И можно было бы злиться и даже повод немного был, но так каждый раз — стоит ощутить его рядом и хочется прижаться сильнее, обнять крепче, тихо тонуть в нем, его запахе, его полном бесконечной влюбленности взгляде, в пламени его безудержной страсти.
— Ну и… не прощай, — с тихим стоном выгибаясь, решила я.
— Даже не собирался, — с предвкушением, гарантировал Чи.
Последними моими вменяемыми словами было:
— Окно…
— Закрыл, звукоизоляция включена, — прошептал мой монстр и сорвался с цепи.
***
В итоге рассвет мы встретили все так же в гостиной — я, уже вообще не способная даже пошевелиться, и Чи, вспомнивший про ужин и сейчас радостно кормивший нас обоих, попутно рассказывая про свой вчерашний день.
День у него оказался насыщенным, и все бы ничего, но активируя систему безопасности в своем кабинете, он украдкой посмотрел, где я и чем занимаюсь, и — на этом и спалил. Сначала мой сеанс пси-связи, потом во время пробежки переговоры со Слепым. Дальнейшее было делом техники, и Чи выяснил все.
Все, включая мой недавний полет с тем же Слепым на Эсхатру.
И вот когда Адзауро рассказал об этом, он посмотрел на меня так, что я невольно посмотрела на часы, прикидывая, сколько примерно времени у него еще осталось на меня. До звонка будильника оставалось пять минут… слава небесам, жить буду.
— Дыхание мое, вообще-то, целью найма прислуги для детей было дать тебе возможность отдыхать побольше, а не мотаться по криминальным планетам! — зло произнес Чи.
Четыре минуты…
— Любимый, я предпочитаю активный отдых, — сделала громкое заявление.
Адзауро перехватил мой взгляд на часы, затем очень внимательно посмотрел на меня, достал сейр, позвонил в свою администрацию и, все так же не отрывая взгляда от моих глаз, сообщил секретарю:
— Сэдоу, отмените все мои встречи на сегодня.
И выключил сейр.
Мне конец…
Мне просто конец. Одним из весьма неприятных открытий в моем монстре оказалось то, что Чи действительно умел заставить говорить. Я раньше считала, что умела тоже, я по пыткам прошла два спецкурса — криминальный, когда обучали Слепой с Полудохлым, и военный — когда Исинхай достал программу обучения десантников. Но, как оказалось, из нас двоих, виртуозно владел пытками именно Чи. И ему для этого не нужны были препараты, не требовался скополамин, и даже инструменты были не нужны, — ему хватало просто его самого.
И пытал он сладко и мучительно, с неумолимой нежностью истязая часами и получая упоительное удовольствие как от процесса, так и от того, насколько чувственной в его руках становлюсь я.
В общем, за всю нашу супружескую жизнь, я поняла, что проще рассказать все самой, чем исповедоваться стоном и хриплым шепотом, срываясь на крик от очередного опытного касания, а Чи умел довести до состояния, когда от любого прикосновения накатывала феерия удовольствия. Вот только в изнеможении опадая на смятые простыни, на пощаду рассчитывать не стоило. Адзауро был искушенным, ненасытным, порочным, умелым, каким угодно, но только не милосердным.
Об этом знала я, об этом знал он.
И то, что ночью это был только секс без изощренной пытки безжалостным удовольствием, говорило лишь об одном — Адзауро просто меня хотел, меня, а не правду.
Но теперь, когда удовлетворен был голод по мне, а следом и насущный голод остатками остывшего ужина…
— Мне показалось или ты хочешь мне что-то рассказать? — ироничный, многозначительный, влюбленный, но абсолютно неумолимый взгляд яторийского социопата и усмешка такая, ни разу ни на что не намекающая.
Твою мать!
Я села, прикрываясь даже не покрывалом — его рубашкой, ничего другого тут не было, а до спальни мы так и не добрались. Глянула на Чи — мой монстр всем своим видом выражал, что он весь одно сплошное внимание.
— Сволочь! — высказала я.
— Интересное начало исповеди, нестандартное я бы даже сказал. Но ты продолжай, я слушаю, — съязвил он, вернувшись к поеданию давно остывшего ужина.
Гад монструозный.
— Что ты знаешь об ИсКинах? — спросила я.
Чи, перестав есть, вопросительно изогнул бровь.
— Пять лет назад, — начала я, — когда я рассказала Сейли, что меня отравили возбуждающим средством, способным повлиять на S-класс, она высказала мысль, что информацию о характеристиках и возможностях S-класса слили. То есть понимаешь, слухи, разговоры и домыслы — это одно, но то, что в меня влил император Изаму, было рассчитано конкретно на возможности S-класса. Уже после нашей свадьбы, когда мне стало получше, я начала копаться в информационной базе императорского сейра, который ты так любезно для меня взломал.
— Всегда, пожалуйста, — издевательски вставил Чи.
— Чудовище! — Я не про взлом, я так, вообще про всю эту ночь. — Так вот, далеко не сразу, но я нашла у него информацию по S-классу. Всю информацию. Со всеми параметрами, точными характеристиками, навыками, делением по категориям, и даже спецификацию. У него был правительственный файл. Один из первых, на тот момент значительно устаревший, но был.
Чи молча влил мне в рот ложку супа, потом еще одну и только после этого милостиво позволил продолжить.
Продолжать, правда, не было желания.
Существовали события, о которых я не хотела рассказывать, то, о чем я никогда никому не рассказывала, даже шеф знал не все. А Чи… впрочем, вероятно стоило объяснить ему, почему у меня, светловолосой и синеглазой, темноволосые и темноглазые дети. Конечно, можно было бы списать на то, что они пошли в Чи, в принципе они и пошли, оба были его уменьшенными копиями, но…
— Я слушаю, — тихо напомнил Адзауро.
С сомнением посмотрела на него. Мы женаты пять лет, я люблю его больше жизни и с каждым днем, кажется, люблю все сильнее и сильнее… Вот только Чи мне рассказал свою историю еще тогда, в лесу, когда мы шли по устью ручья, а я…я полностью рассказать свою не решалась до сих пор.
— Очень внимательно слушаю, — заверил без тени улыбки Чи.
Мой судорожный вздох и:
— Папа был родом с Антеры, — начала я, — маленькая аграрная планета, в климате которой большая часть населения приобрела характерные черты внешности — низкий рост, смуглую пористую кожу, темные волосы, коренастость. Отец переехал с Антеры на Гаэру, где встретил мою маму, и они поженились. Мама была выше папы на полголовы, ее предки являлись выходцами с Навьентра, и мама полностью соответствовала их расе — она была высокой, светловолосой, с синими глазами. Мои младшие брат и сестра тоже. А я пошла в отца… Мы жили в элитном районе столицы Гаэры — Гатантене. Родители поселились там, потому что бабушка с дедушкой были рядом и могли присматривать за нами, пока папа и мама изо всех сил старались нас обеспечить, и почти круглосуточно находились в лавке. У папы был свой овощной магазин. Маленький, но свой. И для семьи, для нашей семьи, жизнь в Гатантене была удобной, радостной и счастливой… для всех кроме меня. Тяжело ходить в школу, особенно старшую школу, и понимать, что ты самая уродливая среди трех тысяч подростков. Не просто понимать — едва ли не каждый одноклассник считал своим долгом сообщить мне это.
Я замолчала. Говорить дальше становилось все сложнее…
— Хм, представил тебя маленькой, коренастой и темненькой… — задумчиво произнес Адзауро. И оценивающе оглядев, добавил, — я б тебя… хм… как бы так помягче…
— Послал? — тихо спросила я.
— Поимел, — коварно-издевательски улыбнулся он. Но затем серьезно добавил: — Кей, в тебе притягивает не внешность. Абсолютно не внешность. И кому как не призеру по спортивному обольщению знать об этом?
Возможно…
Чи внимательно посмотрел на меня, отставил тарелку, подхватил и одним движением усадил к себе на колени, обнял и, целуя мои волосы, попросил:
— Рассказывай дальше.
Рассказывать о том, как я рыдала по ночам, почти физически ощущая себя уродом? Ощущение собственного уродства давно ушло. Оно не покинуло меня, когда я встала после всех операций, не оставляло, даже когда я получала золотую медаль на состязаниях по спортивному обольщению, но оно схлынуло напрочь, сметенное волной любви, нежности и ласки моего монстра, оно истаяло от его прикосновений, от его поцелуев, от его желания. Ведь совершенно не важно, как ты выглядишь, если кто-то на этом свете дышит тобой.
Как жаль, что я не понимала этого тогда…
— В день, когда мне исполнилось шестнадцать лет, папа сказал: «Если любишь дочь, позволь ее мечте осуществиться», – и подарил мне деньги, огромную сумму на пластические операции. «Билет в счастливую жизнь для маленькой красотки Кессади» — было написано на конверте, в котором лежал чек.
Горло сжало спазмом, и несколько секунд я сидела молча, чувствуя, как с ресниц срываются слезы…
Чи тоже молчал, просто молчал, крепко обнимая, чтобы я знала — он рядом, он со мной, я не одна. И он не задавал вопросов, не торопил, он просто слушал, и я знала — он выслушает все до конца.
— Это была огромная сумма, — запрокинув голову и пытаясь сдержать слезы, продолжила я, — для моей семьи — просто нереальная. Папа продал магазин. Продал магазин и подписал контракт на год. Год своей жизни…
Говорить становилось все сложнее.
— Он выбрал для меня лучшую клинику… лучшего пластического хирурга, родители были рядом, когда мне сделали первую операцию из запланированных — ринопластику, а потом…
Как объяснить, что было потом?!
Как?..
— Они улетели всей семьей…
Я закрыла глаза, вспоминая тот последний раз, когда я видела их. Папу, маму, Клиэ, Эннита, бабушку. В тот день казалось, счастье пронизывало всех солнечными лучами, оно искрилось, переливалось, сияло… Оно было почти ощутимым. Клиэ, усевшаяся на край моей кушетки, радостно болтала про новую школу и что она там будет единственной красоткой, Эннет по сети нашел себе друзей и гоночный клуб, мама радовалась новым местам и впечатлениям, бабушка — предстоящему путешествию, и папа… Папа перестал виновато смотреть на меня и тоже был счастлив. А я отключалась, еще не совсем отойдя от наркоза, открывала глаза, смотрела на них, не могла даже улыбнуться из-за кислородной маски, и глаза закрывались снова… Если бы я знала, если бы я только могла знать, что это был последний раз, когда я их видела, я бы не закрывала глаза ни на секунду, чего бы мне это ни стоило…
— Пассажирский крейсер Онеда-3347 взорвался при посадке, начав гореть еще в атмосфере, — механическим, почти безжизненным голосом произнесла я. — Ошибка пилота… В тот день мне проводили еще одну операцию, я была под наркозом и даже не знала, а дедушка, он остался на Гаэре приглядывать за мной… у дедушки не выдержало сердце. Инфаркт, следом инсульт… Он был один дома, вызвать врачей оказалось некому… Дедушка пережил бабушку лишь на несколько часов, а я…
Я проснулась от боли — мне перестали капать обезболивающее, и боль, не заглушенная ничем, терзала мое тело как изголодавшийся хищный зверь. Кажется, я звала на помощь, кажется, кричала… вспомнить точно я не смогла. Ни когда все закончилось, ни когда я пересказывала этот момент Исинхаю. Не рассказывала бы, но это было необходимо для дела. Судя по тому, что удалось выяснить, я, никому не нужная, провела несколько дней в изолированной палате. Не в морге, нет, потому что за смерть нужно было отчитываться перед государством, морги любых клиник контролируют, а потому что меня продали. По документам все было — не придерешься: «Осложнение при операции», «Недостаточно оснащенная реабилитационная часть клиники «Красота рядом», «Перевод пациента в другой госпиталь». Это по документам.
В реальности — меня продали.
Как кусок все еще каким-то чудом живого мяса, как «с паршивой овцы хоть шерсти клок», как существо без сознания, без прав, без права даже на жизнь.
О том, что я осталась одна, что моих родных больше нет, я узнала от двух медбратьев, которые не слишком осторожно толкали мою каталку к выходу, обсуждая по пути, что искать меня вообще некому.
Мне было шестнадцать, я только что узнала, что моих близких больше нет, я некоторое время бредила от подскочившей температуры, и какая-то часть моего сознания цеплялась за надежду, что все услышанное было бредом… Наверное, в тот момент, я практически сошла с ума…
Но даже такие как я были кому-то нужны.
Клиника продала меня Майкони. У него имелось много имен, много связей, много личностей, он сам себе проводил пластические операции, и сам же себя называл доктор Майкони.
Он вколол мне обезболивающее, антибиотики, следом капельницу с витаминным раствором, и я была практически благодарна ему за это. Я просто тогда еще не знала, что это станет последним обезболивающим для меня, а впереди ждет ад.
Майкони был психом. Чудовищем. Социопатом с «комплексом Бога». Всей его жизнью и всей страстью было — проводить опыты. Экспериментировать. Убивать своих скованных жертв и фиксировать на камеру все мучения погибающих. Но даже у настолько ненормального психа имелась вполне себе коммерческая жилка — он зарабатывал продажей секс-рабынь.
В какой-то степени Майкони был гением — он умел лепить из своих полумертвых жертв потрясающе привлекательных кукол. Умел, но не особо любил это делать — ему всегда казалось, что результат недостаточно хорош. «Что же ты, деточка, грудь не удержала? Съехала у нас грудь, деточка, на семь миллиметров съехала» — с садистской ласковостью говорил он и доставал скальпель. Резал Майкони наживую. Всегда. Он обездвиживал, но не обезболивал — ему нравилось определять состояние жертвы по ее широко распахнутым от ужаса и боли глазам. Он считал, что позволяет нам открывать в себе невероятные способности, существенно завышать порог болевой чувствительности, становиться особенными — он мнил себя создателем… И каждый раз почти искренне сожалел, когда очередная жертва погибала от болевого шока на операционном столе. О, он досадовал, злился, орал на подчиненных, скидывал мертвое тело с операционного стола и требовал принести следующее, и на этот раз нормальное, дабы оно оправдало его ожидания.
Большую часть времени в его «клинике смерти» я проводила в бессознательном состоянии. Я была самой молодой его «пациенткой» и в то же время, единственной, кто не пытался даже цепляться за жизнь — понимание того, что моей семьи больше нет, разбило меня на осколки. Просто уничтожило… мне было уже все равно, кто и что со мной делает. В какой-то момент я даже перестала чувствовать боль.
А потом появился Слепой.
Жуткий, изуродованный другим маньяком с комплексом Бога, он пугал огромными фасеточными глазами насекомого, но в то же время, его глаза давали ему гораздо больший обзор, чем другим, привязанным к операционным столам жертвам. И Слепой, осмотревшись за первые полчаса, пришел к печальному пониманию — нормальная в чудовищной операционной осталась только я.
И он начал говорить со мной, просто говорить, но это заставило меня хотеть жить дальше. И это не я стала ключом к свободе для Слепого — а он моим. Майкони сильно потратился на его приобретение, и потому, прекратив делать из нас «особенных», он начал стремительно лепить из нас «товар». Один Слепой стоил примерно как десять секс-игрушек на танаргском работорговом рынке, для которого нас и готовили. Увы, в то время, когда в остальной вселенной ценились стандарты естественной красоты, Танарг предпочитал «идеальных рабынь». Идеально красивых, идеально послушных, идеально тупых. Умных, сильных и независимых женщин на Танарге хватало — равноправие было удивительным нюансом этого жестко тоталитарного режима, и в случае жестокого обращения или даже секса по принуждению в браке, который танаргские женщины не стремились заключать вообще, жена вполне могла вызвать полицию. И они вызывали. И потому свои сексуальные аппетиты танаргцы предпочитали удовлетворять другим способом, но киборги не были тем, чего они хотели — живые игрушки всегда предпочтительнее.
Мне повезло, я была девственницей. Тогда, в тот момент, это не казалось преимуществом, но Слепой сказал: «Это наш шанс», и начал доказывать Майкони, что продажа одной меня на Баяндеше принесет гораздо большую выгоду, чем оптовый контракт с Танаргом.
Убедил.
Майкони действительно продал меня за большие деньги, но это были его последние деньги — люди Исинхая, с которыми нам удалось связаться, вытащили нас обоих: и меня, и Слепого.