Иногда ей удавалось задремать на час или два, но это не приносило облегчения — и очень часто оканчивалось кошмаром, который снова начал ее преследовать. Она вскакивала, испуганная, растерянная, несчастная, а вокруг была лишь темнота ночного замка — которой, строго говоря, тоже не существовало для Джоан. Как-то раз она не выдержала и пошла бродить по пустым коридорам и переходам, чтобы хоть как-то прийти в себя. В замке было очень тихо — правда, не для ушей Джоан. Но она старалась не слушать.
Позже она не могла себе сказать, оказалась ли здесь случайно, или подсознание вело ее сюда вполне целенаправленно — но в конце концов Джоан обнаружила себя стоящей перед дверью в комнату Генри. Если бы она полностью владела собой, то, разумеется, тут же ушла бы. Но ей было очень одиноко, в замке было очень пусто... Джоан посмотрела по сторонам и бесшумно проскользнула в комнату.
Уже закрывая дверь, она подумала, что Генри вполне может оказаться не один. Мысль эта сковала ее ужасом, и она прислушалась. Но в немного душной тишине было слышно только одно дыхание — и она слишком хорошо знала его.
Джоан видела и слышала Генри спящим бессчетное количество раз. На протяжении всего их знакомства она ложилась позже, а вставала раньше — и потому знала наизусть, как он засыпает и как просыпается, на каком боку спит — и как он дышит.
Сейчас Генри лежал на спине, закинув руку за голову. У него было странное для спящего напряженно-сосредоточенное выражение лица. Джоан постояла над ним, потом отошла к креслу, стоящему справа от окна, забралась в него с ногами и положила подбородок на колени. Она сидела, не шевелясь, всю ночь, до самого утра, пока где-то в отдалении не пропел петух, а далеко внизу не послышались голоса замковой челяди. Тогда Джоан невидимой тенью выскользнула из его комнаты и, никем не замеченная, вернулась в свой кабинет. Спустя несколько часов она встретила Генри на заседании Совета. Его лицо было таким же серьезным и сосредоточенным, как во сне.
С тех пор каждый раз, когда ей снился кошмар, Джоан приходила к нему. И чем дольше она смотрела на него, тем больше чувствовала себе не драконом и не королевой, а маленькой девочкой из хижины Сагра, к которой вернулся ее друг. Иногда, посидев немного у Генри, Джоан уходила к себе и засыпала — глубоко, спокойно, без снов. И утром просыпалась совсем другим человеком. Вернее, просто человеком.
Поначалу они не очень часто виделись днем. Генри проводил почти все свое время в библиотеке, а ее времени хватало только на то, чтобы устроить перенос книг оттуда в кабинет. Когда библиотекарь доложил, что лорд Теннесси читал одну из книг, которую она просила достать, Джоан стало любопытно, и она приказала отправлять ей все книги, которыми интересовался Генри. Библиотекарь повиновался, со свойственной своей профессии скрупулезностью составляя для нее списки с указанием даты и количества прочитанных страниц. Позже Джоан просматривала эти списки со странным ощущением причастности, возникавшим от знания, что именно и когда Генри читал. Как и звук его дыхания во сне, это чувство успокаивало ее.
Пару недель спустя Генри пришел к ней в кабинет, молчаливый и вежливый, с совершенно невозмутимым видом взял книгу с полки и сказал просто «я еще не дочитал», и Джоан страшно испугалась — как тогда, когда он застал ее за чтением писем. Она боялась предположить, что он мог про нее думать.
Джоан перестала забирать книги, и после этого долго видела его только на заседаниях Совета — и по ночам, когда его молчание было естественным и не могло означать, что он что-то от нее скрывает. А потом она совершенно случайно встретила Генри на галерее, и у него был такой растерянный вид, напрочь лишенный его обычного выверенного спокойствия, что она сама растерялась в первое мгновение. Джоан не могла предположить, что могло с ним случиться, а он явно не хотел, чтобы она знала — и это ранило, саднило, мешало спокойно разговаривать с ним. Но он пошел вместе с ней, и просидел в кабинете всю ночь, — это тоже успокаивало. Как и много лет назад, молчание вместе с ним имело свою ценность.
С тех пор он стал часто приходить к ней в кабинет. Они не договаривались об этом, никто никого ни о чем не просил — просто иногда Генри появлялся, и Джоан каждый раз незаметно вздыхала, испытывая чувство непонятного облегчения. Она снова стала спать — все еще сильно меньше, чем спали все нормальные люди, но достаточно, чтобы приходить к нему по ночам все реже и реже. Иногда, впрочем, Джоан все равно не могла уснуть — тогда она бесшумно проскальзывала по коридорам, пробиралась в его комнату и там сворачивалась в кресле, глядя на его напряженное лицо и ожидая, когда он вздохнет и его лицо расслабиться. После этого она неслышно поднималась и уходила, забирая с собой часть его спокойствия и оставляя вмятину в мягкой обивке кресла, которая успевала выправиться до того, как он просыпался.
Каждый раз после ночи у него Джоан не сразу могла посмотреть Генри в лицо. В этот момент она обладала тайным знанием, как будто оставив себе часть несуществующей между ними близости, и ей требовалось время, чтобы напомнить себе, что между ними ничего не существовало. Вероятно, она не вполне владела собой тогда — потому что Генри в таких случаях пристально глядел на нее, и его лицо было таким же сосредоточенным и серьезным, как ночью.
Джоан старалась реже смотреть на него днем — потому что уже привыкла смотреть на него ночью часами и боялась, что привычка может взять свое. И только это могло объяснить, почему она не заметила сразу.
Это случилось нечаянно, как всегда случаются такие вещи, — Генри протянул руку через стол в тот момент, когда она ставила горячий чайник, и кипяток плеснул ему на руку. Джоан бросила взгляд, чтобы убедиться, что ничего страшного не случилось — и вдруг увидела уродливые отметины, идущие через пальцы, скрытые загаром и потому не такие заметные.
— Генри, — позвала она тихо, и он тут же вскинул на нее глаза, потому что ее голос звучал не совсем обычно. — Что случилось с твоей рукой?
Он удивленно поднял брови.
— Ты же сама только что облила меня кипятком.
— Нет, не это, — возразила она, не обращая внимания на свежее красное пятно и не сводя глаз со старых шрамов.
Он недоуменно посмотрел на свою руку, неожиданно понял, о чем она, и поднял глаза, холодные и настороженные.
— Я не помню, — сказал он наконец спокойно, но это было совсем не то спокойствие, за которым Джоан приходила к нему по ночам.
— Покажи мне вторую руку.
Он молчал.
— Генри, покажи мне вторую руку, — приказала она тихо, и он поднял и повернул к ней кисть тыльной стороной. Джоан долго смотрела на полосы.
— Ты не помнишь, — повторила она.
— Нет, — отрезал Генри, убирая обе руки и быстро вставая из-за стола. — Я вернусь позже.
Она ничего не ответила, глядя прямо перед собой, а тошнотворный ужас ворочался внутри нее, сковывая конечности и наполняя жутким бессилием.
***
Кошмар был таким же ярким и настоящим, как обычно — еще более настоящим оттого, что весь вечер она смотрела на Генри и на его руки всякий раз, когда он не мог этого видеть.
Джоан проснулась растерянная и расстроенная, и тут же пошла к нему, быстро проходя по пустым коридорам. В комнате Генри она забралась в кресло привычным движением. Мягкая подкладка слегка поддалась, принимая форму ее ног, которые Джоан подобрала под себя.
Лицо Генри снова было сосредоточенным, напряженным, и Джоан стала ждать, когда он вздохнет и расслабится. Она знала, что рано или поздно это должно произойти, и замерла, глядя на него и отмеряя время его ровными вдохами и выдохами. Тишина была разлита в воздухе комнаты, обволакивая ее, как клубы дыма без цвета и запаха, и она впитывала ее кожей, с каждым вдохом и выдохом все больше успокаиваясь.
***
Ночной полумрак, так до конца и не ставший тьмой, медленно проползал по небу следом за блеклой перламутровой полосой, оставшейся после солнца, постепенно превращаясь в холодные застывшие предрассветные сумерки, как будто впитавшие в себя бесцветность ночи. Он растворялся в густом тумане, оседая на земле, крышах, стенах домов напоминанием о темноте — а потом солнце продралось сквозь серое небо, и реальность кристаллизовалась под его мягкими, неуверенными лучами. Генри глубоко вдохнул, выдохнул — и открыл глаза.
Он посмотрел в окно, на небольшой квадрат бесцветного неба, до которого солнце еще не успело добраться — и внезапно почувствовал, что в комнате есть кто-то еще. Генри резко сел, кровать скрипнула — Джоан вскинула голову, просыпаясь, и тут же наткнулась на дикий взгляд его серых глаз, еще находившихся где-то на грани сна и реальности и потому особенно пронзительных. Бесконечно долгое мгновение она не могла пошевелиться, совершенно оцепенев от ужаса и от этого взгляда, лишенного всякого прикрытия его обычного вежливого спокойствия и потому пробирающего ее насквозь, до самых глубин ее запуганного и запутанного естества.
— Джоан? — спросил Генри незнакомым, хриплым и тяжелым голосом, таким же безумным и безжалостно честным, как его глаза, и тогда она вскочила и выбежала из комнаты так быстро и резко, что почти снесла на ходу тяжелую дверь.
Сначала Генри хотел броситься за ней. Но он был слишком ошарашен и слишком долго собирался с мыслями. Генри лежал на кровати с открытыми глазами, глядя в потолок и не видя ничего, кроме испуганного лица Джоан, с которым она вскочила из его кресла. Само по себе ее появление в его комнате уже не удивило бы Генри — но выражение лица показывало, что по каким-то причинам он не должен был сейчас ее видеть. И эта мысль все не давала ему покоя, она свернулась тугим скользким жгутом в районе солнечного сплетения и при малейшем движении сжималась еще сильнее. Он лежал, безуспешно пытаясь снова уснуть или хотя бы убрать это напряжение внутри, но чем дольше Генри ворочался с боку на бок, тем сильнее оно мешало, и в конце концов Генри встал, оделся и вышел из комнаты. Дверь все-таки пострадала, когда на нее налетела Джоан, потому что жалобно скрипнула и открылась под странным углом, беспомощно повиснув на вывернутых петлях. Генри на мгновение задержался, рассматривая ее — и быстро пошел в сторону королевского кабинета.
Он привычным движением толкнул большие тяжелые двери кабинета — но они не поддались. Генри тихо выругался и толкнул еще сильнее, затем отошел на шаг и недоверчиво осмотрел темное резное полотно, на котором странным образом сплетались львы, лошади и драконы.
Драконы.
Генри никогда раньше не видел эти двери запертыми. И был уверен, что они будут открыты в любое время дня и ночи. Он провел рукой по гладкому дереву, еще раз безуспешно дернул дверь — и пошел прочь. За поворотом встретил стражника и спросил, не видел ли он королеву.
— Видел, а как же, — отозвался тот. — Проходила здесь недавно.
— Куда?
Стражник махнул рукой дальше по коридору, в сторону перехода в нижний замок. Генри направился туда, по дороге задавая каждому встречному все тот же вопрос. Так он спускался все ниже — сначала в полуподвал, в котором находилась и его бывшая камера, а затем — в склеп.
Джоан была там. Она сидела на полу рядом с гробницей — но не отца, а брата. При звуке его шагов она подняла голову. Генри присмотрелся, и в свете одинокого факела, оставленного, вероятного, провожавшим королеву стражником, он увидел, что ее лицо утратило всякий намек на испуг и неуверенность. Оно было спокойным и собранным.
— Джоан... — начал Генри, но тут же понял, что от любых его слов станет только хуже.
— Ты знаешь, от чего умер Джон? — она повернула голову к пышному надгробию, и он почувствовал ее желание перевести тему разговора.
— От лихорадки, вроде бы?
— Все так говорят, — вздохнула Джоан. — Но с чего началась эта лихорадка?
— Не знаю. У тебя есть какие-то предположения?
— Нет. Я просто думаю, что все это очень странно. И то, как он умер — и то, что он хотел меня убить. Ты знаешь, что он был очень хорошим старшим братом?
Генри изумленно уставился на нее. Сказанное никак не подходило к образу Джона, который сложился у него.
— Он хотел тебя убить, — пробормотал Генри.
— Да. Но это было после того, как я очень долго его не видела. И после того, как он попытался покончить с собой. Мне кажется, он был чем-то серьезно болен. И от этого умер.
— Генри вспомнил свою последнюю встречу с принцем — горящие глаза, резкая смена настроения...
— Может быть, — согласился он. — Но ведь Джон и в детстве тебя задирал.
— Какой старший брат не задирает младших? — грустно улыбнулась Джоан.
— О, да, — усмехнулся Генри понимающе.
Слишком понимающе. Она заметила и тут же слегка прищурилась.
— Прозвучало так, как будто ты знаешь, о чем говоришь.
Генри небрежно пожал плечами.
— Я повидал в своей жизни много чьих-нибудь старших и младших братьев.
Он не был уверен, поверила ли она ему — Джоан поднялась, глянула на надгробие и пошла к выходу из склепа.
— Джоан, — позвал Генри еще раз, уже настойчивее. Она остановилась, обернулась. — Что ты делала у меня?
Она вопросительно подняла брови.
— У тебя?
— Сегодня утром... — в голосе Генри появилось сомнение.
— Я не была у тебя сегодня утром, — твердо ответила Джоан. — Возможно, тебе приснилось.
Когда дверь за ней захлопнулась, факел потух под порывом сквозняка. Генри вздохнул — и осторожно направился к выходу в полной темноте.
Предел
Время шло, тихо и размеренно, как песок в часах. Раз в три дня Генри присутствовал на заседаниях Совета и внимательно следил за холодным, невозмутимым лицом королевы. Иногда его вызывали на встречи королевы с послами, представителями гильдий, учеными. Генри стоял в пяти шагах от трона, внимательно следя за величественным, спокойным лицом королевы.
Она больше не вызывала его к себе в кабинет, и Генри не заходил сам, не желая снова наткнуться на запертые двери. Большую часть времени делать ему было катастрофически нечего, и Генри вместе с Ленни уезжал за город — просто чтобы сменить обстановку. Здесь не было гор, и широкая гладь Ина оставалась самой живописной частью пейзажа — но это было все равно лучше каменных стен замка. За городом Генри мог дышать. И старался делать это как можно чаще.
И однажды он уехал в тот день, когда делать этого не стоило.
***
— Где тебя носило? — прошипел Бертрам, схватив Генри за локоть и чуть ли не силой потащив за собой.
— В чем дело? — Генри вывернулся из хватки лорда дознания, когда они подошли к дверям тронного зала.
— Привезли наконец этого идиота.
Генри вздохнул и толкнул дверь. В зале было много народу, но большая часть отошла к стенам, оставив центр пустым. Лорд Монтгомери стоял посреди зала, надменностью и неприступностью готовый соперничать с высокими каменными сводами. Его внешность оставляла желать лучшего — черные как смоль волосы свисали грязными патлами, а одежда испачкалась и истрепалась, но лицо все равно светилось горделивой красотой, вызывающей и яркой.
Когда стало ясно, что «с наскока» Инландию завоевать не удалось, а дальнейший конфликт может дорого стоить уже самой Империи, кресский посол попросил аудиенции с королевой. Ее требования были просты — чтобы на территории ее страны не осталось ни одного кресского солдата. Когда же посол упомянул кресских пленных, захваченных армией во время снятия осады Риверейна, королева заявила, что готова их выдать — если Империя в ответ выдаст трех лордов, предавших ее.
И вот теперь одного из них под конвоем доставили в столицу. Генри не знал, что королева собиралась с ними делать, но предчувствие было очень нехорошее. Он подошел поближе, внимательно рассматривая пленника, окруженного стражей. Распахнулись двери. Генри не стал оборачиваться — он знал, кто ходит так бесшумно.
При виде королевы Монтгомери слегка изменился в лице, позволив губам сложиться в тонкую любезную улыбку. Генри пристально следил за ним. Лорду уже нечего было терять — лучшее, на что он мог рассчитывать, это возможность безболезненно умереть. Однако Монтгомери, в роду которого были крессы, славился вспыльчивым характером и своеобразной манерой общения.
И Генри знал, что королева могла на подобное отреагировать не менее своеобразно.