— Давайте-ка гражданочка Груша Плотникова, оставляйте чай — пройдемте до транспорту.
Это у их в городу так мотор грузовозный называют. Он, Вася-то Козельцов нашел мотор, что до Тутаева посылают, и с шофером договоримши, чтобы меня, значит, до самоей до тетки доставили.
Я подхватилась — сейчас хоть сама побегу. Ан, вот он, мотор: большушший, высокий, короб — куда тележному! Подошла и стою в рассуждении: как же мне в тот короб забраться? Эдак полезешь — все юбки позадерутся. Срам один выйдет. Хотела, было, милицейского Васю Козельцова просить, чтобы, значит, подсадил, а он мне и говорит:
— Пожалуйте в кабину, гражданочка Груша Плотникова. Узелок свой, да сундучок, — говорит, — в ножки покласть можно. И не выпадут, и рукам вашим — облегчение.
Так вот я в Тутаев и попала. Быстро мотор домчал. Шофер в бумажку тятенькину глянул, и остановились мы возле большого дома в два этажа.
— Вот те, деушка, адрес твой. Ступай, — говорит, — зови свою тетку. А Козельцову передай, что довез тебя аккуратно, и заздря он мне замечания делает за неаккуратную езду. И вовсе это оговор выходит.
Сказал так и — фр-р-р! Только я его и видела. Стою и думаю: где ж это я милицейского Васю Козельцова найду, чтобы все ему обсказать? Пока думала — тетенька Матрена вышла. Меня увидала, руками всплеснула, и меня за рукав — цоп! Нечего, мол, тут стоять, племянница дорогая, а пойдем-ка в дом. Порывалась меня покормить, а я отнекиваться: после чаю с баранками вовсе есть неохота.
— Ну, когда так, — говорит тетенька, — давай-ка, племяшка любезная, пособи-ка по хозяйству.
А работы там, работы-то… Почитай, вовсе и нету! Так, тряпкой по углам промахнуть, помочь обед сгоношить: картошки там начистить, морковки порезать, лучку. Тетенька Матрена мне все показыват-обсказыват: это, мол, примус, и разжигать его так, а чистить — от так. Лампа ликтрическа, и зажигать от так, а тушить — так. Это вот — пианина, и с ее только пыль смахнуть, а больше — ни-ни. Спортишь, говорит, звуку хорошего не станет…
Хозяйке своей меня показала, та только носом покрутила: ну, мол, племянница, так и что? Тетенька им вроде как напоминает: вы же, мол, поспособствовать обещались, нет? А хозяйка в ответ: обещали, и слово свое помним, а только без супруга она ничего сама не решат. Ну, тетенька кивнули, и снова мы за дела да за разговор. Так до вечера между делами и пробалакали. А ввечеру приходит хозяин: важнеющий такой, ровно барин. Посмотрел на меня, да и давай супружницу свою подзывать и расспрашивать: как, мол, девушка? Хороша ли помощница? Тетенька меня нахваливать принялась, равно сватам, а хозяйка только головой покачали: ну, говорит, недурно.
Тем же вечером тетенька мне и обсказала: место для меня нашли. У инженера вдового, да сына его.
— Зарабатывают оба — страсть каки денжишши! Наш-то, — тетенька головой эдак на хозяйские комнаты обозначила, — все ах, да ох: как ентот Всеволод Николаевич все на службе-то оборачиват! И сын евойный — вовсе молодой, а ужо мастер. А мастер, Груша, это ну как навроде десятника. А дом у них вовсе не обихожен, потому как без руки хозяйкиной.
Ночевать меня в ту ночь у тетеньки оставили, на лавке. А по утру сам тетенькин хозяин, да и с супругою меня к этому месту повели.
Только я на порог — дверь распахнулась. Стоят двое, друг на дружку похожи. Сразу видать: одна кровь. Только тот, что постарше — вовсе бритый, а который помладше — повыше ростом да статью потоньше.
Хозяин с супружницей все им обсказали, они меня в дом приглашают. Сговорились враз: тридцать рублев да харчи. Тетенька потом как узнали — обзавидовались. Ей-то только два червонца в месяц плотют, а она уж который год в людях горе мыкает.
Зашла я к ним на кухню… Матушки-заступницы! А в кухне-то и нет ничего! Ни чугунка, ни горшка, ни миски. Стоят три кружки, да два стакана. Да шматок сала в чистую тряпицу обернутый. Я оглядеться не успела — хозяева чай пить кличут. Положили на стол фунтик с леденцами, фунтик с сахаром, колотым да в кружку проволовку какую-то спустили. И вот чудеса: огня нет, а в кружке вода ключом кипит!
В той же кружке чай заварили, сало ножом напластали, хлеба порушили, а еще в двух кружках кипятка навели. Разлили по стаканам, старший хозяин и говорит:
— Ну, Аграфена Трофимовна, хлеб да соль вам, чай да сахар. Хелпосев[3], как гличане говорят…
Позавтракали, значит, комнату мне хозяева показали, а я им потом и говорю: надоть вам припасов собрать, не то мне вам обед готовить не с чего станет. Они переглянулись, и оба мне на полочку показывают: деньги, мол, там лежат. Возьми, мол, сколько надо, да и покупай. Мы, говорят, тебе прямо сейчас помочь не можем — дела у нас, так что купи пока не шибко много — сколько сама снести смогешь. А ужо на другой выходной — мы с тобой на базар вместе сходим. Тогда, говорят, сколько скажешь заберем…
И тут же — ключ мне в руки и — нет их, ровно и не было. Мне б их позвать, обспросить: чаво они на обед-то хочут — куды?! Пока телепалась, выскочила на улицу, ан глядь — улица-то пустая!
Вернулася в дом, да и стала на базар собираться. Известное дело: кто первый пришел, тому и кус медвяный, а кто последний — тому опивок поганый. Сунулась на полочку, да так и села…
Денег там лежит, сколько у нас и в сельсовете, и в лавке отродясь не бывало! Две бумажки лежат по десять червонцев, да две — в три червонца, да пять червонцев, да еще мелкими бумажками и серебром — еще червонца на два. Мне ажно дурно стало, кода такую пропасть деньжищ в руки взяла…
Не стерпела я, побежала со всех ног к тетеньке. Та выслушала меня, головой покивала да и говорит: это, мол, проверяют тебя. Ты, говорит, племянница дорогая, не сумлевайся: денежка у них до самой распоследней копеечки посчитана. Так что в вечеру они с тебя спросят: на что, мол, деньги стратила? Сдачу всю отдай и цены называй честно, а не то выгонят, да еще и ославят.
— А краше того, — говорит тетенька Матрена, — схожу-ка я с тобой на базар самолично. А не то обманут тебя — ты ж цены настоящей не знаешь. А хозяева потом с тебя же спрос учинят: по что, такая-сякая, втридорога купила? А, может, не так все было, а себе ты копеечку в мошну скинула?
Так мы на базар вместе и пошли. Я чугунок купила, чтобы щей наварить, убоинки[4], ведь у них-то, поди, и в пост щи скоромные, при эдаких-то деньжищах, морковки, капустки, лучку, чесночку… А потом решила: что картохи всяко-разно много потребно станет: картошка — она ведь хлебу присошка. И взяла картохи мешок, вовсе небольшой — пуда на два, не боле. Тут уж, смекаю, поясню хозяевам, что картошка — она завсегда в чести.
Еле-еле все донесла, к хозяину дома сходила — дров в долг взяла, плиту растопила и поставила щи варить. Да тут и спохватилась: тетенька рассказывали, что в городе одни щи, пусть и с убоиной — не обед. Надобно им еще чего сготовить. Опять на базар побежала. Думаю, каши им сварю да со скоромным маслом — оченно хороший обед, хоть для города, хоть для какого самого главного: ажно три блюда выходит. Щей похлебают, потом мясо со щей скушают, а там и кашки с маслицем. Чем не хорошо?
Да только на базаре-то и спохватилась: хозяева-то мои небось по-деревенски с одного горшка есть не приучены. Туда-сюда заметалась: надобно ж им миски купить, да и скатерку тож. А то что ж это выходит: денег — прорва, а стол газетами застелили. И тут вдруг наскочила: артельна торговля. Мисы продают знатные, важные, петухами да жар-птицами расписаны. Ох как мне те миски глянулись! Ох, как глянулись! Спросила цену — вовсе недорого. Ну, смекаю, вот за таки-то мисы, хозяева точно благодарить станут. Да тут же и припомнила: ложек-то у их тоже в заводе нет. Купила пяток ложек расписных. Так оно дешевле вышло, да и потом: вдруг придет к ним кто? Здесь поди со своими ложками не ходют…
Уже уходить собралась, да увидала: мужик грузди продает. Ядреные, ладные, один к одному! Ну, я решилась: возьму хозяевам груздочков, авось потрафлю. Выбираю, стал быть, бочоночек, а тут сосед евойный в крик: возьми, мол, раскрасавица, огурчиков. Крепкие, солили со смородиновым листом, с хренком да с чесночком. Ну, мыслю: семь бед — один ответ! И взяла.
А вот как я селедочку астраханскую купила, я и сама не поняла. Только ясно мне стало: в раз всего никак не можно дотащить. Я хучь и здорова, а все ж через саму себя не перескочишь. Вот я извозчика и взяла. Поторговалась с ним, так что он меня за полтинник и довез. И только я — в дверь, гляжу — охти мне! Хозяева идут. И смотрят на меня как-то эдак… Ох, святители, выносите!..
Волковы с удивлением смотрели на Грушу, что как-то бочком слезала с извозчичьей пролетки. А там громоздились свертки, бочонки, мешочки, кульки…
— Э-хм, — кашлянул Всеволод-старший. — Грушенька, а вот эти… м-м-м… емкости, это вот что?
Покраснев как маков цвет, девушка пискнула:
— Это вот — груздочки соленые. Оченно скусные… — Тут вдруг на ее лице промелькнул испуг, — Али вы грибков не любите?
— Да почему же? — Старший Всеволод вновь озадаченно хмыкнул, — А вон то?
— Огурчики… Я в другой раз сама посолю, только ни бочки, ни соли, ни хрена, ни лста смородивого у меня нет, а эти, — она снова повела рукой. — Очень хорошие… А вот тут, — показала она куда-то себе за спину, — селедочка…
— Тоже бочонок?
— Да что вы! — девушка замахала руками. — Всего-то одного залома и взяла. Фунтов на десять, не больше…
— Ага… — Отец повернулся к сыну, который трясся от беззвучного смеха, — Исходя из того, что нам купила многоуважаемая Фрекен Бок… Севка, чеши в магазин. Нам — две поллитры, а девушке… Груша, вы что пить будете?
Та принялась отнекиваться, но Волков-старший ее не слушал, и велел сыну взять «для дамы на свой вкус».
— И к чаю что-ни-то купи! — крикнул он вслед младшему Волкову.
Тот на ходу кивнул и бросил не оборачиваясь:
— Я, конечно, дурак, но не до такой же степени! — и умчался.
Груша принялась хозяйничать: накрыла стол свежеприобретенной льняной скатертью, по краю которой разместились аляповатые ярко-красные петухи, расставила миски, расписанные странными существами таких цветов, что у Волкова невольно возникла мысль о фильмах ужасов и взрыве на малярном складе, разложила ложки, выставила грузди, соленые огурцы, разделанную, залитую маслом и засыпанную луком селедку…
В этот момент вернулся младший Всеволод. Он выставил на стол две бутылки водки, бутылку сладкого вина "Шемаха", небрежно бросил пару шоколадок и фунтик с пряниками, а из кармана своих галифе вытащил три граненые стопки.
— Папань, а надо бы и нормальной посуды присмотреть, — заметил он, с содроганием взирая на расписные миски и деревянные ложки. — А то ведь вот так…
Закончить ему не дал свирепый взгляд отца. К счастью, Аграфена ничего не заметила: именно в этот момент она гордо выставляла на стол чугунок со щами. Старший Волков оглядел стол, и вдруг резким тоном поинтересовался:
— А почему на столе только две тарелки? В чем дело?
— Ой, а вы когось еще ждете? — заволновалась Груша. Ее волнение было понятно: вдруг еды не хватит на всех? Неужто она мало сготовила?..
Но тут же ее волнения были развеяны словами младшего Волкова. Правда, они же послужили причиной для новых переживаний…
— Груша, а ты, что, с нами обедать не будешь?
Девушку кинуло в жар. «За стол зовут, еще вина взяли… Сейчас подпоят, а потом охальничать примутся, — мелькало у нее в мозгу. — Вот когда лишний червонец боком-то станет…» Она хотела сказать, что прислуге негоже сидеть за столом вместе с хозяевами, но старший Всеволод усмехнулся и предположил, что она, верно, собралась их отравить, потому и не хочет есть вместе с ними. От такого предположения Груша задохнулась, и не успела опомниться, как уже сидела за столом перед новой миской, наполненной до краев ароматными, густыми щами.
Старший Волков ловко содрал сургуч с водочного горлышка и плеснул в обе стопки, а младший завозился с винной пробкой, пытаясь выковырять ее без помощи штопора. Наконец, пустив в ход охотничий нож, ему это удалось, и он наполнил стакан девушки.
— Та-а-ак-с… — Всеволод-старший взял ложку, попробовал щи и закатил глаза, — Обалдеть можно! Как говаривала моя жена: ум отъешь, до чего вкусно. Грушенька, вы — кудесница, волшебница, чародейка! Мелкий, ешь, пока не остыло. Ну, и за новую хозяйку дома!
Стопки и стакан весело звякнули, и снова замелькали ложки.
— Классные щи, — заметил Всеволод-младший. — Только, Груша, а мясо-то где?
— Так мясо завсегда потом подают, — удивилась девушка. — Ой, а больше-то мне и не надо, — снова начала отнекиваться она, увидев, что парень доливает ей в стакан вино.
Но Волковы не обратили внимания на ее протесты. Следующий тост выпили за Революцию, потом — за золотые руки повара, потом — за социализм вообще, и за Красные державы в частности…
Груша захмелела. Ей стало хорошо и тепло, словно дома. Всеволод Николаевич своими спокойствием, добротой и какой-то непонятной мудростью вдруг напомнил ей покойного деда, разве что был много моложе. А младший Всеволод казался не то братом, не то — ухажером. «Мелкий, — хихикнула она про себя, услышав в очередной раз обращение старшего к младшему. — Ежели эдакая орясина — мелкий, то ктой-то ж крупным станет?» Она снова выпила вина, и неожиданно подумала, что если этот «мелкий» вдруг начнет «охальничать», так она не будет очень уж против. Да и если старший решиться — тоже…
Младший Волоков поднялся и подошел к радиоприемнику. Щелкнул тумблером, и в комнате грянул «Марш Авиаторов».
— Севка, ты допился или просто охренел? — поинтересовался отец. — Мы что строем тут ходить собрались?
Тот хмыкнул и принялся крутить верньер, яростно шаря по эфиру. Но ничего подходящего для застолья не находилось…
И тут вдруг Груша запела. Пела она какую-то совсем простенькую песенку, но у девушки оказались хороший слух и неплохой голос. Волковы дослушали до конца и даже поаплодировали. После чего младший Всеволод сел к фортепьяно:
Прожектор шарит осторожно по пригорку,
И ночь от этого нам кажется темней.
Который месяц не снимал я гимнастерку,
Который месяц не расстегивал ремней.
Есть у меня в запасе гильза от снаряда,
В кисете вышитом — душистый самосад.
Солдату лишнего имущества не надо.
Махнем, не глядя, как на фронте говорят.[5]
Он собирался повторить припев, но тут отец внезапно резко поднялся и хлопнул его по плечу:
— А пойдем-ка, мелкий, покурим, а то мы тут так уже надымили, что хоть топор вешай.
Груша хотела сказать, что они и выкурили всего-то по одной папироске, и дома у нее тятенька своей махоркой куда большую вонищу разводил, но Волковы уже вышли. И тут же из-за двери раздался недовольный голос Всеволода Николаевича. Она прислушалась…
— …молодец! Хорошую песню выбрал! «Солдат» — уже прекрасно, а как ты собираешься с «гвардейским корпусом» распутываться? Нет, мне просто интересно: как?
— Папань, — виноватый голос Всеволода-младшего, — ну а солдат-то чем не угодил?
— Тундра неэлектрифицированная! Серость непроцарапанная! «Солдат» сейчас — слово старорежимное. Это у капиталистов и буржуев солдаты, а в Красной Армии — бойцы. Запомни, неуч!
И они уже снова сидят за столом. Вернее, за столом сидит один Волков-старший — младший-то снова за инструмент уселся. А у старшего в руках — гитара…
Несколько коротких аккордов, красивый перебор, и отец и сын дуэтом запели «Темную ночь»[6], потом «Землянку»[7], «Эх, дороги»[8], а после — красивые, протяжные песни на смутно понятном, но точно не русском языке…
Девушка слушала и даже всхлипнула, услышав: «До тебя мне дойти не легко, а до смерти четыре шага». Долго утирала слезы после слов: «Край сосновый, солнце встает. У крыльца родного мать сыночка ждет» и «Тамо ми спалише цркву, у којој венчах се млад»[9]. От сладкого вина и негромких проникновенных голосов ей стало удивительно уютно, и она даже не заметила, как закрыла глаза и провалилась в сон.
Утро преподнесло ей новый сюрприз. Во-первых, она проснулась в собственной постели, хотя совершенно не помнила: как она туда попала? А обнаружив себя раздетой, Груша всполошилась, но тщательно прислушавшись к собственным ощущениям и внимательно осмотрев постель, выяснила, что девичья честь не понесла ни малейшего урона. И в этот момент раздался веселый стук в дверь: