— Ночью шатался по кабакам, пил, посуду бил да задирался к кому попало, — изложил Дубыня. — Один из трактирщиков не выдержал, погнал мальца за стражей. Дружинные, как водится, сперва пытались добрым словом увещевать и миром увести прочь. А этот в драку полез. Кулаками ловко машет, поганец иноземный, ничего не скажу. Стражникам изрядно навалял, пока не скрутили. Хотели поначалу в поруб кинуть, но кто-то из прислуги брякнул, мол, царевич его привечает. Вот, сюда притащили. Вправду твой гость или врут людишки?
— А он сам что говорит?
— Ничего, — пожал широченными плечами Дубыня. — Молчит да зыркает, аки зверь дикий. Слова не вытянешь, а попусту лупцевать по мордасам задержанных царем-батюшкой строжайше не велено.
— Этот человек действительно мой гость, — удрученно признал царевич, ощущая, как кончики ушей наливаются горячей, неловкой багровостью. — Он, как бы это сказать… — запутавшись в словах, Пересвет рявкнул от души: — Блин горелый, Гай, ну на кой демонячий ляд ты это учинил?
— Хотел развеяться, — изволил заговорить Гардиано.
— И как, удалось? Брошу тебя здесь, и выкручивайся, как знаешь! Плати кабатчикам за черепки и виру за кровь тем, кто жалобы на тебя подаст, — пригрозил Пересвет. — Разоришься, в Италику поедешь без порток.
— Я предупреждал, из меня дурной гость, — равнодушно откликнулся ромей.
— Ты не только гость скверный, ты сам по себе дурной на всю голову! — Пересвет оборотился к открытой дверце клети спиной, а лицом — к старому витязю, попросив: — Дубыня Медведкович, будь ласков, отпусти засранца. Под мое слово. Он больше не будет так делать.
— Царское слово, оно конечно, крепче гороху… — замялся порядкоблюститель.
— Я лично ему устрою внушение по всем уложениям, — обещал царевич. — Понаехали, понимаешь, с заграниц в наши края, а вести себя толком до сих пор не выучились!
— Ладно, — сдался Дубыня. — А то в самом деле неловко выходит, царского гостя за решеткой томить. Не буду я его в книгу учетную вписывать, забирай. Но чтоб второй раз такого безобразия не было. Не посмотрю, что гость и иноземец. Пропишу горячих по всем правилам. Уговор?
— Уговор, — пожал протянутую богатырскую длань Пересвет. Будь у него такое желание, Дубыня мог с легкостью обратить кисть царевича в мешочек с хрустящими косточками. — Вставай, заблудшее дитя порока.
Подняться на ноги у Гардиано получилось только со второго раза, однако от помощи он отказался. По ромейской заносчивости либо из чистого упрямства. Ковылял через двор, припадая то на левую, то на правую ногу, пару раз мешкал, вроде как дух переводил на крутых лестницах, но не жаловался.
В жилище гостя заботливая душа из сенной прислуги насыпала горячих углей в жаровню, горница постепенно наполнялась мягким, обволакивающим теплом. Войдя, Гардиано неловко скособочился набок, стаскивая подранный кожух. За кожушком последовали обильно измаранные бурой гадостью — вином, а может, кровью — стеганый жилет и рубаха. Раздеваясь, он не оборачивался, словно напрочь позабыв о вошедшем следом царевиче и не ведая ни малейшего стыда. Оставшись нагишом, ухромал за расписные ширмы в дальнем углу. Оттуда немедля послышался плеск воды и раздраженное шипение сквозь зубы.
Пересвет медленно выдохнул. Да что ж это такое, в самом-то деле. Можно подумать, он никогда в баню или на речку купаться не ходил и голых мужиков не видывал. Наяву Гардиано оказался почти таким же, как в навеянном марой сне — ладно сложенным, длинноногим, с неожиданно горделивым разворотом плеч. Даже в неярком мерцании свечей Пересвет успел заметить тонкие, легшие крест-накрест шрамы на плечах и спине, белесые на смуглой коже. Почти все — затянувшиеся. Из Ромуса Гай уехал по осени, с той поры никто его не касался, не баловал злой лаской. Оставленные на долгую память умершим полюбовником следы отболели да и зажили. Шкура у людей выносливая, не в пример сердцу. Те шрамы, что остались у Гардиано на душе — они тоже понакрылись свежей кожей?
Нет, кровоточат, как и прежде. Оттого и вирши с полуночной тоской. Оттого неуемная, сжигающая изнутри тяга к опасности, к тому, чтобы рискнуть жизнью… и выиграть. Пока еще — выиграть.
Тяжко с ними, с виршеплетами. Впрочем, кому из живущих на свете легко?
Похвалив себя за пробуждающуюся житейскую умудренность, Пересвет сложил раскиданные по столу бумаги в аккуратные стопочки, ополовиненные кувшины прибрал от греха подальше. Вода за ширмами больше не лилась, но послышался голос Гая:
— Брось что-нибудь прикрыться, а?
— А волшебное слово? — потребовал царевич, сунувшись в кожаный короб для одежды. Сыскал исподнюю рубаху с портами. — Не то оставлю бегать голяком.
— Мне все едино, а тебя стеснение замучает…
— Тьфу на тебя, — Пересвет метнул кучку одежды за ширмы. Грязную рвань, что валялась на полу, ухватил щипцами для углей и брезгливо выбросил в коридор. Сенные девушки приберут, стащат в портомойню.
Гай вышел — с влажными и малость распрямившимися кудряшками и оттерев с лица следы крови. Ссадины и наливающийся лиловым синяк на скуле никуда не делись.
— Сырое мясо приложи, — посоветовал царевич. — Ну что, оно того стоило? Помогло?
— Нет, — ромей неуклюже, боком, устроился на табурете, вскинул мрачные, всклень налитые черной тоской глаза. — Иногда помогает, но не сегодня. Откуда ты?..
— Не требуется особого ума, чтобы смекнуть, что к чему, — Пересвет счел, что очень удачно изобразил загадочную манеру Кириамэ говорить, не договаривая и ничего толком не объясняя. Пусть собеседник мается догадками. — Скучаешь по дому?
— Нет. Да, — Гардиано оперся локтями на стол, взъерошил влажные волосы. Пересвет как наяву ощутил, как мокрые пряди щекочуще обвиваются вокруг пальцев, и вздрогнул. — Ты не понимаешь. Это не скука. Это… это порой невыносимо, — Гай сглотнул и низким, хриплым шепотом выдохнул: — Мне так их не хватает. Моего шумного, отвратительного, лживого города, его улиц и переулков, его грязи и сияния, его вони, голосов, лиц! Моего маленького мира, друзей, тех времен, когда все было просто и понятно!
— Езжай обратно, за чем дело стало?
— Нет, — скривился Гай. — Никому не дано дважды войти в одну и ту же реку. Слишком многое в моей жизни пошло наперекосяк. Наверное, я сам был в этом виноват. Но я был глуп, слеп и молод.
«Ты и сейчас вовсе не старик», — мысленно возразил царевич. Они с Кириамэ не сговариваясь, решили, что Гай Гардиано старше их на добрый десяток зим, но, похоже, ошиблись. Теперь ромей казался их ровесником, усталым и запутавшимся. Пересвет, казалось, видел колышущиеся за его спиной призрачные тени, неотступные воспоминания о прошлом. Призрачные демоны, норовившие протянуть из небытия бестелесные руки с цепкими когтями, мертвой хваткой вцепляясь в плечо. Или в горло.
— Расскажи мне, — сторожко, точно ступая по тонком льду, попросил Пересвет. — Расскажи, полегчает. Это из-за Лючианы ты так убиваешься? Или… или из-за ее братца?
— Вот даже как? — вопросительно поднял бровь Гардиано. — Не думал, что до здешних краев долетают слухи о похождениях семейства Борха.
— Ну, не совсем же мы посередь глухого леса торчим на болотной кочке, — обиделся за родную сторону царевич. — Но вообще ты прав: слыхали звон, да не ведаем, про что он. Мне вот известно, что был такой Сесарио Борха да сгинул бесславно. Многие в италийских краях вздохнули с облегчением, когда его не стало.
— Его прозвали Бешеным жеребцом, — Гай зацепился взглядом за вытянувшееся пламя свечи, словно видя в нем былое, ведомое ему одному. — Из-за скачущей лошади на фамильном гербе… и еще из-за нрава, неподвластного никакой узде. Раз тебе не нужно ничего растолковывать нем… и обо мне, ты, наверное, поймешь. Порой я ненавидел его и желал ему смерти. Порой — беспрекословно исполнял его приказы, понимая, что Борха позарез необходим нашей бедной, измученной стране. Италика — россыпь независимых городов и мелких княжеств, где все грызутся со всеми. Слишком много застарелой вражды, слишком много раздоров. Былая власть Ромуса уходит в прошлое. Сесарио мог стать тем человеком, что соберет Италику в единый железный кулак… но правитель из него вышел бы скверный. Знаешь, однажды совет Ромуса нанял его привести к покорности область неподалеку от города. Он осадил замок, защищаемый местной контессой. Княгиней, по-вашему. Контесса Изабо была отважной женщиной и знала, что на выручку спешат армии сына и мужа. Она поднималась на стены и насмехалась над Борха, а ее солдаты отражали все его наскоки. Ох, как она умела ругаться, — ромей мечтательно прищурился. — Никогда не повторялась. А вот ее сын совершил ошибку. Так торопился на помощь матушке, что пренебрег разведкой и осторожностью, угодив в засаду. Борха притащил пленного юнца под стены и пригрозил отрубить голову, если Изабо не сдастся.
— И что княгиня? — завороженно спросил Пересвет. — Приказала открыть ворота?
— Крикнула со стены, что еще молода и может родить других сыновей. Которых воспитает в ненависти к Борха и мстителями за погибшего старшего брата. Сесарио тогда засмеялся и заявил, что погорячился. Разве можно казнить сына на глазах любящей матери? Контесса может быть покойна, он не тронет и волоса на голове мальчишки, — Гай посмурнел. — Да, именно так и вышло. Юнца оттащили к коновязи, привязали к бревну и Борха отымел его. Снова и снова, пока парень не потерял сознание. А Сесарио очень вежливо известил контессу, что с завтрашнего утра наказание будет повторяться всякий час. Если он будет занят сам, то доверит процесс людям, на которых может положиться. Вот тут Железная Изабо потеряла самообладание. Облачилась в доспехи и вывела своих людей за стены замка. Бросилась в атаку и проиграла. Ее привели в шатер Борхи. Той же ночью он сделал с ней то же, что и с ее сыном. Я слышал, как она кричала от боли. И как Сесарио напоминал ей ее же запальчивые слова. Мол, он лично позаботился о том, чтобы у нее появились сыновья, которым она могла бы поведать о своем позоре. Если она избавится от плода, он вернется и заделает ей новый. Утром он вынудил бедную, измученную женщину подписать кабальный договор с Ромусом, и, смеясь, уехал. Когда подоспела армия ее мужа, сражаться было не с кем. Сын княгини удалился от мира, уйдя в монахи. Сама Изабо малость повредилась умом, супругу пришлось держать ее взаперти. Детей у нее больше не было. А может, и были, кто знает. Вот так. Рядом с этим человеком я провел почти три года. И, кажется, на каком-то повороте или в какой-то пьянке потерял себя. Потерял — и не могу найти.
«Я пожалею об этом».
Хорошо, стол был нешироким. Гардиано не успел уклониться, когда Пересвет быстро перегнулся через столешницу, на кратко-долгий миг приложившись к узким, вечно искривленным губам ромея. Ощутив сухую, горячую неистовость, доводящую до безумия жадную, нерастраченную потребность — быть рядом, доверять, любить… Быть живым.
Гай шарахнулся назад, словно и впрямь обжегся, обеими руками с силой оттолкнув царевича.
— Не надо, — голос ромея звучал почти умоляюще. — Не надо. Терциум, всегда третий лишний. Сколько не пытался, всегда приношу несчастья тем, кто со мной свяжется. Я разрушу ваше счастье. Мне не нужно оставаться здесь. Мне… — он сбился на родное наречие, осознал, что русич ничего не понимает, и сызнова настойчиво повторил: — Не надо. Ни к чему тебе лишние беды. Я уйду. Завтра же. Или сегодня. Вы больше никогда обо мне не услышите, обещаю.
«Уйдет. Ведь впрямь уйдет, — заполошно метнулось в гудящей, сбитой с толку голове царевича. — Как там твердит Ёжик? Угадай, что воистину ценно для человека, подбери к нему ключ и распахни потаенную дверцу в его душе. Только не ошибись и будь искренен».
Ох, не облажаться бы. Не очень пока царевич преуспевал в мудреной науке душеведения.
— Что бы сказал твой наставник, прознав, что ты бросаешь начатое на половине?
Пересвет очень наделся, что не допустил промаха. Что пущенная им стрела глубоко вонзилась в самый центр мишени, расщепив дерево и мелко дрожит после стремительного полета.
Гардиано осекся. Сморгнул, прогоняя дурные воспоминания. Мазнул ладонью по губам, стирая память о непрошенном прикосновении. Взгляд малость прояснился, пугающая чернота отступила.
— Он сказал бы много разнообразных слов… половину из которых ты не понял бы по невежеству, а другую половину не понял бы даже я — из-за их изысканной непристойности, — выговорил он, чуть запинаясь. — Кто обучил тебя искусству метко бить под дых — Эссиро? Или твой отец?
— Жизнь, — философически отозвался Пересвет, мысленно выдав себе большой печатный пряник. С цветной глазурью и сахарной корочкой. — Что, передумал убегать в ночь холодную? Буянить больше не станешь? Имей в виду, я за тебя поручился.
— Это не пьяное буйство, — ромей скосился на пергаментные листки, избегая встречаться с царевичем взглядом. — Я совершил это намеренно. Порой мне… мне это необходимо.
— Что — куролесить до упаду или напиваться до зеленых чертиков?
— Испытать боль, — нехотя признался Гардиано. — Она очищает разум. Шелуха спадает, лишнее отсекается. Видны тайные связи. Причины и следствия. То, до чего не додуматься холодным рассудком. Что можно узреть лишь в мгновенной вспышке интуэро… внутреннего чутья, прозрения, наития — зови как хочешь. Мэтр Ортанс обладал им. Ему было достаточно сосредоточиться, чтобы уловить сокрытое. Влезть в шкуру преступника. Постигнуть не только, как именно совершалось злодеяние, но и внутренние помыслы убийцы. У меня нет ни его житейского опыта, ни мудрости, ни проницательности. Лишь малость природного чутья и щепотка знаний.
— Даже море-океан начинается с единой капельки, — ввернул Пересвет. — Ежли не секрет, почему ты говоришь о своем наставнике в прошлом времени? Что с ним случилось?
— Что обычно случается с людьми, встретившими семь с лишним десятков весен и осеней? — ответил вопросом на вопрос Гай. — Он пожелал провести вечер наедине со своими книгами и приказал его не беспокоить. Утром прислуга явилась с завтраком, а он словно задремал в креслах. Мэтр Куэрто Ортанс, гений юриспруденции и человек, решивший, что я почему-то заслуживаю его внимания. Со дня его похорон мои дела становились все хуже и хуже. Пока единственным выходом не стало — уехать. Далеко. Туда, где никто никогда не слыхал о граде Ромусе и семействе Борха. Где я смогу сызнова обрести себя — или позабыть былое и стать кем-то другим. Да только мое прошлое, как голодный пес, все тащится следом в надежде урвать кусок мяса… — он подгреб восковую дщицу, бормотнув: — Хорошая фраза, сгодится… Ступай к Эссиро, царевич, будет с тебя на сегодня. Обещаю быть тише воды, ниже травы.
— Мог бы хоть спасибо сказать, — уязвился Пересвет.
— И на кой оно тебе сдалось? На стенку вместо ковра прибить, любоваться долгими вечерами?
— Э… — не нашелся с достойным ответом царевич, и тут в створки деликатно поскреблись.
— Пересвет Берендеич, ты тамотко? — приглушенно донеслось из коридора. — Извиняйте, коли что не так, но сенные девки сказывали, ты гостя проведать пошел. То я, Щур из сыскного приказа…
— Входи, — дозволил царевич. Белобрысый сыскной сунулся внутрь, мимолетным, цепким оком глянул по сторонам, нет ли кого лишнего:
— Тут такое дело смутное… Нынче вечером к стрелецкому посту в Доброй слободе притащился дворовый человек князя Влада, ну, того, что правит в Карпашском краю.
— Разве старый князь пожаловал в гости? — подивился известию Пересвет. — А мне батюшка не сказывал.
— Да нет, князь у себя, в горах. А вот младшенький его сынок, Радомир, и впрямь здесь околачивался. Тайком да тишком, с тремя доверенными слугами. Потому как ездил проведать зазнобу. Слуга мыслит, та зазноба замужем. Муж у нее суровый и вроде как на государевой службе. Приказной боярин, воевода или еще кто.
— А почему слуга так решил? — метнул вопрос ромей.
— Гм. Потому что Радойца — парень влюбчивый, а эту женщину посещал всего разок-другой в месяц. Но не бросал, встречался с ней по разным городам Тридевятого царства — видно, когда муженек отправлялся по делам, брал супругу с собой. А она уже отправляла княжичу весточки, где и когда ее проведать. По словам слуги, Радомир никогда не заговаривал о том, чтобы выкрасть красавицу и соглашался видеться на ее условиях. Как ни сильно она была ему по сердцу, а встречи их долго не затягивались. Вечером княжич уходил, утром возвращался. Теперь он шатается где-то уже третий день. Слуги ждали-ждали, да не выдержали. Пусть, мол, гневается, лишь бы целехонек остался.
— Я так понимаю, слугам неведомо, где назначено свидание? — смекнул царевич. — Иначе они сами давно сбегали бы да проверили, не мешкает ли княжич у подружки на перине.
— Воистину так, — подтвердил сыскной. — Счастье будет, если Радойца сам объявится. А если нет? Боярин Осмомысл велел розыск учинить по-тихому. Пошарим по богатым постоялым дворам, вдруг кто из хозяев али прислуги чего приметил.