Освоить латинский язык, тоже не составило особого труда. Через несколько уроков я вышел на тот начальный уровень, что раньше знал княжич. С греческим дело обстояло заметно хуже. В той жизни я с ним вообще не сталкивался, разве, что с отдельными словами эллинского происхождения, ставшими в моё время интернациональными. Поэтому на прежний уровень княжича я смог выйти только через пару–тройку месяцев.
С исчислениями я вообще не дружил! Ну, претило всему моему естеству использовать буквы вместо цифр. Из Византии пришли на Русь начатки математических знаний. Таблицаумножения называлась "счет греческих купцов", а числа записывали на греческий манер, с помощью букв. Варламий, слава Богу, имел представление об арабо–индийском исчислении, этой лазейкой я нагло и воспользовался, полностью отказавшись от старославянской записи цифр буквами, перейдя, при вялом неодобрении Варламия, исключительно на "басурманский счёт".
Несколько позже, в процессе учёбы выяснилось, что у моего учителя была весьма странная библиотека. Единственный книгой, содержащей естественнонаучные знания, была книга Иоанна экзарха Болгарского «Шестоднев». Она содержала сведения по различным областям знаний: астрономии, астрологии, географии, ботанике, зоологии, анатомии и физиологии человека. Понятно, что многие знания в ней были ошибочными, поскольку базировались на трудах Аристотеля, Платона и Демокрита. Так же, как в Греции, самым популярным чтением были жития святых – этой литературы у Варламия в частности и вообще в монастырях было более чем достаточно! Русь продолжала питаться греческой культурой, и монахи – главные проводники знаний, ездили учиться в Грецию. Какой–либо сугубо практичной литературы, при прочтении которой можно найти богатое месторождение руды, выкопать шахту, построить завод, начать какое–либо производство, изготовить оборудование, или как вариант книга о ремёслах – ничего подобного здесь не было. Плюс к этому, совершенно не достаточно были развиты такие науки как химия, математика, физика, астрономия. Эти упущения со временем следовало начинать исправлять.
На следующий день состоялся помин, по случаю "сороковин" – сорок дней назад от морового поветрия скончались мать, а за три дня до этого младшая сестра княжича. Я этих дам совершенно не знал, но на пиршестве, состоявшемуся по этому поводу, пришлось держать подобающую случаю скорбную мину лица. Присутствовали все воеводы, бояре и простые дружинники оставшиеся, не смотря ни на что, при князе, пусть даже и в изгнании. При помощи Перемоги и наушничающих дворян я с большинством из них был уже заочно знаком, с некоторыми даже, за последние дни, успел перезнакомиться по новой, лично.
На пир, что был уже в разгаре, меня привёл Перемога. На это праздничное мероприятие я несколько припозднился, так как после выматывающей тренировки, устроенной мне моим же наставником, еле подволакивая от ломящей усталости ноги, я отправился в баню. О чём почти сразу же пожалел. Топилась банька "по–чёрному", в помещении было темно и дымно, прям до удушливости. Помывшись на "скорую руку", или, лучше сказать, растерев грязь по телу, я, при помощи вездесущих дворян, облачился в предбаннике в одежды. На меня были натянуты льняные рубахи, портки, полушубок мехом внутрь, а поверх всего этого нацепили нарядный «скомороший» кафтан. На улице мороз пощипывал разгорячённое тело. Впотьмах подворья тускло освещаемой факелами дежурных стражников, ежеминутно поторапливаемый Перемогой, по крутому крыльцу мы поднялись на второй этаж терема, сразу оказавшись в гриднице густо усеянной чревоугодничающим, пьющим и веселящимся народом.
Я устроился на лавке по правую руку от Изяслава Мстиславича, Перемога "приземлился" рядом со мной. Изяслав Мстиславич встал, произнёс короткую речь во здравие поправившегося сына, разгорячённая публика в ответ шумно заголосила, опрокидывая в глотки содержимое своих кубков и прерванное пиршество, как ни в чём не бывало, продолжилось с новой силой. На молодого княжича перестали обращать внимание, тем самым дав мне, возможность не только насытится вкуснейшей убоиной, источающей непередаваемые ароматы, но и внимательно приглядеться к собранному здесь самому цвету местного воинства – к дружине смоленского князя.
И здесь Перемога оказал мне помощь, заочно знакомя меня с дружинниками – многочисленными гриднями, детскими, отроками и редкими боярами князя. Абсолютное большинство бояр осталось в Смоленске, за Изяславом Мстиславичем в изгнание последовали лишь самые верные и преданные его сторонники.
Сожрав, прям таки со зверским аппетитом, лебяжью лапку, шмат кабаньего окорока и подзаправившись пивом, Перемога принялся меня просвещать на предмет "ху из ху" из здесь присутствующих.
Относительно самого Перемоги Услядовича, своего воспитателя, я особо распространяться не буду. Для княжича он был подобно второму отцу, щедро одаривал его, а с недавних пор меня, всеми своими знаниями и умениями, без всякой утайки. Как говорится, с таким человеком готов пойти в разведку!
– Главного воеводу нашего князя, Злыдаря, ты уже знаешь, – просвещал меня Перемога, нашёптывая в ухо.
«– Да уж, наслышан!» – подумал про себя. Злыдарь– главный воевода княжеской дружины. Ему было около сорока лет. Это был приземистый коренастый человек с грубыми чертами лица. Его лицо отражало душу – хоть и грубую, но зато храбрую и прямую. Дружинники любили своего предводителя, потому что он был таким же простым рубакой, как и они сами.
Дождавшись от меня согласного кивка головой, Перемога продолжил шептать мне в ухо.
– Видишь вон того воя, со шрамом на ухе и золотой гривной на шее? – я перевёл взгляд на здоровенного бочкообразного мужика лет сорока. – Это Малыть – «правая рука» Злыдаря.
Сотник во многом был под стать своему командиру, но все эти черты в нём присутствовали в ретушированном виде.
– Рядом Анфим – продолжал меня просвещать Перемога. – Флотоводец, кормчий, участвовал в сражениях на речной воде и в Варяжском море. Неизменный глава судовых ратей, буде такие князем собираются. Мореман, одним словом, правда, со своей кровавой средневековой спецификой. Рядом с ним всегда тусуются его замы–подельники, отъявленные пираты. Осляд – дружинник «детский» князя, служил в купеческих «детях». И его старший двоюродный брат Вышата (Вышеслав) – дружинник «детский» князя, служил в купеческих «детях». Братья, не смотря на свою пиратскую деятельность, показались мне людьми прямыми, без "второго дна", но не в меру жестокими. Для них человека убить – что комара прихлопнуть.
Да и остальные десятники и большинство простых дружинников были ещё теми отъявленными головорезами. Вообще, внутренние взаимоотношения в дружине имели специфику, более всего свойственную дореволюционным казакам. Взаимоуважение, субординация, готовность погибнуть за друге своя, ну и тому подобное … Во взаимоотношениях между дружинниками, не смотря на довольно специфический контингент, не было фальши, жестокости, излишней дедовщины. Царили если не дружба, то приятельство и взаимовыручка. Вот такая получалась большая семья, в которой князь играл роль её главы и непререкаемого авторитета. Воеводы же, воспринимались рядовыми бойцами просто как атаманы и старшие товарищи – на поле боя им беспрекословно подчинялись, а в быту могли и поспорить и малость поругаться, но без фанатизма. Зарплата простого дружинника равнялась трём гривны серебра в год, плюс кормление за счёт князя.
– Боярина Дмитра, приехавшего из Смоленска ты уже знаешь. Чутка поодаль сидит боярин Воибор Добрынич, видишь как он шамкает челюстями? У него больше половины зубов выбито.
Дмитр был худее и выше Воибора. Очертания лиц бояр прятались в бородах.
Сидящий рядом боярин Жирослав Олексич выглядел весьма колоритно. Смуглолицый, с немного крючковатым носом, иссини чёрными волосами и бородой.
Рядом с ними восседал Заройский наместник князя, именем Онфил – грузный мужчина с одутловатым лицом.
Фёдор – второй сотник, сидел с другого края стола. Ему было тридцать лет, он возглавлял отряд конных стрелков князя, будучи сам отменным лучником и наездником. Малк, десятник, имел весьма зловещую внешность из–за неправильно сросшихся шрамов на лице. Бронислав, десятник, обладатель длинных усов и ежика полностью седых волос на голове, хотя ему ещё не было и тридцати лет. Аржанин – десятник. Его имя означало «ржавая солома». Это был крупногабаритный рыжеволосый детина. Правда, левая рука его была малоподвижна, из–за разрубленных на ней сухожилий, но эта инвалидность вполне компенсировалось, как говорится «одной правой».
К рядовым дружинникам я тоже стал присматриваться, их было около сотни. Стараясь при этом выявить наиболее терпеливых, смекалистых, способных в будущем взяться за обучения пехотинцев. На общем фоне выделялся Клоч – рядовой гридень, черноволосый парень лет двадцати с хорошо читаемыми следами интеллекта на лице.
Дело в том, что у меня в голове уже не первый день, рождались, перемешиваясь в разнообразных построениях греческие фаланги, римские легионы, колонны немецких кнехтов, щедро сдобренные английскими лучниками, генуэзскими арбалетчиками и русскими стрельцами. Потому как нынешняя организация войск, их структура и вооружение, были никак не способны ни быстро объединить Русь, ни в последующим противостоять монголам. В ближайшее время я подумывал взяться за изготовление немецкого воротного арбалета, прикидывая в уме, а потом и в чертежах, угольком на бересте, его устройство.
В гриднице, помимо всей этой военщины, присутствовали также и высокопоставленные княжьи слуги. Зуболом – придворный палач, оказался тучным человеком с густой бородой, торчащим брюхом и лысой башкой. Своё прозвище он заслужил по праву, так являлся мастером заплечных дел. С особым усердием пытал и истязал языков, шпионов и всех тех, от кого, по приказу князя, нужно было добыть некие сведения.
Ключник княжеский Ждан – был пожилым, седоволосым мужчиной, почти не имел зубов, отчего речь его была шепелявой и невнятной. Писец княжий Федорко являл собой довольно тучного мужчину, недавно разменявшего полтинник, с подслеповатыми, постоянно прищуренными глазами. Хранитель княжеских печатей, а теперь ещё и постельничий Михалко был ровесником Федорки, имел запавшие щёки и частично поседевшие волосы, приобрётшие в результате неопределённый русо–серый цвет.
Не прошло и часа, как изрядно подвыпившая "гоп–компания", под маловразумительное тренькание и пение присутствующих здесь же гусляров, устроило "танцы". Дружинники, повыскакивав с лавок, принялись акцентированно ударять ногами об пол, прихлопывать в ладоши, попутно подпевая гуслярам – в общем, все те, кто видел передачу "играй гармонь" поймут, смогут представить и по достоинству оценить разыгравшееся на моих глазах действо. Визжащие служанки–челядинки, пребывшие в явном количественном дефиците по сравнению с мужским контингентом, пользовались повышенным спросом последних. Их облапливали, зацеловывали, пытались задирать юбки. Слава Богу, до публичного совокупление прямо в пиршественном зале дело пока не доходило. Некоторые разнополые парочки удалялись с пира, под сальные шуточки остальных участников застолья.
Хоть из спиртного я и выпил только один бокал пива, но меня, не смотря на шум и гам вокруг, начало сильно клонить в сон. Заметив моё квёлое состояние, Перемога передал меня "из рук в руки" – под опеку моих дворян, всё это время "тусующихся" в коридоре за дверьми. Дворяне, довольные оказанным им доверием, восприняли поручение Перемоги с энтузиазмом и торжественно сопроводили, а затем, предварительно раздев, спать уложили своего юного шефа.
Опять внезапно наступает утро ... Опять меня аккуратно трясут за плечо ... Опять, разлепив глаза, я наблюдаю опротивевшие рожи «спальников». Прямо "день сурка" какой–то …
– Подымайсь, Владимир Изяславич! Петухи уже прокричали! – бодрым, до изжоги голосом, будет меня «спальник» Веруслав.
– Да плевать я на них хотел! – при этих словах я натягиваю одеяло с головой.
– Чего, княжич? – вопрошает второй голос, похожий на голос Корытя.
Всего «спальников» у меня три человека – Корыть, мой ровесник, Тырий – старше меня на два года и боярич Веруслав, старше меня на год. Помимо «спальников», в штате моих дворян состояли три «меченоши» – Вертак, младше меня на год, Вториж – старше на два года и боярич Нерад – мой ровесник, а также трое «конюших» – ровесник Усташ и два боярича – Лют и Борислав – старше меня на год и на два соответственно.
– Зачем так рано вставать, темень ещё! – сон у меня стремительно проходит, но выползать из тёплой постели нет никакого желания.
– На то и зима нам дана! Холодно, тёмно ..., – "глубокомысленно" отозвался заглянувший в комнату Нерад.
– Да вы, я посмотрю, прям философы!
– Кто это?
– Дед Пехто!
– Не слыхал о таком, – Нерад обернулся к Корытю. – А ты знаешь этого деда?
– Тьфу ты, – вставая я, скинул с себя одеяло. – С вами и пошутить нельзя. Давайте по–быстрому облачайте меня, иначе я окочурюсь.
– Счас, княжич, счас! – засуетились мои няньки.
Скинув длиннополую ночную рубаху, я стал, при помощи дворян переодеваться в местный костюм.
На гульбище[2], выходящее во двор, накинув на плечи тёплый кафтан с позументами, вышел Изяслав Мстиславич. Любил он иногда понаблюдать со стороны за тренировками своих воев. Но сейчас его интересовал его собственный сын, день ото дня всё больше отходящий от болезни – приходящий в себя, восстанавливающий память и воинские навыки.
Сначала князь выхватил взглядом мощную фигуру наставника, возвышающегося среди своих учеников, а затем глаз князя быстро выцепил из толпы собственного сына, выделяющегося на фоне дворских своими богатыми одеяниями.
Перемога в данный момент учил княжича стрельбе из лука. Лук княжича специально был сделан для подростка – внешне почти неотличим от взрослого, но не такой тугой. Изгибы лучины лука с внешней стороны усиливались сухожилиями, а с внутренней — роговыми пластинами, прикрепленными к лучине прочным рыбным клеем. Рукоять лука и его концы имели костяные накладки. На концах они были с отверстиями, куда крепилась тугая тетива. На стрелы были насажены трехгранные железные наконечники, тыльные концы стрел оканчивались двумя коротко, наискось обрезанными соколиными перьями.
Княжич брал стрелы из покрытого бархатом колчана и пускал их в обведенный угольком кружок на доске, прислоненной к забору в тридцати шагах. Княжич старательно целился, но в доску, в пределах круга впились пока лишь всего две стрелы, остальные в круг не попадали. Но и этот результат был просто отличным, если сравнивать с показателями недельной давности, когда княжича пришлось, по сути, заново учить стрелять из лука. Тогда дядька Перемога сильно разозлился, показывая княжичу, как надо держать правильно лук и целиться. В тот день князь не выдержал и сам подошёл к сыну, взял у него лук и стал сам показывать, как класть стрелу, тянуть тетиву. Объяснял, что надо прикрывать левый глаз, а правым надо сразу вместе увидать перо стрелы, жало наконечника и тот кружок на доске, а затем, не виляя луком поднять его с наложенной стрелой немного кверху. Ведь стрела летит не прямо, а падает по дуге. До доски тут шагов тридцать, значит, лук надо поднять самую малость, а если будет сто шагов, то больше. Если сбоку ветер дует, то лук надо повернуть немного к ветру. И только выполнив все эти не хитрые правила можно пускай стрелу в полёт. После подробных отцовых объяснений княжич сходу поразил мишень, чем очень порадовал отца!
Князь с любовью смотрел на своего наследника, сказал сам себе чуть слышно, но горделиво:
— Надежа моя! Вот только какое наследие я ему оставлю? Зарой, Смоленск, а может… Киев!?
Его мысли вновь вернулись к нелегким думам о своем княжестве, ныне отторженном от него его же собственным родным братом Святославом полоцким. Он вспомнил, в каком отчаянно тревожном и горестном смятении вернулся осенью из Смоленска – взбунтовавшегося, а затем и охваченного мором города. Его тогда одолевали и поныне одолевают тяжкие думы. Сколько бессонных ночей Изяслав Мстиславич провёл за последние месяцы в этих тяжких раздумьях! А теперь на горизонте опять замаячил Смоленск, медленно, но верно выскальзывающий из цепких рук Святослава.