Мы вместе с дворянами ещё раз поклонились и пошли завтракать. А я перевёл дух. По крайней мере, Изяслав Мстиславич признаёт меня за сына, на костре сжигать вроде тоже не собираются. Значит, можно жить!
Долгими зимними вечерами Изяслав Мстиславич часто уединялся со своими соратниками — некоторыми воеводами, дружинниками и ближними боярами. Обсуждал князь со своими помощниками все мелочи предстоящего трудного дела – возвращения смоленского стола. Одни советники предлагали князю не спешить, подождать, другие побуждали его действовать немедленно.
– Княже, дружина брата твоего, от мора сильно истаяла, треть уж в земле лежит, а ещё столько ж болящих! – убедительно доказывал князю недавно приехавший из Смоленска его доверенный боярин Дмитр Ходыкин.
Дмитр мало походил на классический образчик боярина – хоть он и обладал высоким ростом, но был весьма тощ. Голова была не выбритая, а именно, что лысая, хотя Дмитру было тридцать пять лет. От ведшегося с князем разговора он излишне горячился, а потому принялся расстёгивать полы своей куньей шубы, хотя в нетопленной комнатёнке было довольно прохладно.
– Откуда знаешь? – обычно невозмутимое лицо князя, с бросающимися в глаза длинными висячими усами, слегка напряглось.
– Бояре, что сейчас в городе сидят, но по-прежнему верные тебе, доносят.
– Хм…, – Изяслав Мстиславич с металлическим шелестом поднялся и подошёл к слюдяному оконцу, вперев в него задумчивый, невидящий взгляд. Металлический шум издавали ламеллярная кольчуга с позолоченными пластинами (наплечники и нарамники), и крупной позолоченной бляхой похожей на умбону щита, что красовалась на груди. Князь лично выезжал загород, встречать боярина, прискакавшего с важными вестями.
– Выступать надоть, смоленский люд тя поддержит. Особливо купцы, полочане очень уж их торговлишку придушили, как только их князь, а твой брат, на двух столах сел.
Изяслав Мстиславич продолжал безмолвствовать, по–прежнему смотря своими задумчивыми глазами в оконце.
– Ступай боярин, отдохни, завтрева продолжим ...
Выпроводив боярина Ходыкина, Изяслав Мстиславич приказал гридням, сторожащим у дверей, вызвать к себе Перемогу. Прежде, чем принимать какие–то серьёзные решения князю хотелось узнать, что называется "из первых рук", как там себя чувствует его наследник.
– Что нового скажешь, дружа мой, Перемога? Как там Владимир, лучше ему не стало? – князь сразу, без всяких предисловий обратился к расположившемуся на лавке пестуну своего сына.
– На поправку идёт княже. Только он какой–то после болезни сердитым стал, неразговорчивым, больше двух–трёх слов и не молвит.
– А, – махнул князь рукой, – тринадцать лет исполнилось, детские забавы уж не к лицу ему. Эта болезнь княжичу ещё и на пользу пошла! Слава Богу, что от заикания излечился! А то какой с него князь был бы – слова на людях молвить не мог. Слава тебе Господи! – Изяслав Мстиславич встал и перекрестился на икону, Перемога всё в точности повторил за своим князем.
Смоленский князь в изгнании Изяслав Мстиславич уже заметил, что его сын после перенесённой болезни сильно изменился, но старался не заострять на этом обстоятельстве внимание своей дружины, мало ли, что в их дурные головы придёт. Князь знал на своём богатом жизненном опыте, что если у кого память отшибло, то такой человек сразу во всём меняется, ведь он, по сути, заново жить начинает. Но для Изяслава Мстиславича самое важное было в том, что его единственный наследник всё–таки выжил, в отличие от не перенесших мор жены и дочери. А вразумить заново его ещё успеется, ведь ему даже ещё четырнадцати лет не исполнилось. За год, дай Бог, его сынок, заново во всём освоиться, а может и память вернётся.
С прискакавшим в городок Зарой смоленским боярином и своими ближниками Изяслав Мстиславич продолжил разговор на следующий день сразу после обеда, на пока ещё трезвую голову.
– С дружиной выступим через пару–тройку седмиц, а то, как бы самим этот проклятущий мор не подхватить. Успеется! После сильных морозов моры обычно прекращаются, – князь с тяжким вздохом продолжил. – Как раз через восемь дней справим здесь, в Зарое, сорокадневную тризну по моим покойным женушки и дочери, унесла их эта моровая язва, а уж потом я вплотную займусь своим братом–аспидом!
– Как повелишь княже! – воевода княжей дружины Злыдарь лишь покорно склонил голову. Его посеребрённый чешуйчатый панцирь, еле уловимым перезвоном стальных пластин, поддержал своего владельца.
У меня был послеобеденный отдых. Поупражнявшись вместе с приставленном ко мне дядькой–пестуном на мечах и сулицах (коротких копьях), я ушёл к себе в комнату покемарить. Но сон не шёл, всё время размышлял о "судьбе злодейки", забросившей меня в подростковое тело смоленского княжича. Последнее, что я запомнил из некогда прожитой мною жизни в личности Михаила Николаевича Комова, мужчины 66–ти лет, жившего в начале 21 века, было воспоминание о так называемой «тихой охоте». Я спокойно собирал в лесу грибы, причём грибы самые обыкновенные, галлюциногенными никогда не баловался, и на этом всё! Дальше, что называется, память стёрта. Следующие воспоминание – как мне неопределённого возраста травницы протирают едко пахнущими тряпками лицо, что–то при этом приговаривая на малопонятном языке. Это воспоминание длилось всего несколько секунд. Вполне осмысленно я в себя пришёл лишь на следующие сутки.
В результате ли переноса сознания, или по какой ещё неизвестной причине, моя память обострилась до крайности. Всё то, что я, будучи Комовым, когда–либо видел, слышал, читал – сейчас мог, при желании, довольно ясно вспомнить. Достаточно лишь было сосредоточиться – и из её глубин услужливо всплывала вся имевшаяся в её недрах информация, по заинтересовавшему меня вопросу или какой–либо иной проблеме. В этом свете меня занимал вопрос, как обострившуюся или проявившуюся память правильно называть фотографической или абсолютной? Что не говори, а бонус полезный подкинула судьба или высшие силы, переместившие мой разум в пространстве и времени.
От самого княжича, что продемонстрировали недавние занятия с Перемогой, мне досталась в наследство, не оставив и следа каких–либо личных воспоминаний, только мышечная память. Что тоже не мало, и за это отдельное спасибо, уж не знаю кому! Как накануне выяснилось, я могу без труда держаться в седле, стрелять из лука, махать мечом и т.п. Раньше, Михаил Николаевич Комов, военный инженер–строитель, успевший в девяностые поработать на химпроизводстве, а в нулевые заняться собственным строительным бизнесом, вышеназванными способностями ни разу не обладал.
Таким образом, ситуация разрешилась для моей новой тушки вполне благополучно. На сколько я мог судить, Изяслав Мстиславичбыл счастлив, главное, что его сын всё–таки выжил, а память дело наживное, тем более в столь юные годы. Пестуном у меня был самый доверенный княжий человек – Перемога Услядович, верно прошедший вместе с князем через многие его жизненные перипетии. В его обязанности вменялось не только продолжение уже ранее начатого обучения княжича мастерству сечевого боя, верховой езды и другим воинским наукам, но и самим князем были поставлены и новые, дополнительные задачи – научить сына заново правильно разговаривать, подобающе княжьему роду себя вести.
Мудрое решение Изяслава Мстиславича начать заново воспитание и образование сына, меня устраивало на все сто! Что не говори, а у зашуганных челядинов, даже при всём на то желании, вряд ли чему–то путёвому научишься, патриций плебею, как и гусь, свинье, не товарищ!
Я понимал, что и в разговорах мне по–прежнему надо быть крайне осторожным, незачем лишний раз палиться по поводу и без. Если потеря памяти для местных вещь хоть и редкая, но в принципе возможная, то взявшиеся из ниоткуда знания – вполне могут посчитать происками нечистого. Поэтому лучше быть заторможенным «скудословцем», про которых говорят «из него слова щипцами не вытащишь», чем разговорчивым краснобаем в закрытом монастыре. По крайней мере, я для себя решил придерживаться подобной тактики, пока окончательно со всеми и во всём не разберусь.
Ещё очень тревожило время, в которое меня занесло. Подумать только, 1233 год! Уже через несколько лет, если не врали в будущем историки, в декабре 1237 года на Русь должны обрушиться монголо–татарские орды. Спасти Русь от татар, в плюс к правильно организованному и многочисленному войску, могло лишь огнестрельное оружие. Во всяком случае, иного выхода я не видел. Это значит надо создавать ВПК, реорганизовывать дружину и ополчение, но сейчас начинать дёргаться по этим вопросам тоже не дело, так как пока, я ноль без палочки. Да и Изяслав Мстиславич, скрываясь от своего брата – полоцкого князя Святослава, захватившего минувшим летом Смоленск, тоже сейчас подрастерял всё своё влияние и вес.
Мои раздумья прервал осторожный стук в дверь.
– Княжич! – в дверном проёме нарисовалось усатая физиономия Перемоги.
Ну, у них тут и имена, в который уже раз подумалось мне, стоило лишь окинуть мысленным взором свой круг общения. Что уж тут говорить про других, ведь как оказалось, у меня–то самого «рыльце в пушку»! Моё христианское имя, данное как не сложно догадаться при крещении, вовсе и не Владимир, а Михаил. А причиной подобных глупостей и неразберих было отсутствие в византийских церковных святцах имён славянского происхождения, зато греческих, латинских и еврейских – до фига и больше. Для полного «счастья» человеку помимо крестильного и мирского (славянское имя, а также кличка с прозвищем) давалось ещё и третье, секретное «молитвенное имя» о котором не знал никто, зачастую, и сами владельцы забывали свои молитвенные имена, как в моём случае. Но всё это делалось, оказывается, не просто так! Как мне намедни растолковали, вся эта хренотень с именами спасала от сглаза и иных «магических» воздействий. Лично мне на весь этот «именной винегрет» было плевать, я уже начал привыкать к имени Владимир. Подумать только, даже внутреннее отторжение вызывало, когда ко мне отец Варламий обращался, называя Михаилом! Но пока на такое обращение вслух высказать священнику "фи" я не решался.
Остальной же народ, с кем я уже успел перезнакомиться, по этому поводу не заморачивался, проявляя чудеса демократизма. Кто–то предпочитал именовать себя на христианский манер, кто–то на славянский, многие вообще были счастливы, обходясь прозвищами собственного происхождения или родовыми. Короче говоря, в этом вопросе, в том числе и среди князей, какого–либо единообразия не было.
Сегодня же, на пятый день моего пребывания в этом мире–времени, мне предстояло, при помощи бывшего дьякона дворцовой церкви и по совместительству княжеского духовника, отца Варламия, "вспомнить" грамоту и цифирь, что ранее святым отцом усердно преподавалась княжичу. Вот я потопал вслед за Перемогой в поисках знаний, главное, старые не забыть, новые, чувствую, мне особого интеллектуального прибытка не сулят.
У нашего общего с Изяславом Мстиславичем духовника в дворовой церкви я застал нескольких молящихся. Они, не замечая никого вокруг, усердно кланялись, крестясь на образа. Заприметив меня, попадья всплеснула руками.
– Княжич явился! Проходи Владимир Изяславич, отец Варламий у себя в читальне, тебя поджидает!
Духовник сидел за столом у слюдяного оконца, внимательно читая какие–то пергаментные пожелтевшие листы. Зайдя внутрь, я уже привычными телодвижениями перекрестился на иконы, освещаемые мигающими восковыми свечами.
– Вот батюшка, княжича к тебе привела, – попадья подтолкнула меня в спину.
– Здравствуй, чесной отче!
– И тебе здравствовать, Михаил! – от упоминания своего крестильного имени я сморщился, а Варламий, не обращая на моё неудовольствие ни капли внимания, встал со скамьи и подошёл ко мне, осматривая при этом с ног до головы. – Вспомнилось ли тебе что ни будь?
– Ухватки боевые, которым учил меня Перемога, вспомнил, так сказать, в процессе, может и с грамотой также выйдет ...
– Говоришь «в процессе» ..., – растянул последнее слово Варламий, – я погляжу ты, и мои уроки не позабыл!
– К сожалению, чесной отче, твоих уроков я не помню.
– Но ведь латинянское слово "process us" то есмь "продвижение" ты вспомнил?
– Действительно! – стукнул я себя по голове, коря про себя за свой язык без костей, который в очередной раз меня подвёл. – Это как–то само собой вырывается, на автомате.
– Вот опять! – изобличающе ткнул в мою сторону пальцем Варламий, – "на автомате", – повторил он вслед за мной, на что я лишь пожал плечами.
Чуть подумав, насупившись, он грозно спросил:
– Помнишь ли ты, отрок, наш символ веры – молитву "Отче наш"?
Это как раз была единственная молитва, которую я знал ещё по прежней жизни, причём в староцерковном исполнении. И здесь мне её один раз слышать уже довелось, благодаря чему я сделал необходимые поправки в тот вариант, который был мне ранее известен. Поэтому прочёл молитву смело, с выражением.
Выслушав меня, Варламий, с неудовольствием сморщил лоб.
– Говор у тебя какой–то странный стал, такой бывает у чужеземцев, для коих славянский язык не родной. Не понятно, откуда ты только таких слов поднабрался, вроде схожих с ляшскими (польскими), но я не уверен ... Изяслав Мстиславич кивает на мою сторону, но я тебя такому не обучал, ибо сам западнославянские языки не шибко разумею. Да и слова греческие и латинские ты раньше сплошь и рядом не употреблял. Действительно у тебя что–то в голове перемешалось!
А Варламий не прост! Всё за мной подмечает, но вроде, по этому поводу, воду не мутит. Детектив грёбанный! С этим фруктом ухо надо держать в остро. Я на этот спич ничего не ответил, лишь похлопал ресницами, да пожал плечами. Ты жираф, тебе и видней, а я беспамятный и точка!
Варламий в бутылку тоже лезть не стал, но чувствую, окажись я простым смертным, а не сыном князя, просто так от его подозрительности в свой адрес, я не отделался бы.
Через пару минут, как ни в чём не бывало, он уже выкладывал перед моим носом пергаментные листы с малопонятными письменами.
– Чти! – повелел он мне.
– Пэ–мэ ... эээ, – заблеял я, не в силах разобрать эту абракадабру, написанную смутно знакомыми буквами, да вдобавок без пробелов между слов.
Варламий услышав это, лишь махнув рукой, опять зарывшись в свои сундуки. Оттуда, на свет Божий, он извлёк пару книг. Одна из них была на греческом языке – это было понятно по своеобразному написанию букв. Понятное дело, прочитать я ничего не смог. Следом мне была предъявлена ещё одна книженция на латинском. В ней буквы были прописаны раздельно, с пробелами между словами. Я с лёгкостью прочитал про себя пару строк, но в слух, дабы не вызвать лишние подозрения, не произнёс ни слова, лишь бессильно развёл руками.
– Ох, грехи наши тяжкие! – искренне огорчился Варламий. – Сызнова всё придётся учить!
Опять нырнув в свои сундуки, он выудил оттуда лист, на котором были написаны все буквы старославянского алфавита.
– Сия буквица, есмь Аз, повтори – А–а–а–з!
– Аз, – буркнул я, чувствуя себя полным придурком, но, тем не менее, стараясь запомнить чудное, с завитушками написание этой буквы.
Здесь стоит сказать вот о чём. Память моей прежней ипостаси в лице Комова Михаила была для меня нынешнего абсолютно полностью доступна. Поднатужившись, я мог припомнить в малейших деталях даже школьные уроки начальной школы, ну и всю его/свою взрослую жизнь соответственно тоже. А вот новые знания, получаемые в теле княжича, частью запоминались, частью забывались – всё как у обычного человека. Поэтому приходилось прилагать усилия, чтобы запомнить и усвоить новую информацию.
А Варламий меж тем продолжал поучать.
– Изречено в заповедях Господних, данных Моисею – "Аз есмь Господь Бог твой". Повтори!
Я покорно повторил.
– За буквицей "Аз" следует буквица "Буки". Зри, как она начертана. В слове Бог, первая буквица – "Буки".
Таким "макаром" за пару часов мы изучили весь этот алфавит. Проблемы с запоминанием у меня возникли лишь с исчезнувшими из современного мне алфавита буквами – всякими "фитами", "ятями", "ижицами". Тем не менее, через пару уроков, я уже смог с лёгкостью читать все предложенные Варламием тексты. Правда, с осмыслением прочитанного возникали проблемы, уж очень заковыристо и с непривычными оборотами речи всё это писалось.