Все толпою собрались смотреть на покойного, и никто не мог узнать его: даже самые старые старики не помнили такого рыцаря. Но тут вдруг вышла из толпы высокая старуха.
Давно жила она в соседнем бурге, ни с кем не знаясь, и никто не мог сказать, откуда она явилась, и потому-то, может быть, окрестные жители слегка побаивались ее, а некоторые даже считали колдуньей.
Подошла она к трупу и вдруг, упав на колени, воскликнула:
— О, мой Луи, Луи ле Ренн, наконец-то я нашла тебя, дорогой мой жених! Нашла в Иванов день, — день, назначенный для нашей свадьбы!
Тут старуха замолкла и склонилась над трупом. Подошли люди и хотели было помочь ей подняться, но это уж было не нужно: Клотильда, дочь Кровавого барона, умерла.
Долго любила она и долго страдала и, наконец, душа ее обрела покой.
Люди подняли тела и понесли их в церковь. Церковные двери были отворены настежь, оттуда доносились торжественные звуки органа. На возвышении рядом поставили оба гроба, — Луи ле Ренн и Клотильда рядом покоятся и на деревенском кладбище. Могилы их давно уже густо заросли вереском, который, разрастаясь, уничтожил даже разделявшую их узенькую тропинку.
Когда похоронили их, новая яркая звездочка загорелась в небе над их могилами, как уверяют окрестные жители, и особенно ярко светит она в Иванову ночь.
Много светляков зажигают в эту ночь свои лампадки в густом вереске Клотильдовой могилы. Все кругом дышит миром и тишиною, и редко доносится сюда даже звук случайных шагов.
СОКОЛ
Среди живописных скал Аррейских гор, в густом сосновом лесу и до сих пор стоят еще развалины одного очень старинного замка. Никакой проезжей дороги к нему не существует да, вероятно, не существовало и прежде: узкая, извилистая горная тропка — единственный путь сообщения замка с внешним миром. Тропка эта, извиваясь среди леса, пересекает множество горных ручейков, проползает под высокими нависшими скалами, по краю глубоких обрывов и приводит наконец к старинным почерневшим развалинам, открывающимся взгляду путника почти лишь в ту минуту, как очутится он перед их воротами.
Кроме рога заблудившегося охотника да отдаленной свирели пастуха, загоняющего вечером своих коз, ни одного человеческого звука не раздается в этой лесной чаще.
Во дворе замка эта заброшенность и запустение еще резче бросаются в глаза: кажется, одни только совы да привидения обитают в этих почерневших и полуразрушенных башнях. Исчезли рогатки и подъемный мост; высохшие рвы заросли сорными травами; на полуосыпавшихся бастионах густеет шиповник. Средняя часть замка не имеет уже крыши, а по стенам его свободно вьется дикий виноград и плющ.
Лет триста тому назад поселился в этом замке старый, израненный в боях рыцарь. Был он одинок и беден, и только привратник замка, старая охотничья собака да сокол разделяли его уединение.
С соколом никогда не расставался старый рыцарь, и где бы ни появлялся он, — на плече его всегда сидела эта умная птица и строгим, пронзительным взором смотрела на все окружающее.
Сам рыцарь редко спускался со своих высоких скал, но в долине и соседнем местечке, теперь тоже совершенно уже покинутом, привыкли встречать его привратника с собакой, и досужие кумушки частенько расспрашивали его о бедном старом рыцаре: было то в диковинку в этой глухой местности, что владетель замка не разбойничал, не обижал и не угнетал жителей соседних селений. Неохотно отвечал на эти расспросы неразговорчивый привратник, — больше отмалчивался, да переминался с ноги на ногу и гладил жавшуюся к нему собаку.
Старого рыцаря звали Роже де Понтарек, и был он исконным владетелем этой местности. Старики из соседней деревушки помнили еще тот день, когда он, молодой и красивый, садился на своего коня, на долгие годы расставаясь с родным своим замком.
Было время, когда герцог Гиз, сам могущественный герцог Гиз, приезжал в Бретань и даже одно время жил в своем замке, недалеко от гор Арре. Здесь, вдали от всякого селения, в глуши, на самом берегу моря, возвел он мрачное здание со страшными запорами и железными решетками в окнах. Это была так называемая зала суда, где судили гугенотов. На высоком помосте сидели судьи и допрашивали подсудимого, привязанного внизу гораздо ниже их. Тут изрекали они свой приговор, и осужденного постепенно по покатой доске спускали прямо в море.
Так поступил герцог Гиз и с отцом Роже, когда мальчику было еще не более пятнадцати лет. Опасаясь, как бы и сына не постигла та же судьба, старый служитель его отца спрятал его на своей ферме, недалеко от замка, и не мог найти его герцог Гиз, как ни искал: ни один бретонец не выдал бы сына Генриха де Понтарека его врагам!
Поселился юный Роже на ферме, в глубокой цветущей долине, среди гор Арре, в уютном, чистом домике верного слуги своего отца. Часто сиживал он под большим развесистым каштаном, посаженным в этой долине еще его прадедом. Обыкновенно сидел он тут с Дунвель, дочерью фермера, погруженный в великие планы: мечтал он прославиться, стать знаменитым рыцарем, отомстить герцогу Гизу и жениться на Дунвель.
Дунвель посмеивалась над Роже и не верила ему, но он твердо надеялся, что когда-нибудь все это сбудется.
Так жил он в цветущей долине, и маленькое, гордое сердце его часто билось от нетерпения в ожидании исполнения его великой детской мечты, — мщения герцогу Гизу.
Через три года после ужасной смерти отца сказал себе Роже, что настала, наконец, пора действовать: ему было уж восемнадцать лет, а Дунвель исполнилось шестнадцать.
— Вот уж и осень, — сказал он ей, — слышишь, как шумит ветер в ветвях нашего каштана? Он зовет меня с собою в даль, на славный подвиг, на битву с бичом гугенотов — Гизом!
— Нет, послушай лучше, что говорит каштан, — возразила Дунвель, — он говорит, что лучше подождать до весны, когда вновь зазеленеют его листья, — теперь же не перенести ему разлуки с тобой. Смотри, — он плачет, слушая твои слова, и с голых ветвей его капают горькие слезы!
— То капли дождя, а не слезы, Дунвель.
— Поверь мне, осенний дождь — те же слезы, Роже. Подожди до весны!
Но и сама Дунвель не дождалась новой весны: стояла ясная, морозная ночь, и звезды ярко горели на темном небе, когда подъехала к замковой церкви погребальная колесница с ее телом. Роже верхом встретил ее гроб у калитки кладбища, а затем исчез, исчез бесследно из цветущей долины, и верный слуга его отца лишился в тот день обоих своих детей.
Уезжая, Роже взял с собою только молодого сокола, что все лето приручал он для Дунвель, — на кого покинул бы он теперь свою птицу?
Пустился Роже странствовать по белу свету вместе со своим соколом, но где бродил он, — это осталось для всех неизвестно. Между тем, герцог Гиз недолго пережил Генриха де Понтарека и кончил жизнь свою от руки убийцы, сын же его мало думал о Бретани, и опасность, угрожавшая бретонским гугенотам, миновала. Ничто не мешало теперь молодому Роже открыто поселиться на родине, и старый верный слуга уже надеялся, что не пройдет года, как вернется Роже в свой наследственный замок.
Но проходили дни, недели, месяцы, годы, а он все не возвращался.
Еще раз подъехала к замковой церкви погребальная колесница, и на этот раз привезла она тело верного слуги Понтареков, — священник один встретил тело, а Роже так и не вернулся.
Прошли еще многие, долгие годы. Сын герцога Гиза, как и отец его, также пал от руки убийцы, а о Роже не было ни слуху, ни духу: двери и окна его замка были наглухо заколочены, и жил в нем один только дряхлый привратник.
Но вот, раз, возвращаясь из церкви, заметил привратник, что главная дверь замка стоит, открытая настежь. Он вошел и увидел седого, сгорбленного, полуслепого старика с соколом на плече. Вернулся наконец Роже в свой наследственный замок, бледный, больной, израненный. Никому не сказал он, откуда явился и что делал он в эти долгие годы, но сокол по-прежнему сидел у него на плече и, заглядывая ему в глаза, задумчиво чистил свой клюв.
Прошло еще несколько лет, и Роже почти совсем ослеп. В один прекрасный день опять сел он на своего коня и, с верным соколом на плече, отправился в Париж искать исцеления от слепоты. Дошли до него слухи, что настали наконец лучшие времена, и гугеноты без опасения могли показываться даже в Париже.
Грустный и одинокий среди шумного города, печально сидел он у окна своей комнаты в Париже и прислушивался к шуму, доносившемуся к нему с улицы. Там слышался топот бегущих людей, крики и звон оружия. Встрепенулся Роже: то, казалось ему, были победные крики, — крики гугенотов, для которых настал наконец день освобождения. Волнением и радостью забилось сердце Роже; не мог усидеть он на месте, — схватил он свой меч и, спотыкаясь, ощупью спустился с лестницы. Там окружила его густая толпа и понесла с собою из улицы в улицу. Кругом него люди сталкивались и бились, раздавались молитвы и проклятия, звенело оружие, и Роже, слепой старик, не чувствуя своей слепоты и дряхлости, вместе с другими несся вперед, размахивая своим мечом. Казалось, глаза его прозрели, и перед ним, за окружавшей его толпой, открывалась просторная, залитая солнечным сиянием площадь: там не было уже ни свалки, ни смятения, его собратья, гугеноты, одержали победу и торжественно водружали высокий белый крест. И старик Роже, полный восторга и радости, спешил туда, — к этому символу вечной жизни и освобождения, а верный сокол не переставал кружиться над его головой.
Не успело еще склониться к западу солнце, как улицы Парижа были затоплены кровью и загромождены телами убитых гугенотов, и между ними лежал старик Роже, а верный сокол, сидя на фронтоне соседнего дома, не спускал глаз с тела своего убитого господина.
Ночью подобрали тела убитых, нагрузили их на барки и спустили вниз, по Сене, до земляных бастионов Парижа. И вдоль берега бежала тревожная толпа людей, потерявших своих близких в этот злополучный день междоусобной резни в Париже, когда пришло известие об убийстве доброго Генриха IV, — толпа, спешившая вперед, чтобы поискать их тел среди убитых; туда же несся и сокол, не отставая от зловещей барки.
Но вот, барка пристала к берегу, тела убитых были вынесены и положены рядами на зеленом прибрежье, и люди, прибежавшие вслед за баркой, с горем и слезами стали разыскивать своих близких. Многие узнавали своих родных и друзей и брали их с собою, чтобы похоронить в отдельной могиле, но много осталось тел, никем не признанных, и всех их должны были похоронить вместе в общей могиле.
Среди этих непризнанных тел лежало и тело Роже де Понтарека, но верный сокол, узнав его, спустился прямо на грудь своего господина.
— Эта птица узнала своего хозяина! — с удивлением говорили люди.
— Нельзя хоронить этого старика в общей могиле, — решили все, — у него был верный друг, не покинувший его даже в смерти и прилетевший вместе с другими искать его тела.
И для Роже приготовили отдельную могилу, но было трудно опустить в нее его тело, — сокол с отчаянной смелостью защищал труп своего господина.
Долго потом видали там эту странную птицу, — неподвижно сидела она на высоком белом кресте, поставленном на безвестной могиле. Но миновало лето, и к зиме вернулся сокол в замок Понтареков, и, увидя его, старый привратник понял, что не стало его господина. С тех пор сокол всюду неотступно летал за привратником и его собакой, но никогда не садился к нему на плечо и никогда не влетал в комнату своего старого друга.
Умер привратник, и сокол стал летать за его собакой, а когда и собаки не стало, он один оставался жить в пустом замке и целыми днями сидел на высокой стене и серьезно смотрел вдаль.
Не одна сотня лет прошла с тех пор. Замок стоит необитаемый, род Понтареков пресекся. Каждая осенняя и зимняя буря грозит сокрушить его ветхие стены, но внутри него кипит шумная жизнь: веселые скворцы давно поселились в его башнях, а ласточки прилепили вдоль стен свои гнезда. Только сокол, как говорят, по-прежнему одиноко сидит на высокой стене, и окрестные жители уверяют, что это все тот же сокол, что принес когда-то весть о смерти Роже де Понтарека.
Осенью и зимой печально завывает ветер в развалинах замка и в вершинах деревьев старого, заглохшего парка, словно поет он безотрадную похоронную песню. Но зато весной и летом куда как привольно в густой, заросшей чаще! Всякой Божьей твари кишит здесь видимо-невидимо, и от зари до зари неумолчно звенит веселый птичий гам. И никого не пугает здесь тень старого сокола, что одиноко сидит на высокой стене ветхого замка и задумчиво смотрит вдаль.
КИПАРИС
На большой проезжей дороге, ведущей от Кемпера к Черной горе, виднеются развалины старинного замка или дома с башнями, остроконечной кровлей и рвом, через который когда-то был перекинут подъемный мост. Развалины окружены густой зеленой чащей, — видимо, остаток большого сада, спускающегося к пруду, давно уже успевшему превратиться в болото. Чаща эта — любимое местопребывание грачей, отчего и все это место получило название «Грачиного гнезда».
Еще в царствование Анны Бретонской, бывшей женою Людовика XII, в Грачином гнезде поселился старый французский дворянин по фамилии ла Круа. Приехал он с женой и целой свитой слуг; а сколько навезли они всякого добра, — так это было даже удивительно!
Принялся ла Круа устраивать Грачиное гнездо, — украшать замок, разводить сад… И как раз посреди сада посадил он ветку кипариса.
— Зачем посадил ты кипарис? — заметила ему жена. — Это дерево растет очень медленно, и мы с тобою так уже стары, что нам, конечно, не суждено видеть его даже небольшим деревцом. Наш же единственный сын, дорогой наш Жозеф, вряд ли когда-нибудь заглянет сюда после нашей смерти: он не променяет корабля на замок, жизнь моряка — на жизнь помещика.
— Что нам загадывать так далеко? Я надеюсь, что кипарис все-таки вырастет настолько, что даст по хорошей ветке для наших гробов. Пускай же он растет себе на здоровье, пока не погибнет последний потомок нашего рода.
— Нехорошо класть такой завет, когда сажаешь дерево, — с неудовольствием возразила госпожа ла Круа, и разговор прекратился.
Прошло еще несколько лет, и Господь призвал к себе и старика, и его жену. В один и тот же день при торжественном звоне колоколов вынесли их тела из замковой часовни и понесли на кладбище, и на гробах действительно красовались две кипарисовые ветви. Покойников провожали все бедняки околотка, — очень уж были они добры ко всем нуждающимся и несчастным.
Дом заколотили, и сад понемногу совсем заглох, но кипарис продолжал расти и зеленеть, несмотря на все это запустение.
Вскоре дошло известие, что сын стариков, Жозеф ла Круа, вернулся-таки из морского плавания, но с корабля проехал прямо в королевский дворец, не заглянув даже в опустевший свой замок, а вслед за тем узнали и о том, что он женился на графине де Латур, самой красивой и богатой из придворных дам, у которой было столько наследственных замков по всей Франции, сколько было деревьев в саду Грачиного гнезда. Так и забыл маркиз де ла Круа свой родной дом и сад, где одни только грачи несметными стаями носились над деревьями и криком своим нарушали торжественную тишину. Кипарис же рос и зеленел по-прежнему.
Прошло лет двести, и даже память о ла Круа почти совсем исчезла среди окрестных жителей; замок по-прежнему стоял мрачный и суровый среди зеленой чащи заглохшего сада, грачи по-прежнему носились несметными стаями, и кипарис рос и зеленел как и в старые годы. Но в замке была новость: приехал домой маркиз де ла Круа, последний потомок старого французского дворянина, посадившего в саду своем зеленый кипарис. Приехал он верхом в сопровождении одного только слуги; в замке же не нашел он никого, кроме пастуха, жившего там со своею собакой. Ни о каких богатствах теперь уже не было и помину.
Этот маркиз де ла Круа был уже человек пожилой, но здоровый и сильный, а притом и разгульный. Целые дни проводил он на охоте, гоняясь за лисицами и зайцами и топча при этом поля соседних фермеров, за что постоянно судился и столько переплатил пени за потравы, что окончательно разорился. В замке запустение было ужасное: все покоилось под густым слоем пыли, всюду насела паутина, стекла были повыбиты, крыша кое-где совсем провалилась. В давно запущенном и наконец совершенно заглохшем саду репейник да лопух вытеснили все садовые цветы; бузина и терновник заглушили поросль молодых деревьев. Один только кипарис рос и зеленел по-прежнему.