- Не стой на носу, Берта. Это не лучшее место для тебя.
Ей не нужно было повторять дважды. Девушка резко развернулась и пошла в самый хвост. Туда, где стоял у руля кормчий Бьерн и сидели связанные Маргрэта и Лиз.
Но, уже подойдя к ним, она замешкалась, не совсем понимая, куда ей деваться.
- Берта, - тихо позвала ее Лиз, разрешив тем самым ее сомнения.
Девушка подошла к двум, сжавшимся женщинам и села, скрестив перед собой ноги.
- Берта, - заговорила Лиз. - Я хочу тебя попросить... Ты знаешь речь северян...
- И ты хочешь, чтобы я научила и тебя, - закончила за нее Берта, радуясь, что может занять голову чем-то более стоящим. И когда Лиз кивнула, добавила. – С радостью.
Она не видела, как в это время хитро улыбнулся кормчий. Ни как настороженно поглядывал Эрик, заявивший единственное право на рабыню. Ни злорадное выражение лица Ульва. Или обеспокоенное Снорри. Ни улетевшего к золотому престолу Хельги. И уж тем более ей не удалось бы увидеть, задумчивое и даже чуть виноватое лицо Хальвдана. Да и никто не видел.
И только не замеченный никем ворон, севший на верхушку мачты, видел все. Сегодня он принесет веселые вести отцу богов.
ГЛАВА 19. Улыбка Фрейи
Как бы ласково ни было море, и как бы ни был добр Эгир к морякам, все же к вечеру они ступили на берег.
Ночевать лучше на твердой земле. У костра, черпая из казана горячее варево. Тем более если день грядущий обещает быть не из легких.
Застыли, глядя в ночь, часовые. Уснули уставшие воины, что день ворочали веслом. Затихли даже вечные духи, прячущиеся в лесных чащах, скалистых берегах и морских волнах.
И только Берта, словно неупокоенная душа, сидела на берегу, вглядываясь в темное небо, по которому, словно жемчуг, рассыпались яркие звезды. Шум прибоя, казалось должен был убаюкивать утомленную непривычно долгим плаваньем и изучением языка с Лиз Бертраду. Ан нет.
- Не спится? - села рядом Лиз. И дождавшись едва заметного кивка, добавила: - И мне.
- Думаю, как бы сложилась моя жизнь, не приди в деревню северные волки. Чтобы стало со мной? Вальдом и Грэтой...
Лиз тяжело вздохнула.
- Не лучше моей. Ты знаешь, я ненавидела Мартина. За то, что он сделал с моим мужем. Со мной... - она помолчала, поджав губы, силясь совладать со слезами, что всегда появлялись на глазах, стоило ей вспомнить о погибшем. - И ты знаешь, мне ни капельки его не жаль.
- А других?
- Других... Берта, я натерпелась за свой короткий век больше, чем каждому из них было отмеряно на всю жизнь. И что? Единственной, кто был ко мне добр, оказалась старуха Гесса. Ведьма, которой приписывали связь с самим дьяволом. Так что теперь я должна чувствовать по-твоему?
Берта не ответила. Наверное, сейчас Лиз говорила о том, о чем она задумывалась и сама. Стоят ли те, кому было плевать на их судьбу, чтобы их жалели? Отец Оливер сказал бы, что несомненно - да. Жрец Хельги - только посмеялся бы. Старуха Гесса, будь жива, велела бы выбросить из головы всякие глупости. А мама... сложно сказать, что бы сказала она. Но наверное, что-то подобное тому, что и святой отец.
- И ты не боишься северян?
- Было бы глупо - не бояться. Они совсем не такие, как мы. Но мужчины не очень отличаются. Хоть фракийцы, хоть норэжцы. И порой руки, что всю жизнь держали оружие, гораздо нежнее тех, что знали только рыбацкую сеть или лопату, - она помолчала немного и продолжила. - Мне хоть как не уйти от своей судьбы. Так почему бы не сделать ее терпимей. Эрик не делит меня с другими воинами. Так что моя участь позавидней той, что постигла бедняжку Мари. А сам он...
Берта кивнула.
В словах Лиз была изрядная доля истины. Во всех.
- Спой Берта, - попросила Лиз. - Как тогда в лесу.
- Я думала, меня никто не слышал, - смутилась Берта. - Иначе бы... Это не лучшая затея.
- Брось. Даже лесные нимфы завидуют твоему голосу, - улыбнулась она. - Спой! Бертрада никогда не пела, если были слушатели. Только Гесса порой просила ее петь, и учила песен, что переняла у сынов Норэгр. Да знала она их всего две, может три. И вряд ли они бы понравились Лиз. И все же...
- Позволь тишине говорить... В безмолвии я нашёл дорогу вглубь...
...к тому, что прорастает и тропу покрывает.
Язык молчания раскрывает старые дорожки, для тех, кто ищет мощь Альгиза.
У Берты и правда был красивый голос. Сильный, низкий, глубокий, словно он поднимался с самого дна ее души. Таким голосом не споешь Рождественский гимн. Скорее - древнее заклятие. Слова легко вплетались в чуждый мотив, растекались над морем, смешивались шумом ветра в ветвях. И песня, и та, кто ее пел, становилась словно продолжением, полноправной частью мира. Наделенной силой и властью, которой покорялись даже боги.
Северяне всегда чтили тех, кому удалось испить из чаши меда, который сам Один, что обернувшись орлом, бежав от соскучившейся по мужской ласке Гуннлед, вынес из скалы, где его прятал Суттунг.
- Ветер движется вперёд, вперёд. Шепчет в деревьях. Разрывает меня.
Я сам поднимаюсь. Путь проясняется, тишина говорит.
Призываю тебя...
Выводил голос, словно поднявшегося из морских глубин морского духа, заманивающего в сети Ран неосторожных мужей.
Берте уже было все равно. Как всегда, когда она позволяла себе петь. Не существовало больше ни боли, ни сомнений. Защитная руна Альгиз отсекла все. Не было ни воинов, что, как зачарованные, прислушивались к песне, и не надеясь услышать ее в далеких землях. Ни даже застывшей Лиз. Только песня. Древняя песня, которой ее научила старуха Гесса.
- ...к тому, что прорастает и тропу покрывает.
Ворон летает в небе кружа,
в лесу гостит старый мудрец. - пропела Берта последние слова песни. Но казалось, что и море и ветер все еще поют ее, унося к небесам.
- О чем эта песня? - спросила Лиз, когда обрела способность говорить. Берта пожала плечами.
- Это песня о том, кто ищет защиты, - ответил за нее Хальвдан на фракийском. - О том, кому ведом путь между мирами.
Лиз подскочила, словно ее ужалили, и пробормотав что-то невнятное, поспешила вернуться туда, где спала не смотря ни на что Маргрэта. Или просто, чтобы убраться подальше от предводителя северян. А может, понимала, что ей здесь не место сейчас?
- Откуда ты знаешь ее? - спросил Хальвдан, опустившись на то место, где только что сидела Лиз.
Бетра опустила лицо, смущаясь его взгляда.
- Гесса научила, - ответила она, гладя на серый песок под ногами. Хальвдан нахмурился на миг.
- Та старуха... Это была Гесса Колдунья? - спросил он.
- Если верить словам Хельги, то - да.
- Даже и не думал, что она еще жива, - хмыкнул он.
- Была.
На время повисла тишина. Словно у обоих закончились слова.
- Она была больше дочерью Норэгр, чем Фракии, - сказала Берта, сама не понимая зачем это говорит - Всю свою жизнь она ждала, что северные волки вернуться за ней. Жаль, что дождалась тогда, когда... Бертрада умолкла. В носу предательски защипало.
- Не горюй об ушедших, Берта, - сказал Хальвдан, убрав за ухо упавшую на ее лицо прядь.
И от этого незатейливого жеста Берта смутилась еще больше. Но не того, что он видел ее слезы, а того, как неожиданно приятно было его прикосновение. Никогда она раньше не думала, что от прикосновения мужчины может становиться так неспокойно. Словно в груди вместо сердца поселилась маленькая весенняя птичка, трепыхающаяся и норовящая вырваться наружу. Она думала, что они так же мерзки, как и облапивания Мартина, когда он застал ее одну в сарае. Но нет. Бывает от одного прикосновения по телу пробегают сотни мелких мурашек.
- Иди спать, Берта. Завтра будет трудный день. И все что она могла - только кивнуть.
Вскочила, словно распрямившаяся тетива, и быстрым шагом направилась к своему месту. Даже не глядя, как потемнели глаза Хальвдана. Как, словно мальчишка, улыбнулся он ей вслед...
И только Хельги жрец знал, что сама Фрейя смотрела недавно на пару, сидящую у кромки моря. Видел, как улыбнулась великая богиня юной вельве и великому воину, связав их тем самым самыми сладкими узами, что знали когда-либо люди.
ГЛАВА 20. Распятый Храм
Pater noster, qui ts in caelis...
Взлетали ровным пчелиным гулом под деревянные своды храма слова вечерней молитвы.
Время, когда святой отец Оливер снова и снова просил прощения у Господа. Время, когда он день за днем просил простить грехи его, как свершенные, так и грядущие.
Люди слабы духом своим. Порочны и подвержены соблазнам. Грешны. Даже святые отцы, посвятившие себя служению Господу нашему Иисусу. День за днем, месяц за месяцем, год за годом, каждую вечерню он посвящал тому, что просил Его простить свершенное. И наделся, что милость его достаточно велика, чтобы он мог спать спокойно. Хоть одну ночь. Хоть одну единственную ночь, за все эти годы.
Давно, еще когда Эдвульф был молод... сколько тогда ему было? Пятнадцать? Шестнадцать? А впрочем, важно ли это сейчас, спустя столько десятилетий? Его, как и многих других из его деревни на окраине графства Утрехт, соседствующего с Фрюльи, постигла участь, которую оплакивают матери и которой гордятся отцы. Он стал солдатом. Воином. Как гордился кожаной броней и ржавой сталью, что выдали ему в оружейной графа Утхерда. Мечтал о подвигах, любви женщин. Богатстве. А потом была война. Нет, не такая, когда войско идет под королевскими знаменами. Другая. Мелкие стычки на границе. Вырезанные деревни. Порушенные жизни. Грязь и скверна. И никакой доблести. Никакой славы. Забывались имена павших, а на их места приходили такие же безымянные. Голод и болезни толкали солдат на самые жуткие преступления против законов божьих... Тогда он и решился. Бежал. От страха пасть и быть так же забытым, как многие другие. От мерзости, что окружала их небольшой отряд. И ему даже удалось. Не вышло одного - сбежать от совести.
Графство Фрюльи приняло его не многим лучше, чем приняло бы родное. Много дней он топил чувство вины в забористом самогоне, а по ночам кричал от ужаса, убегая от тех невинных душ, что пали от его руки. А на утро все начиналось снова. Пока однажды в вонючей канаве не нашел его бродячий монах... Тот день он никогда не забудет. Даже на смертном одре он будет помнить глаза, полные мудрости и смирения.
- Ты тратишь свою жизнь, убегая от прошлого день за днем. Вместо того, чтобы покаяться и искупить свои грехи, - сказал он тогда и ушел.
А Эдвульф смотрел, как становиться маленькой серой мошкой сухонька фигура, медленно движущаяся на восход.
Тогда он и решился. Пришел в небольшой тогда еще Храм. Обитель святого Бенедикта. Он хотел просто креститься, а вышло...
Нет,отец не жалел о своем выборе. Он страшился того, что могло бы быть с ним, не встреться ему святой паломник.
И все же ужасы прошлого не желали отпускать его. Каждую ночь они приходили снова и снова. Сколько бы он ни молился, сколько не ставил бы свечей. А потому он всецело отдал себя помощи тем, кто в ней и правда нуждался. Помогал, чем мог. Наставлял на путь истинный. Постился и молился. Но и это помогало мало.
И тогда он в ежедневную молитву добавил новые строки.
- И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. Или избавь нас от боли, что терзает души наши, - просил он Господа.
Но то ли Господь оставался глух, то ли Оливер не искупил и сотой доли своих грехов, но все оставалось, как прежде.
Amen, - закончилась вечерняя молитва.
Но Оливер не спешил подниматься вместе с остальными. И пусть его колени, стершиеся до крови, и покрывшиеся мозолями, нестерпимо болели от холода каменного пола, он не спешил покинуть молельню и отправиться в свою келью.
- Сын мой, тебе следует отдохнуть. Этот день ты трудился. Не терзай свое тело слишком сильно, дабы и завтра ты мог послужить Господу нашему в трудах своих, -обратился к нему настоятель Бенедикт.
- Да настоятель, - послушно поднялся с колен Оливер, - Доброй ночи! - и, шаркая почти истоптанными сандалиями, направился к выходу.
Он всегда был немногословен. Говорил ровно столько, чтобы его не сочли немым. Но был один человек, с которым он мог говорить часами.Бертрада.
Милое дитя, запутавшееся и несчастное. Сколько бед и испытаний Господь отмерял сиротке, знал только он сам. И все же Оливер верил, что и она сможет найти свой путь. Может в обители святой Магдалены? Или...
Эту мысль ему додумать не удалось. Дверь распахнулась всего в шаге от него. Резкий толчок в грудь и уже немолодой монах рухнул навзничь на каменный пол, больно приложившись головой. И хорошо. Потому как все те ужасы, что происходили позже, казались просто одним из его кошмарных снов. То как упал настоятель, заливая собственной кровью, хлынувшей из словно второй рот вскрытого горла. Как истошно кричали обитатели монастыря во дворе. Как падали на пол чаши для подношений и кубки для причастия. Все это было сном. Жутким сном, от которого не останется и следа, стоит ему открыть глаза. Жуткий кошмар, преследующий его годами и обретший новую форму. Новое подобие. Жутких зверей, посланных Господом во искупление грехов человеческих. Демонов, вышедших из Преисподней...
- Отец Оливер. Отец Оливер, вы слышите меня? Слышите?
Этот голос. Он узнал его. Может потому, что Берта была последней, о ком он думал перед нападением. А может, придумал. Хотел, чтобы это был она.
Холодные пальцы сжали подбородок с такой силой, что казалось, могли бы вывернуть челюсть. Повернули голову. Карие огромные, как у оленицы, глаза смотрели на него. Глаза Бертрады. И не ее. Кто-то другой завладел ее голосом, ее телом.
- Демон. Ведьма. Изыди. Господь защитит меня от тебя, исчадье ада!
Он выкрикнул эти слова, едва обретя способность говорить. И демоница отпрянула. Отскочила, словно обожглась. Словно испугалась мольбы, с которой Оливер обратился к всевышнему, превозмогая жуткую боль в сломанных ребрах.
- Защити нас Господи, - повторял он. - Избави нас от мучений.
Все неистовей молился. Особенно, когда подошел еще один демон. Еще одно дьявольское отродье, измазанное в невинной крови... Он спросил что-то у того, что притворялся Бертрадой.
Она посмотрела на молящегося отца Оливера с такой невыносимой тоской, что казалось, взвыла бы, помоги это хоть чем. Но не поможет. И с этим нужно жить. «Ты никогда не сможешь стать своей в мире, где каркают эти полудохлые вороны!» - говорила Гесса.
И сейчас, глядя с каким ужасом в глазах смотрит на нее отец Оливер, она отчетливо поняла, что никогда не сможет жить здесь. Не просто нормально. Но даже так, как жила раньше. И пусть все, что творилось вокруг, вызывало у нее ужас, пусть весь Храм заволокло туманом и от холода стучали зубы. Пусть... Но она до сего дня и на долю не чувствовала никогда себя более своей. Выходя в распахнутые двери молельни, Берта не стала оглядываться. Она никогда не сможет убивать, но смерть больше не казалась ей такой пугающей. Больше всего ее страшило то, что на нее снова будут смотреть так. Со смесью ужаса и отвращения.
- Эрик, - схватила она за руку входящего под своды обители святого Бенедикта. -Не убивай, пожалуйста, того человека, - попросила она, сама не узнавая собственный голос.
- Это того, что воет на полу? - заглянул он внутрь. - Зачем он тебе?
- Просто сделай, как я прошу. Хочу поговорить с ним, когда успокоится. И легко соскочив со ступенек, пошла прочь.
Мимо разжигающихся костров, где калили железо, желая допросить случайно выживших и выведать - где спрятано церковное серебро. Мимо опустошающих кувшины с монастырским вином веселых воинов. Мимо бьющихся в предсмертных конвульсиях овец, которым судьба стать ужином сегодня. И мимо настороженно поглядывающего на нее Хельги.
И не было ей дела до того, что Снорри снова как тень шел позади. И до того, как хмурился Хальвдан, пробуя вино из монастырских погребов. И даже до того, как кричали монахи, прося пощады у язычников и милости у Бога. Не будет милости. Он так же жесток, как и боги северян. Только прячется за маской милосердия. Он отворачивается от таких, как Берта. Кому и правда нужна была его защита и милость. И ласкает тех, кому и так досталось все. Он играет людьми, словно ребенок деревянными игрушками. А если сломается... Не беда. Будет другая.