— Гениально! — не удержался от восхищенного возгласа изобретатель.
— И все это — всего лишь за двадцать пять рублей в месяц, — горестно вздохнул Дмитрий.
Увы, пришедшие в возбуждение господа предпочли не расслышать намек, а возможно просто не сочли подобное жалованье неподобающим для гения, и продолжили бурное обсуждение. Тем временем, отошедший в сторону Будищев продолжил осмотр. В угловом шкафу за стеклом стояла винтовка, немедля привлекшая его внимание. Судя по всему, перезаряжалась она с помощью скобы Генри, как английские винтовки системы Пибоди. Дмитрий хорошо знал эту систему, поскольку именно с таким оружием воевал на Балканах, захватив его в качестве трофея. Но все же, несмотря на сходство, были и довольно существенные отличия.
— Вы, как я погляжу, не только митральезы и пушки конструируете? — поинтересовался он у хозяина кабинета.
— Пустое, — отмахнулся Владимир Степанович. — Подавал этот образец для участия в конкурсе, но, несмотря ни на что, приняли все равно Бердана с усовершенствованиями Горлова и Гуниуса.
— Бывает, — хмыкнул унтер и, вернувшись к Барановским, спросил: — Кстати, а что за двигатель был у вашего «Наутилуса»?
— Пневматический, — тут же ответил фабрикант, бросив быстрый взгляд на кузена.
— Какой?! — округлил глаза Будищев, и на лице его отразилась сложная гамма чувств — от изумления до неприкрытого скепсиса.
— Пневматический, — повторили ему и принялись, перебивая друг друга, объяснять принцип действия и достоинства пневматических механизмов.
— Это, значит, когда подводная лодка будет подходить к противнику, её будут выдавать тысячи воздушных пузырьков?
Такого довода Барановские, бывшие все как один энтузиастами пневматики, не ожидали и крепко призадумались. С одной стороны пренебрежение к пневматике показалось им ересью, а с другой крыть было нечем. Выручило всех появление Паулины Антоновны.
— Господа, не угодно ли вам сделать перерыв и отобедать? — спросила она, заглянув в кабинет.
Владимир Степанович с готовностью поддержал столь своевременное предложение.
— Действительно, пойдёмте — поедим, а после вернемся к обсуждению нашего проекта.
— С удовольствием! — отозвался Пётр Викторович.
За большим овальным столом Будищеву отвели почетное место между Степаном Ивановичем и его сыном — Владимиром. Остальные, включая детей, группировались вокруг них. Паулина Антоновна, как радушная хозяйка, потчевала собравшихся изделиями своей кухни — в том смысле, что она нахваливала, а Глаша разносила блюда, приготовленные кухаркой. Последняя, впрочем, свое дело знала, и обед вышел на славу.
Все это время Дмитрий держался непринуждённо, ел, что давали, не забывая нахваливать, выслушивал тосты в честь спасителя хозяина дома с похвальной скромностью. От горячительных напитков не отказывался, но и не напрашивался. Некоторое затруднение вызвал выбор столовых приборов, но он справился. Во всяком случае, вилкой в щи и ложкой в рыбу не тыкал. Вообще, было видно, что ножом и вилкой молодой человек пользоваться умеет, хотя и не имел в последнее время практики.
Разговор за обедом шел о литературе, театре, а также прошедшей войне, но, памятуя о сидевших рядом с ними детях, взрослые старались не затрагивать совсем уж серьезных тем. Правда, как только речь зашла о войне, Володя встрепенулся, и со всем своим гимназическим пылом принялся расспрашивать о сражениях, в которых довелось участвовать Будищеву. Мать даже хотела сделать ему замечание, но Дмитрий, нимало не смущаясь, рассказал пару забавных случаев, приключившихся с ним на Балканах, заставив всех собравшихся смеяться.
Вообще, в его изложении прошедшая война была делом исключительно веселым и нисколько не опасным. И лишь иногда выражение лица его неуловимо изменялось, глаза становились строгими и безжалостными, как будто он в кого-то целился. Но проходило несколько секунд, и отставной унтер снова принимался шутить. Отчего Володенька с Машенькой хохотали во все горло, взрослые сдержано посмеивались, а Глаша, подававшая им перемены блюд с такой грацией, как будто прислуживала при дворе, хихикала, прикрыв рот кружевным платком.
— Ну, хватит! — решительно прекратила балаган Паулина Антоновна и обратилась к сыну: — За то, что ты не давал нашему гостю ни минуты покоя, тебе друг мой, придется отплатить ему той же любезностью. Изволь принести мандолину и что-нибудь сыграть.
— Хорошо, матушка, — с глубоким вздохом ответил гимназист и поплелся в детскую за инструментом.
— Глашенька, чай с десертом подашь нам в гостиную! — приказала хозяйка горничной и все дружно устремились на выход.
На десерт у Барановских были самые настоящие эклеры, а свежезаваренный кяхтинский [24] чай на вкус оказался просто восхитительным. Все это было под аккомпанемент мандолины, причем Будищев внимал игре мальчика с таким восхищением, будто перед ним играл сам Паганини. Володя даже несколько раз сбился с такта, но Дмитрий продолжал слушать со всем вниманием и даже похлопал совсем смутившемуся музыканту.
— Браво! Я думаю, молодой человек вполне заслужил пару пирожных.
Возражений не последовало, и мальчик, отложив свой инструмент, немедля напихал себе полный рот сладостей.
— А вы умеете играть? — неожиданно спросила Машенька, уже покончившая со своей долей.
— А как же, — невозмутимо тот отвечал ей и взялся за инструмент, сразу обратив на себя ещё большее внимание собравшихся.
— Просим-просим, — не без удивления в голосе отозвался Владимир Степанович и даже подвинул свое кресло поближе.
— «Шаги по кладбищу»! — Объявил название своего произведения самопровозглашенный музыкант.
И пока присутствующие переваривали столь странное для пьесы наименование, он начал размеренно стукать по деке пальцем, изображая неторопливую походку. Общее недоумение на лицах Барановских послужило наградой исполнителю, но вдруг он, резко захватив ногтями двух пальцев струну, довольно верно изобразил скрип отдираемой доски. И тут же исполнитель застучал по деке быстрее, как будто только что вальяжно шедший человек бросился наутёк. Ошарашенные зрители какое-то время молчали, а потом разразились просто гомерическим хохотом. Причем, на этот раз рассмеялась даже обычно невозмутимая горничная.
— Это невероятно! — вытирая выступившие от смеха слезы, проговорил Владимир Степанович. — Может, вы ещё и поете?
— У меня ужасный голос, — попробовал было отказаться Дмитрий, но его не послушали и дружно попросили исполнить что-нибудь ещё.
Делать было нечего, но молодой человек не собирался сдаваться. Петь и играть на музыкальных инструментах он действительно не умел и вообще не имел слуха. Однако в своей прошлой жизни он видел и слышал немало концертных номеров, где умение петь было совсем не главным. Перевернув мандолину, он принялся отстукивать себе ритм и запел неожиданно гнусавым голосом:
Приходи ко мне Глафира, сядем вместе — посидим.
Приноси кусочек сыра, мы вдвоем его съедим!
Зрители некогда прежде не слышавшие дуэт «Иваси» [25], до появления которого было ещё более ста лет, приняли новый номер весьма благожелательно. Разве что у Глаши улыбка начала медленно сползать с лица, уступая место сначала растерянности, а затем возмущению.
Буду ждать желанной встречи, я у двери начеку.
Приходи ко мне под вечер, посидим — попьем чайку!
— Вот, паразит! — охнула красная от возмущения горничная.
Тут Дмитрий от гнусавого дисканта перешел к не менее противному басу:
Лучше быть сытым, чем голодным
Лучше жить в мире, чем в злобе!
Лучше быть нужным, чем свободным!
Это я знаю по себе!
Дальнейший текст Будищев не запомнил, да и надобности в этом не было. Пошедшая пятнами горничная выбежала из гостиной вон, сопровождаемая взрывами хохота.
Барон Штиглиц с непроницаемым лицом рассматривал лежащие перед ним массивные золотые часы. Помощник сделал всё, как он просил, выбрал подороже и повнушительнее. Гравёр нанес приличествующую случаю надпись. Нижний чин, оказавший столь важную услугу главному банкиру России, наверняка, должен стать счастлив от такого знака внимания. Казалось, всё сделано правильно, но обстоятельства неведомым образом переменились.
— Папа, о чём ты думаешь? — спросил сидевший напротив Людвиг.
— Так, — неопределенно пожал плечами банкир и ласково посмотрел на сына.
Сказать, что барон любил сына — значило не сказать ничего! Он его обожал, боготворил, потакал ему во всем. А тот на радость отцу рос умным и красивым мальчиком. Дело в том, что он родился, когда Штиглицы уже потеряли надежду иметь наследников. Их единственный ребенок — тоже Людвиг — умер в младенчестве, и супружеская чета усыновила подкидыша. Маленькая девочка была найдена в их саду в корзинке с роскошными пеленками и запиской, что крещена по православному обряду — Надеждой.
Злые языки утверждали, что это внебрачная дочь брата императора — великого князя Михаила Павловича и придворный банкир, таким образом, помогает прикрыть грех одного из своих главных клиентов. Другие, ещё более злые языки, поговаривали, что маленькая Надежда Июнева — такую фамилию дали малышке, — внебрачная дочь самого Александра Людвиговича. Так это или нет — с определенностью не мог сказать никто. Сам барон, разумеется, молчал, а остальные ничего наверняка не знали. Во всяком случае, Штиглицы растили её как свою собственную дочь, и Господь вознаградил их.
В год отмены крепостного права Каролина Логиновна (жена Штиглица) почувствовала себя непраздной. Это было настолько невероятно, что супруги сначала не поверили, затем таились, как будто боясь сглазить, а потому не приглашали врачей и вообще никак не оглашали это обстоятельство. Правда, шила в мешке не утаишь, и в обществе поползли слухи о грядущих переменах в семье банкиров. Наконец, в положенный срок, пожилая уже роженица разрешилась от бремени и счастливому отцу подали маленького сморщенного человечка, оглашающего окрестности тонким писком. Казалось, счастью его не будет конца, но через несколько минут ему подали еще одного ребенка, а затем Каролина Логиновна вздрогнула, широко раскрыла глаза и испустила свой последний вздох, выполнив, ценою жизни, свое женское предназначение в этом мире.
Людвиг и Люсия были похожи друг на друга, как только могут быть похожи брат и сестра, а близки, как это бывает только с близнецами. Но если сына старый банкир любил и всячески баловал, то дочку, похоже, считал причиной смерти своей обожаемой супруги и… просто не обращал на неё внимания. Она, разумеется, не голодала и не ходила в обносках, как Золушка, но вся нерастраченная отцом нежность доставалась её старшему брату. Старшему на семь минут.
— Скажи, Людвиг, как тебе показался этот солдат?
— Какой солдат?
— Тот, что тебя спас.
— А, унтер-офицер Будищев… а почему ты спрашиваешь?
— Людвиг, я задал тебе вопрос.
— Прости, папа. Но я, правда, не понимаю, что ты хочешь узнать. Унтер — как унтер. Георгиевский кавалер. Хотя, конечно, есть в нем некая странность…
— Продолжай, пожалуйста, — поощрил сына старый банкир.
— Он не боялся меня.
— Что?!
— Ну, понимаешь, все нижние чины, когда видят офицера, особенно незнакомого, тут же замыкаются в себе, как улитки прячущиеся в своих раковинах, поскольку не знают что от нас можно ожидать. Мне, право, неловко в этом признаваться, но солдаты в нашей армии боятся своих офицеров и, к сожалению, у них есть на это причины.
— А он, выходит, не боялся?
— Нет. Может быть, он слишком много пережил за прошедшую войну, а может, от природы таков, но он смотрел на меня, как на…
— Равного?
— Нет, папа. Как на пустое место. Как будто он лучше понимал, что и как делать в той ситуации. Нет, не подумай, он вел себя в полном соответствии с уставом, но глядя на него, я ясно понимал, что он — ветеран, а я — желторотый юнец. Наверное, так.
— Жаль, что ты не захотел стать банкиром.
— Папа, мы уже не раз говорили об этом!
— О, Людвиг, я вовсе не порицаю твой выбор! Просто ты умеешь разбираться в людях, а это очень важно в нашей профессии. Не менее важно, чем хорошо считать. Впрочем, считать ты тоже умеешь хорошо. Не зря ведь ты окончил Михайловское училище по первому разряду, да ещё и на год раньше своих сверстников.
— Папа!
— Хорошо-хорошо, больше не буду.
— Эти часы для Будищева?
— Да, но, кажется, мой помощник слегка ошибся фирмой. Надо было брать «Брегет».
— Нижнему чину?
— Побочному сыну графа Блудова. Причем — единственному сыну.
— Ты с доверием относишься к этой басне?
— Ах, Людвиг! Совершенно не важно, как к этой истории отношусь я. Важно, как к ней относятся государь-император, наследник-цесаревич и… графиня Антонина Дмитриевна Блудова.
— А сам граф Блудов?
— Это тоже важно, но в меньшей степени.
— Знаешь, отец, он необычный человек, но не похож на аристократа. А для бастарда — и такие часы не дурны.
— Ты думаешь?
— Тебе решать.
— Вот именно. Ты что-то хотел спросить?
— Да, — молодой человек немного помялся. — Отчего Люси сразу не сообщили о том, что со мной всё в порядке?
Лицо банкира в какое-то мгновение из живого и участливого превратилось в бездушную маску. Глаза стали ледяными, а только что улыбавшиеся губы вытянулись в тонкую нитку.
— Людвиг, мне надобно ещё поработать. Я тебя больше не задерживаю.
— Хорошо, папа.
Юноша нервно поднялся, и, машинально застегивая верхнюю пуговицу своего новенького мундира, двинулся к выходу. Ему было крайне неприятно такое отношение отца к любимой сестре, но ничего поделать с этим было невозможно. Стоило ему только завести разговор о ней, как тот делался глухим. Однако на этот раз что-то сдвинулось с мертвой точки и, может быть, впервые за много лет, в суровой душе банкира шевельнулись глубоко загнанные прежде чувства. И, проводив сына глазами, барон дрогнувшим голосом сказал:
— Я так растерялся, когда получил эти известия, что совсем забыл. Прости.
Глава 6
Аким Степанович отложил в сторону ложку и с благодарностью посмотрел на сидящую напротив дочь. Стеша почувствовала его взгляд и подняла на старика озорные глаза.
— Ещё подлить, батюшка?
— Да нет, что ты, — отозвался отец. — Наелся уже. Хотя щи у тебя знатные. Жирные да наваристые.
— Когда есть с чего варить, так отчего же им жирными не быть?
— Это верно, — закряхтел машинист. — Слава Богу, живем мы не скудно… эх, совсем большая ты у меня уже стала. Невеста!
— Скажете тоже, невеста, — засмеялась девушка. — Женихов только не видать. Один Сёмка, да и тот, почитай, неделю носа не кажет.
— Это пока, — продолжал гнуть свою линию Филиппов. — А вот просватают, так и улетишь со двора, а я один тут бедовать останусь!
— Полно вам, батюшка. Никуда я от вас не уйду! Даже если и просватают, станем все вместе жить. Места, я чаю, хватит.
— Дай-то Бог.
На некоторое время они замолчали. Стеша разливала чай, а отец колол ножом сахар. Чай они пили, можно сказать, по-господски. Большие граненые стаканы покоились в массивных металлических подстаканниках с вычеканенными на них изображениями тройки лошадей, запряженной в сани. Как они появились в их семье было неясно. Отец на расспросы односложно отвечал, дескать, приданое матери. Откуда у её матушки могли в приданом взяться такие добротные вещи, девушка не знала, да, по совести говоря, и не слишком-то задумывалась над такими вопросами. Есть, да и есть. Чай пить с них удобно, а ещё красиво.
Наконец, всё было готово, и Филипповы приступили к чаепитию. Глава семейства, закинув за щеку кусочек сахару, шумно отхлебывал из своего стакана и, блаженно щурясь, процеживал ароматную жидкость сквозь редкие уже зубы. Дочка, напротив, быстро разгрызла свою долю и с мечтательной улыбкой наслаждалась разлившейся во рту сладостью, и не думая смывать её вкус чаем. Невольно вспомнился их нежданно-негаданно появившийся, а затем пропавший постоялец, угостивший её с Сёмкой диковинной сластью с чудным названием — рахат-лукум.