— «Нелюди не в счёт», — задумчиво сказал я. — Почему все так ненавидят огов, а?
— Ненавидят? — удивлённо переспросил Иттрий. — Уверяю тебя, ксенофобия и ненависть — разные вещи. Вторая нужна, чтобы замаскировать первую.
На моём лице, должно быть, отразилось недоумение. Иттрий взял со стола кружку и начал бесцельно вертеть её в руках.
— Видел когда-нибудь тараканов? — внезапно спросил он. От неожиданности я засмеялся, но эмпат сохранял серьёзность.
— Видел? — повторил он.
— Ну, разумеется! Я, кажется, понял, о чём ты. Тараканы такие мерзкие на вид…
— …что в первый раз ты бежишь от них сломя голову! — подхватил Иттрий. И очень тихо закончил:
— А потом тебе хочется их убить…
Больше он ничего не прибавил, но я почувствовал какую-то неловкость. Неудобно было спрашивать у Иттрия, испытывал ли он по отношению к огам нечто подобное. Потом я вспомнил, что когда мы встретились, он улыбался. Теперь, задним числом, мне казалось, что улыбка была несколько принуждённой. И он ни разу не взглянул в сторону фургона, старательно делая вид, что не происходит ничего особенного. Чересчур старательно.
В конце концов я решил обойти эту скользкую тему.
— Но ведь оги не тараканы, — сказал я. — Что касается Рема… возможно, у него были какие-то личные причины не любить огов.
— Тут ты попал в точку, — поспешил ответить Иттрий. — Он не особо распространялся о своём прошлом, но некоторые слышали, как он рассказывал своей девушке, что жил в плену на Фабрике.
Я пожал плечами и пробормотал:
— Не знаю, чему тут больше удивляться: тому, что у него была девушка, или его байкам на эту тему.
— Значит, тебе в это не верится? — напрямик спросил эмпат.
— Не очень, — признался я. — Хотя… если это правда, у него могли быть счёты с огами и их хозяевами. Но тогда получается, что здесь он был на своём месте. По какой причине его объявили в розыск?
— Может быть, он приложил руку к развалу Купола?
— Каким образом? Ты же не будешь спорить, что там было Изменение?
— Но наши хозяева отрицают свою причастность, — возразил Иттрий, понизив голос. — А в этом Реме… было кое-что странное.
— У нас считают, что все утильщики… малость того. — Я повертел пальцем у виска. — Уж прости за откровенность.
— Ничего, — он засмеялся. — У нас то же самое говорят о транзитниках. Но я, слава богу, эмпат и могу судить со своей колокольни. И когда я говорил о Реме, я имел в виду нечто такое, что может увидеть только эмпат.
— Что именно?
— Ты знаешь, эмпаты воспринимают синты. Матрицы, которые лежат в основе человеческой психики. Так вот, у Рема синт был неполный… Мне трудно объяснить тому, кто не видит. Ну, как бы полустёртый. Одни линии есть, а другие словно… словно зарубцевались, вот.
— Погоди… — попросил я. — Мне уже просто интересно. А мой синт ты тоже видишь?
— Ну… вообще-то, они видны не всегда, — стеснённо произнёс мой приятель. — Ярче — в те минуты, когда человек сконцентрирован на чём-то важном. Ещё при сильном волнении. Но, в общем и целом, — да, я его видел: там, на дороге. Я не знаю, что у тебя за синт. Мне такие раньше не попадались.
Мы чуть-чуть помолчали — надо полагать, он давал мне время на усвоение информации. Наконец я спросил:
— А синт Серебрякова? Его ты определил?
— Да, — довольно уныло сказал Иттрий. — По базе данных ТЦ.
Я так и не успел спросить о названии, потому что Перестарок вынырнул из боковой двери, будто чёртик из табакерки, да не один, а в сопровождении давешнего юнца, сторожившего двор и ворота.
— Ну, молодёжь, ещё не наболтались? Груз сдан, мы можем спокойно ехать. — Он посмотрел на наши недовольные лица и, вытянув обе руки, легонько похлопал нас по плечам: — Встретитесь ещё в «Мосандере»…
— Где-где? — переспросил эмпат. Перестарок показал в улыбке все свои уцелевшие зубы.
— В лучшем баре этого города!
— А это мысль, — одобрил я. — Ладно! Спасибо за чай… В следующий раз угостимся чем-нибудь покрепче.
Иттрий невесело усмехнулся.
— Наверное, после сегодняшнего мне это не помешает.
И я вспомнил, что вот-вот они должны включить свои топки.
— Может, проводишь нас до ворот?
Юнец-привратник вдруг вынырнул из полусонного забытья.
— А правда, слухач, проводи их наружу! Я наломался, как кляча, а погодка там…
— Погодка шепчет! — бодро сказал Перестарок.
— Ага, шепчет. Аж за воротник льёт.
— Тебе-то что? Это ж твоя стихия, Гуппи, — сказал Перестарок. Юнец надул свои пухлые губы и впрямь сделался похожим на аквариумную рыбку.
— Ничего. Я закутаюсь поплотнее, — поспешно сказал Иттрий. Привратник снял с шеи магнитный ключ и протянул ему.
— Только не потеряй. А то с нас обоих головы снимут.
— Я понял, — терпеливо сказал Иттрий, но Гуппи продолжал посылать нам вслед свои напутствия:
— И фонарь возьми… И сапоги!
— Смотри, какая забота! — тихонько сказал Перестарок, когда мы удалились от юнца на достаточное расстояние. Иттрий хмыкнул.
— Он действительно устал. И хотел бы выпить без свидетелей.
Мы поднялись по какой-то лестнице и оказались в гулком пустом коридоре. Там было бы темновато, если бы не стена из прозрачного пластика — сквозь неё сочился красный свет. Другая стена была как из холодного, чёпного мрамора.
— Мне мерещится, или ты действительно перепутал спуск с подъёмом? — спросил Перестарок.
— Простите, — виновато сказал эмпат. — У меня доступ только в эту часть здания.
— Это галерея третьего этажа? — продолжал допытываться старый транзитник.
— Да…
— Значит, под нами топки. Смотри-ка, Бор! Они уже начали.
Невольно я придвинулся к стене из пластика. Но за ней почти ничего не было видно. Только несколько источников света, похожих на большие прямоугольные пещеры, в глубине которых вздымалась и опадала краснота. В какой-то момент мне привиделись тёмные извивающиеся кольца, они взметнулись из пламени и тут же рухнули обратно. Но не было слышно ни звука. Только Иттрий громко сглотнул один раз.
— Ладно, нечего тут торчать, — сказал Перестарок. — Поехали домой.
Мы с облегчением покинули мрачную галерею и после спуска на лифте очутились перед знакомой мне дверью ангара. Иттрий прижал пропуск к считывающему устройству, и на нас хлынул поток прохладного влажного воздуха. В ангаре пел и насвистывал сквозняк. Под пеленой очередного шквала внешний мир сделался мутным и серым — словно внезапно подкралась ночь. Эмпат включил фонарь, висевший под пожарным стендом, и, светя по сторонам, вместе с нами двинулся к тёмному прямоугольнику фургона. Я пытался разглядеть давешние надписи, но увидел лишь смутные очертания тележек, уже возвращённых на прежние места. С толикой вины я подумал о том, что так и не поинтересовался у бывшего попутчика, каково ему на новом месте. Но уже подходили к машине, так что стали видны широко распахнутые дверцы.
— Ну что за люди! — с упрёком заметил Перестарок. — Всё нараспашку… Закрой тут, Бор, а я пока прогрею мотор.
— Ага, — отозвался я, и Перестарок, ещё брюзжа на ходу, направился к кабине. Иттрий поднял фонарь повыше, и в глубине фургона мелькнуло что-то белое, вроде брошенной на пол тряпки. Я с недовольством подумал: вот, придётся ещё прибирать за этими утильщиками, но эмпат сказал изменившимся голосом:
— Стой. Это ведь не… Это похоже… — И я, вспомнив рассказ Джона, сам понял, на что это было похоже.
Я взглянул на Иттрия. Лицо у того посерело от испуга, рука, державшая фонарь, мелко подрагивала, и свет как будто мигал от этого. Я спросил полушёпотом:
— Ты думаешь, это мёртвый ог?
Он кивнул головой. От его неподдельного страха перед возможным трупом я почувствовал себя сильнее и старше и сказал уже более уверенно:
— Да нет. Как они могли проглядеть целого ога?
Но всё-таки я отобрал у Иттрия фонарь и полез внутрь, а он уже вдогонку мне выдавил:
— Погоди… Я лучше позвоню.
— Отставить звонить! — как можно беспечнее отозвался я. — Не хватало ещё выставить себя посмешищем перед…
Но тут фонарь осветил лежащее на полу тело, и я как-то позабыл закончить фразу.
Трудно сказать, о чём я думал в те секунды, пока смотрел в чужие, полные страха и боли глаза. Ог боялся не меньше моего; похоже, он уже успел познакомиться с человеческой жестокостью. Но — то ли от полного изнеможения, то ли по причине врождённого фатализма, — он не сделал ни малейшей попытки отползти прочь, как поступило бы любое раненое животное. Возможно, он, опять же как животное, замер в тщетной попытке слиться с окружающей средой. Но глаза, направленные на меня, выдавали весь его затаённый ужас. Пытаясь уклониться от этого немигающего взгляда, я разглядел и остальное. Лицо у него было совсем детское, маленькое и очень бледное, с острым подбородком и округлыми щеками, а волосы — белые, как у старика. Наверное, с утра на нём ещё был аккуратный комбинезончик из биоткани, но сейчас от одежды остались измочаленные, изжёванные лохмотья. Лежал он на боку, прижав к груди судорожно стиснутые руки, — в позе, напоминающей о молитвах и страстных порывах души. Которой, если верить официальной пропаганде, у него не было и быть не могло.
Грезил ли я наяву? Фонарь, похоже, погас, а я был со всех сторон упакован в дождь, и шум его нарастал грозно и равномерно. Я не смел обернуться, но мне казалось, что за спиной кто-то стоит. Потом я услышал голоса, они говорили поочерёдно, не смешиваясь, не вклиниваясь друг в друга: стоило одному закончить свою тираду, как вступал другой. Иногда голоса отступали и звучали как бы издалека, сливаясь с грохотом ливня по стенам хрупкой коробки.
Вот то, о чём я тебе долдонил, говорил Зенон. Мы привыкли идти по телам — поэтому мы столь безжалостны. Сколько веков мы учим простой урок, сводящийся к тому, что любая жизнь священна? Но самый ничтожный моральный выбор, встающий перед нами, вселяет в нас тоску и тревогу. Снова и снова мы падаем в эту пропасть.
Падают те, кто не смог удержаться, возражал ему Кобольд. Мы безжалостны, да, но только поэтому мы сумели поднять непосильную ношу; мы с кровью выдрали наш гуманизм из глубин первобытной жестокости. Гуманизм кровав, ибо он — наше завоевание.
Если закон не работает, значит, он неправильный, вклинился Перестарок. Гуманизм теряет смысл, если он не применяется равно ко всем живым существам. Избирательный гуманизм — лживый, старый, грязный трюк, который давно пора выкинуть на помойку.
Мы — его создатели, надсаживал глотку Рем, мы и только мы вправе решать, с кем поделиться его плодами! Отбросы жизни следует сжигать, если мы не хотим потонуть в нечистотах.
Тогда называйте это как-то иначе, устало сказал Зенон. То, что вы проповедуете, давно уже не имеет отношения к старой доброй человечности.
Весь наш мир не имеет отношения к человечности, откликнулся Кобольд. Как и ко всем этим милым, расплывчатым понятиям, подпирающим ветхое здание общественной морали. Уж теперь-то мы знаем, что такое человек. Знаем, на каком-таком топливе лучше всего работает его душа. Выбор между добром и злом ничего не меняет в знании.
Я никогда не хотел знать, прошептал Иттрий. Вы считаете эмпатов какими-то сверхъестественными существами, потому что у них в организме есть лишний орган восприятия, отсутствующий у вас. На самом деле, в вас работает жадность: при слове «лишний» вы делаете стойку и говорите себе: «я тоже хочу это испытать». Поверьте, быть эмпатом не так уж приятно. Вы презираете нас за наше молчаливое повиновение, хотя мы всего лишь оглушены этим миром.
Так чего же вы ждёте, усмехнулся Рем. Отойдите в сторонку и не мешайте отбросам гореть, а серьёзным людям — делать свою работу.
Но это живой мусор, хором сказали Джон-газ и Заши, ему будет больно и плохо.
И Кобольд из самого тёмного угла пропел: брось бяку, пока не поздно.
— А ну-ка заткнитесь! — рявкнул я. — Тихо!
И все они послушно замолкли, обволоклись ливнем, растаяли, уступая мне право сделать самостоятельный выбор…
Эдвард Риомишвард. Дело эмпата Крамарова
Встав на углу, образованном пересечением проспекта Солидарности с площадью Основателей, Эдвард на секунду замешкался. Как всегда, одна только мысль о том, чтобы ступить на чистую, скользкую поверхность, вызвала у него приступ головокружения. Набираясь мужества, Эдвард посмотрел на часы, встроенные в наручник каким-то идиотом-конструктором, а потом перевёл взгляд на небо. Массивное основание АВ-Башни заслоняло обзор, но с боков проглядывала пустая, мутная глубина, по которой стремительно неслись сизые растрёпанные тучи. Близился час «осадочной реверсивности», как называли это явление в недрах Второй Лаборатории. Эдвард фыркнул. Тоже выискались умники. Это подействовало: головокружение скрылось, уступив место трезвому, холодному презрению, с которым Эд жил в Таблице несколько последних лет. Сосредоточившись на этом чувстве, он ступил на открытое пространство. Направление осадков уже успело поменяться. Усеявшие площадь водяные капли одна за другой начали отрываться от земли. Их менее везучие товарки, на пути у которых оказался человек, расплющивались о его лицо и лоб. Человек вытащил одну руку из кармана и поплотнее стянул на горле воротник плаща, чтобы хоть как-то защитить себя от настырных капель. Одежда под плащом, по крайней мере, почти не намокла. Но всё равно: это раздражало. Эд уже не в первый раз задумался о том, почему время его контрольного визита в «Аримаспи» совпадает с осадочной реверсивностью. Маленькая месть Командующего Джаму? Похоже на то. Может, стоило разок промокнуть как следует, ввалиться к Командующему в кабинет и потребовать полотенце?
В мыслях о том, что бы сказал Джаму в ответ на такую наглость, Эдвард пересёк площадь и оказался возле служебного входа в Башню. Вход никто не охранял, да в этом и не было нужды: дверь почти сливалась со стеной, а мощный блок биозащиты на 99 процентов исключал вероятность вторжения. Для сотрудников было предусмотрено отверстие, достаточное для того, чтобы просунуть в него руку. Система считывала с наручника идентификационный персональный код и сверяла его со списком персон, обладающих допуском в Башню. В случае, если кода не было в списке, рука посетителя оказывалась в прочном плену. И каждый раз, проходя через эту унизительную процедуру, Эдвард ощущал спиной щекочущую струйку холодного пота. Этакий привет из глубин архаичной психики. Утешало лишь то, что процедуре проверки подвергались поголовно все работники Башни — от таких моральных уродов, как Эд, до самых отъявленных сикофантов и подхалимов.
И ведь привыкли, приспособились, сволочи, мельком подумал он. Даже не задумываются над тем, для чего всё это нужно. Попробуй вбей таким в головы историю. Всё равно ж не поверят, что Церкви эта биозащита — как кость в горле, и что истинный враг города — не далёкие полумифические Оксиды, а свой же наиближайший сосед, оговоды. Фабрика и управляющий ею концерн распространили свои метастазы далеко за пределы северного сектора. Эдвард думал об этом не без ехидства: я ведь предупреждал вас, бедные близорукие напыщенные идиоты, так не расстраивайтесь лишний раз, когда грянет буря.
Впрочем, к самим огам Эд относился без свойственной многим брезгливости. Он достаточно насмотрелся на них, когда работал во Второй Лаборатории под присмотром Лакмуса. Печальные, бездушные существа — слишком грустные, чтобы быть куклами, слишком пустые и симметричные, чтобы сойти за людей.
Он вошёл в лифт и выкинул огов из головы. Надо собраться с силами, чтобы вынести предстоящую моральную трёпку. Командующий Джаму — любитель потроллить беззащитных эмпатов и, уж конечно, не упустит случая запустить любопытствующий щуп в эмоциональное поле Эда…
Лифт вознёс его на шесть с половиной этажей вверх и застыл. Тут процедуру проверки следовало произвести вторично. Только после этого лифт медленно, неуверенными рывками дотащился до седьмого этажа и, вздрогнув в последний раз, приглашающе раздвинул створки.