то вспомнил про бабусю с сумкой: она-то зачем бороздит небесные просторы? Между тем бабушка, сбросив платок на плечи, сидела в переднем кресле и скромненько покусывала пончик с повидлом.
— Извините, пожалуйста, бабуся, — обращаюсь я к ней от имени всей честной компании. — Мы вот тут рассуждаем, кто по какой надобности путешествует. Так вот разрешите узнать, если не секрет: какая неведомая сила влечет вас в славный град Воронеж?
Улыбнулась старушка всеми своими морщинками и отвечает:
— Какой же тут, господи, секрет? Дочка у меня в Воронеже родила. Наде внучонка проведать да помочь им там первые-то месяцы.
Польщенная вниманием бабушка явно намеревалась приступить к обстоятельному рассказу, но тут ей стало немножко муторно, потому что самолет решительно пошел на посадку.
Через несколько минут машина остановилась у здания аэровокзала. Подкатили трап. Бортпроводник распахнул дверцу, и солнечный морозный денек заглянул в самолет. Весело блестел снег.
Подхватив пузатые портфели и папки, командированные заспешили к выходу. Однако у самой дверцы остановились, словно опомнившись, и, почтительно склонив головы в красивых меховых шапках, пропустили вперед бабусю с сумкой. И в этом была не простая вежливость, а, я бы сказал, уважение.
Как-никак человек летит по настоящему делу! И к тому же на свои, а не на казенные.
ЮМОРЕСКА В ПОЛЬСКОМ ДУХЕ
Должен откровенно признаться, я поклонник польского остроумия. Юморески польских авторов сделаны изящно. Смешно. Коротко. Едко. На анекдотическом сюжете.
И подобно тому, как всякая хозяйка желает узнать рецепт пирога, который печет ее соседка, мне давно хотелось проникнуть на кухню польского остроумия.
Минувшей зимой я побывал наконец в Польше.
Не дожидаясь, пока к самолету подадут трап, я спрыгнул на бетон варшавского аэродрома и помчался на площадь Трех крестов — в редакцию юмористического журнала «Шпильки».
Если не считать швейцара, в редакции было пусто.
— Все ушли в кафе, — сказал швейцар. — Рядом, направо, в соседнем доме.
И действительно, я нашел их рядом, направо, в соседнем доме, в кафе «Антична». За маленькими, размером с шахматную доску, столиками сидели лучшие острословы Польши. Они прихлебывали кофе и обменивались первоклассными шпильками.
На следующий день я, не заходя в редакцию «Шпилек», отправился сразу в кафе «Антична». Лучшие острословы республики сидели за теми же столиками перед теми же чашечками кофе. Новыми были только шпильки.
И так, оказывается, каждый день. Священные полчаса в «кавярне». Только полчаса и только кофе.