— Моль одежду ест, а печаль человека; тоска человеку кости сушит.
Когда же к слову пришлось и рассказал я, как мы отправились в дальнюю прогулку и учил меня старик не ныть из-за дождя, Наташа вдруг нараспев проговорила:
— Когда лежишь в мягкой постели под собольими одеялами, меня вспомни, под единственным платком лежащего и от стужи оцепеневшего, и каплями дождевыми, как стрелами, до самого сердца пронзаемого.
Я ей замечаю:
— Вы как песню складываете про отца.
А она:
— Это и есть песня. Может, и про отца, а может, и про меня. И сложена она давно, лет восемьсот назад, Даниилом-заточником.
Я, как услышал это, будто костью подавился.
— Кем? — говорю.
Заметь: я ведь жмени своего не называл.
Она на меня ясные глаза подняла и повторила:
— Даниилом-заточником.
— Вот, — говорю, — те раз. Я ведь и есть Даниил. Только не заточник, а человек, людей любящий и на мир с интересом глядящий.
Наташа мне о Данииле-заточнике рассказала, что сама знала. И про то помянула, что есть-де такое известное сочинение «Моление Даниила-заточника». А кто написал, неведомо. Не только она, сельская учительница, но и крупные ученые в Москве и Ленинграде рядят да гадают, кто это такой был в Древней Руси Даниил-заточник, — то ли княжеский дружинник, то ли холоп, то ли серебряных дел мастер, и жил он то ли в заточении где-то на севере, то ли все это «нескладная болтовня» какого-то монаха — сочинителя древнего.
И так она красиво и задушевно рассказывала про неведомого горемыку, что предстал он передо мной живым. Вот, мол, твой названый брат из далекого прошлого.
Много говорили и про красоту и про то, для чего в мир приходит художник и как отдает он людям свой талант.
Для меня все разговоры — будто ключевая вода из студеного лесного источника.
Как-то так и получилась, что говорили мы с Наташей много, а муж тут оказался ни при чем. И раскрылась она без спросу да без просьб. Рассказала, что счастья нет и жизнь только работой заполнена.
Дело молодое. Неведомо как, но сблизились мы. Я ей говорю: «Женюсь». А она говорит: «Я уж сколько раз уйти хотела. Муж белугой ревет, руки наложить хочет, если я его брошу».
Говорю: «Уедем». А Наташа: «Он свое слово сдержит. Тут ведь не сила воли, а слабость».
Горячий я в ту пору был. Обидно мне показалось, что не хочет она ради меня пожертвовать нелюбимым человеком. Поспорили мы как-то, я пригрозил: — Уйду, коли так.
Она на шею:
— Милый, хороший, не покидай.
— Тогда бросай его.
Она головой качает.
Вот и пойми ее.
Измучился я. Делить не в силах. А отринуть ее от мужа не могу. Сказал ей словами Даниила-заточника из книги, которую она мне дала, а я чуть не наизусть выучил:
— Лучше в дырявой ладье плыть, нежели злой жене тайны поведывать: дырявая ладья одежду замочит, а злая жена всю жизнь своего мужа погубит. Железо переплавишь, а злой жены не научишь.
Заплакала Наташа и ничего мне не ответила.
Ночью ушел я с Княж-Погоста.
Всю жизнь один и проковылял. И радость знал и к горю приложился. А если о счастье говорить, то добром по-настоящему и поминаю только время, с Наташей прожитое. Счастье, оно ведь как заколдованное: захочет — дастся, не захочет — нет. Я глядел вперед, а жил в сторону. Разбежалось мое счастье по разным делам да делишкам, по чужим листкам, да по незнакомым веточкам. Услышишь где или прочитаешь в книжке про жену — заботницу да помощницу, сердце-то и защемит: где мое-то счастье судьба зарыла, мне не показала, в руки не дала?
Прибился я к фарфоровому заводу, да там и завековал. Сначала в живописной работал на массовке, потом перевели в художественную лабораторию. Много я на своем веку узоров для посуды сделал, много вещей на разные зарубежные выставки. И если завод получал дипломы и медали, то в той ухе и моя рыбешка есть. Но с горя не цветут, а сохнут. Вот и я стал худой да тощóй, а так как с девушками меня редко видели, то и прозвали Даниилом-заточником.
Конец этой истории горестный. Вызвали меня в Москву за получением выставочного диплома. Выслушал я все похвальные слова, и потянуло меня, ну прямо как сила неведомая, в выставочный зал, где и мой сервиз под названием «Воспоминание» находился. Считал я, что создан он вроде как воспоминание о молении Даниила-заточника. Все-то там русское — и форма, как крестьянский горшочек, и ручки, и роспись. И видно, горе мое и боль моя невыплаканная, любовь к Наташе сказались неизвестно как, но хорошо получился сервиз. Это все в один голос признавали. И на заводе, в лаборатории, и на художественных советах. За то и награду присудили. Захотелось еще раз перед отъездом поинтересоваться, как люди-то, зрители, на сервиз смотрят.
Подошел я к залу и у дверей стал. И будто меня в сердце кольнуло: стоит у витрины с «Воспоминанием» женщина в солидном возрасте, вроде бы даже с сединой, в старомодных очках, в кофточке шерстяной. А рядом двое пареньков: одному лет шестнадцать, а другой поюней, подросточек, лет, поди, четырнадцати. И так пристально все трое смотрят, приникли к стеклу, у ребят глаза горят, а мать им что-то все говорит, говорит. И тоже так трепетно, горячо. Ах ты, думаю, вот это зрители, — для души радость, для сердца услада. И все всматриваюсь беспокойно, себе самому не верю. А уж знаю: ведь это — Наташа стоит. Подойти хочется. А что ребята подумают? Ведь выдаст себя, как и я себя выдам. Детское сердце приметливое, оно и правду чует и фальшь отличит. А вдруг после этой встречи вся жизнь их кувырком пойдет? Может ведь такое статься?
Как на медвежьей охоте: решай быстро — либо ты косолапого под бок рогатиной, либо он тебя лапой сграбастает.
Горит сердце. Нет, думаю, ничего я тут не в силах изменить, как в грозу громовую. И не ныть надо, не клевить себя, а идти по возможности спокойно, как подобает мужику, да еще заточнику.
Вот тебе и все про первое счастье и про последнюю встречу.
Дочка-ягодка
риезжали к нам на завод фотографы со студии, с той, что хронику для кино снимают. Главный у них в очках, с бородкой, командует:— Подыщите мне, будьте любезны, тую династию.
От выкопал словечко, язви его тридцать. Раньше так господа про царя только выражались: династия дома Романовых. Какую же династию этот бородач требует найти на фарфоровом заводе?
И что ж ты думаешь? Разъясняется все в скорости. Ведут под ихний аппарат, под самый глаз трещалки, — кого? Василия Филимонова семейство. Самого ставят в передний ряд, — ну, он, действительно, живописец умелый, сколько премий получил на своем веку. Опять же, слышал я, будто представили его к почетному званию заслуженного деятеля искусств. А вот что его Матреха рядом умещается, — это непонятно. И даже чудно. Конешно, и она на заводе трудилась, да ведь в кои веки, еще при царе Горохе, до первого сына. А она, что лебедь-птица, выведена у нее сыновей вереница. Судьба разбросала их по всему свету, старшой на Дальнем Востоке в военных частях, второй в Ленинграде электрическую науку преподает, третий аж в Африку забрался, в — нашем посольстве служит. И только четвертый под батькиной рукой в живописцы вышел. А теперь за тем же столом, где отец и дед, у окна еще внучек примостился.
Смотрю, и он — малышонок-то — лезет с отцом под трещалку: тоже сниматься хочет, это Васька, тот, что весной ремесленное кончил.
Семейство Филимоновых в полном сборе.
Бородач их вроде бы пересчитал, улыбнулся:
— Порядок. Вся династия налицо.
И принялся кричать как оглашенный:
— Свет. Начали.
Свет из прожекторов среди бела дня пущают. Трещалка вовсю трещит. Значит, быть Филимоновым в кино, и мы их в клубе на экране станем смотреть, как почетных людей и представителей рабочего класса. Да… Они, получается, династия, а я, по всем отзывам и грамотам, первый мастер-живописец, как осевок, брошен. Не династия. И все из-за дочки Наденьки. А верней, коли душой не кривить, сам виноват.
Ох, как ясно помню ее, когда родилась. У нас и кровати-то не нашлось: два старых кресла вместе составили, тюфячок вдвое сложили, да так и умостили ее, ягодку. А сами наглядеться не можем: Жена улыбается:
— Вся в тебя. Ты глядь-ко, как кулачок сжимает. Сбоку-то, сбоку морщинки приметил? И пальцы длинные да тонкие, ну чисто твои. Живописной, верно, станет.
А я уже тогда прикидывал:
— На двух войнах сражался, раны принимал, в неурожайный год горя хлебнул. А в ее жизни чтоб не всяк гром бил, а и бил, так не по ней. Чтобы ладно жила, чтобы удача охапками, а лиха ни щепоточки. И уж если судьба назначит ей идти по живописной линии, так чтоб образование не менее Академии художеств. Вот как загадывал.
Каждый шаг берег, каждый лепет помнил.
Бабка ее баловала, а за ней и я с женой.
Бабка пристанет:
— Наденька, как Жучка лает?
Молчит Надя, ждет, что дальше последует.
А бабка:
— Ну скажи, милая, скажи, ягодка. Скажешь — конфетку дам.
Наденька улыбается, а потом!
— Гав! Гав!
И конфетку в рот.
Второе ее слово: «Мое». Тоже бабкина наука.
Рисовать стала рано. Начертит кружок, настучит карандашиком, поставит точки — глаза, точку — носик, точку — рот.
— А брови где? — спрашиваю.
Пыхтит, выводит линию над глазами:
— Вот. Одна бровь на оба глаза.
И тянет руку:
— Дай конфетку.
В больницах человека на просвет берут, всё видят, где какая неурядица в организме притаилась. А когда с девушкой гуляешь, о том о сем разговариваешь, разве ее просветишь? Разве характер до тонкостей узнаешь? К тебе она, как яблочко к солнцу, все румяной сторонкой поворачивается. А коли внутри червячок, то, скажи на милость, — как его распознаешь?!
Всем взяла моя жена Ольга — и собой статная да красивая, и улыбка у нее милая. А вот призвание мое — живопись, чем я в жизни радуюсь, — для нее, вишь ли, не по нраву. Не выгодно-де. Можно, мол, найти кое-что и поприбыльней. Откуда в ней скупость — ума не приложу. Право слово, точно в крови сидело. Не то что копейке счет ведет — это для хозяйства не плохо, — нет, она гнилого гриба не выбросит — либо в суп, либо в жарево пустит. А чуть укоришь — она вразрез:
— Не тот злой червь, что в нас, а тот, что из нас. Это же грибной сок. Зачем добру пропадать?
Гости придут — едва ли не черствой коркой встретит. Поверите, сам редко сыт бывал. У нее на все резоны. Либо:
— Это на утро оставим.
Либо:
— Много есть — вредно для человека.
Что уж за аппетит, когда любая котлета на счет, а тарелка супу — про запас.
И бабка ей во всем поддакивает. Да ведь и то сказать: ее воспитание.
Так они вдвоем-то и тянули за собой Наденьку.
От бабки только и слышишь:
— Дай-ко, моя ягодка, дай-ко, моя милая, я сделаю сама.
Мне бы прикинуть, куда идет такая стежка-дорожка, а я, дурья башка, радовался: вот, мол, внимательна бабка к моему чадушке.
Эту вредную старуху надо бы, минуты не медля, отправить обратно в деревню и деньги ей туда посылать, — пусть себе в покое век доживает, а молодую жизнь не калечит. Благо все скрипела старая, что покинула родные места, крепкую избу, да ухоженный огород.
Но вот не додумался я в ту пору.
Подросла моя Надежда, учится неплохо, все с лету хватает: способная. Только ей это вроде бы и ни к чему. К нарядам пристрастилась. Бабка о басочке, мать о корсажике, а дочь о кокеточке. Что ни вечер — либо кино, либо танцы. Раньше, бывало, подсядет, когда я рисую, и все-то допытывается:
— Эта веточка почему золотенькая? Чтоб красивее? Цветочек-то какой миленький получился.
Или:
— Вот я вырасту, такой же нарисую.
А наступили дни, что веточку хоть черным-черно проведи и хоть вкривь и вкось пусти, цветочек хоть вянь да сохни, — ей все едино. И своих рисунков никаких не надо. Лишь бы юбку шерстяную по моде сшить аль кофточку купить из перлона-нейлона. И все-то о себе, и все-то «мое».
Друзья хвалят:
— Дочка у тебя красавица.
А мне это не в радость, а в боль: лучше бы не красивая уродилась, а душевная.
Годы не молодые, стал я прихварывать, а она с насмешкой:
— Опять ноешь! Стоит тебе, отец, в полуклинику пойти, — так ты и заболеешь.
Вспомнишь, как ее, маленькую, от болезней оберегал, как вскакивал ночью по одному ее тяжелому вздоху и у колыбельки из кресел часами просиживал, а она будто мысли читает, так и язвит по открытому отцовскому сердцу:
— Знаю: неблагодарная дочь осмелилась шутя коснуться больного места.
Десятилетку кончила, красиво-то говорить навострилась.
И нет ей заботы, что от ее усмешек у отца новая морщинка прорежется или седой волос появится. И нет мысли, что даже малая ласка год жизни отцу добавила бы.
Одним словом, другая у нас жизнь пошла. Темная для меня жизнь. Безрадостная. И работа не светит: все-то мне казалось — дочку-ягодку порадую. Для нее и премии, для нее из города гостинцы. А теперь не могу. Жена подыскала себе выгодную работу в торговой сети. Стала больше меня зарабатывать: нет-нет да и укорит этим. Скоро и моя ягодка свой голосок к той песенке приладила. Мать за дудку, а дочь за гудок.
Как-то вечером жена объявляет:
— Праздник скоро. У Наденьки соберутся парни да подружки. Домик ей надо на этот вечер предоставить.
«Это что же? — подумал я. — Больной отец (да и мать не очень здорова) — выметайся на все четыре стороны, а дочка будет за столом с приятной компанией веселиться?! Да как у нее кусок-то в горло пойдет?!»
— Это что же, — опрашиваю, — она сама такой порядок установила?
Мать молча головой кивает.
Вот они где агушечки-то отозвались. Дочке порча не игрушки, а плохие прислужки. Жена готова грязной тряпкой перед дочкой стелиться, — это ли не любовь? А я где и построжить готов, выходит, отец негодный.
Из дому в тот день я, конешно, не ушел, а с гулянкой перечить не стал, — гости-то названы. Лежу в своей каморке, не показываюсь, — все-то мне слышно, что за стенкой делается, и сердце у меня горячей кровью обливается.
Я как думал? Ту же вечеринку дочка сладит — мне загодя о том сообщит, тех же гостей позовет. Когда сядут, она рядом с собой стул поставит, меня под ручку приведет, усадит, парням скажет ласково:
— Это мой папочка!
Ну много ли старику надо? Ни пировать я в молодой компании не стану, ни мешать им. Так же ушел бы к себе в каморку, только вот душа бы у меня светилась, сердце радовалось.
По-другому вышло: дочка с гостями вино глотает, а я бедой упиваюсь, слезами опохмеляюсь.
Скажете: ну уж и историю рассказал — тут про фарфористов-то всего-ничего. А я это к тому, что в горести любая работа из рук валится. Чашечка-то ладно расписывается, когда жизнь цветет. Людей радость лечит. В иной беде себя винить надо. Даже, к примеру, в том, что ты не династия.
Замуж дочка вышла за одного из тех парней, что на вечеринке шумели. Ничего против не скажу: неглуп парень и красив, хотя в кой час и строгой.
Подумал я про дочку, — а может, верно в народе рассуждают: жгуча крапива да во щах уварится. Так и есть. Родился у них парнишка — белоголовый такой, лобастый, веселый, смотрю на него и дивлюсь: дочку вспоминаю. Судя по старой карточке, и я в пору младенчества вроде такой же вид имел.
Дочка воспитывает сына не по-нашему. Я сначала подумал: мол, книжки раздобыла и все оттуда вычитывает. Мать ей совет: «Не холодно ли Сереженьке, ножки босые, а вроде сквознячком тянет». Она в ответ: «Ничего, пусть закаляется». Лежит парень на кровати, кричит, хочет, чтоб на руки взяли, Ольга — то есть моя: жена, — как часовой, рядом вытянулась, улыбка до ушей: «Я его возьму», а дочка наподобие народного судьи приговор выносит: «И не думай. Пусть привыкает. Не то потом минуты покоя не даст». А однажды слышу, говорит ей муж — то есть, значит, зять мой: «Ты уж не говори „да“, коль я ему „нет“ сказал. У нас должно быть единое воспитание, а не то испортим ребенка»-. Вишь, откуда ветер подул? И главное — дочка-то согласилась, значит, тоже стала понимать, что к чему.