— Она в городе сейчас, как будто. Собиралась, когда я уходил. Что-то там кончилось у женщин, то ли соль, то ли хлеб, то ли сковородки… Словом, вы завтра лучше приходите, поздним утром. Ранним она всегда занята, днем молится или с кем-нибудь разговаривает, или лечит.
— Она врачевательница?
— Травница… — неуверенно ответил Грегор. — Да и вообще… Простуду, там, вылечить, или сказать, чем от живота или от головы помочь. То есть, от боли, в животе или голове. Всякие там порезы замотать правильно, переломы сложить, зуб вырвать… Такое вот. И вечером она обыкновенно опять занята, а потом опять молится или с кем-то беседует, а матушка Урсула сильно не любит, когда ее отвлекают. Нет, она женщина не злая, не подумайте, просто набожная уж очень. Мне кажется, — понизив голос, сообщил Грегор, — что у нее когда-то семья была. Ну, знаете, муж, дети, как у всех… А потом что-то случилось, болезнь или еще что, и осталась одна. И с тех пор она вот так, ударилась в благочестие и о других заботится. Но это просто мое соображение, я не знаю, что там на самом деле.
— Или она просто всю жизнь так и была одна, а теперь обоз ушел, и все, что ей осталось — заботиться о посторонних людях и самозабвенно ударяться об благочестие. Или набожность повихнула ей разум, и здесь она пытается создать новый орден, в котором займет место блюстительницы, дабы получить если не любовь, то признание.
— А вы, майстер Гессе, не слишком хорошего мнения о людях, да?
— А говорил, что все шпигели обо мне читал.
— Там про вас по-другому было написано…
— Однажды я видел, как на стене портового склада было написано «Schwanz», он даже был там нарисован — видимо, для вящей убедительности; но представь себе, когда я туда заглянул — на складе были лишь тюки и корзины… Не верь всему, что написано. Кроме Писания, — уточнил Курт и, подумав, добавил: — Да и ему — с осторожностью.
— Это вы сейчас ересь сказали? — осторожно осведомился Грегор. — Про Писание?
— Про Писание — это factum. А то сочиняют потом, обчитавшись его, разные беспокойные умы всякие tractatus’ы, а нам — разгребать последствия… Спасибо за подробные ответы, Грегор, — не дав собеседнику задать следующий вопрос, подытожил Курт, завидев впереди окраины лагеря паломников. — Мы с тобой еще, несомненно, побеседуем, однако ты уже очень помог.
— А потом расскажете, что нашли в Пределе, майстер Гессе? — нетерпеливо спросил Грегор, и он серьезно кивнул:
— А как же. Непременно, во всех подробностях. Напишу отчет в двух экземплярах и передам тебе лично, с детальными пояснениями, примечаниями и дарственной надписью.
Харт поджал губы, одарив майстера инквизитора почти по-детски обиженным взглядом, невнятно попрощался и ускорил шаг, направившись к тропинке, ведущей к лагерю.
— Однако ты сегодня превзошел сам себя, — негромко констатировал фон Вегерхоф, глядя вслед паломнику. — Не угрожал, не распускал руки и даже почти не хамил, и даже (c'est incroyable! [41]) поблагодарил свидетеля за ответы… К слову, напрасно ты сам не читал ни одного шпигеля, чтиво занятное и, прямо скажем, увлекательное местами. Ульмская история особенно хороша, удалась.
— Не скажу за рукоприкладство, но норму по угрозам и хамству я все еще могу выполнить, — предупредил Курт хмуро и, проигнорировав глумливую ухмылку стрига, развернулся от лагеря прочь.
Глава 7
«…имя ему было Куно Краузе. Я сказал бы, что, приди мне на ум описать свершенные им преступления — пергамент не стерпел бы написанного, и вспыхнул бы, и сгорел бы, но архив хранит протоколы допроса и суда, и терпит, и повествует нам, а посему я не стану вновь перечислять сии жуткие зверства. Однако пергамент и бумага — хранители ненадежные, подверженные тлену и разрушению, и нельзя исключить людскую беспечность и злонамеренность, ведущие к утратам и уничтожению, и вкратце изложу самую суть, дабы ты, мой неведомый читатель, мог понимать, с чего или, если вернее, с кого начиналось всё то, что нынче ты, быть может, почитаешь бытовавшим извека.
Краузе, нечестивец, чернокнижник и убийца невинных, допрашиваем был братом нашим Альбертом Майнцем, после чего раскаялся и слезно молил суд определить ему кару в виде казни в огне»…
***
Германия, 1373 a.D.
— Я понимаю, что шутка «у Майнца еретики со слезами на костер просятся» может поднадоесть за такое-то время.
На то, как Сфорца произнес «ermüdigend», Майнц поморщился, однако смолчал, лишь тяжело вздохнув. Справедливости ради стоило отметить, что немецкий кардинала становился все лучше, говорил он уже без запинки, бегло, вот только избавиться от акцента папский нунций, похоже, не сможет уже никогда.
— Однако, — продолжал тот настойчиво, измеряя келью размашистыми шагами, — прежде чем затевать такое дело, стоило бы посоветоваться.
— Знай я, что так п-повернется — непременно сделал бы это, — сдержанно кивнул Майнц, и его обычное заикание стало чуть заметней, как всегда в минуты волнений. — Но откуда мне было знать? И да, Гвидо, п-представь себе, мне надоело отправлять на смерть людей, что пришли к раскаянию, и мне т-тошно оттого, что я сумел пробудить в них человечность и совесть, но не умею убедить не избирать легкий путь. Я de facto убиваю их: избавляю от погибели душу, взамен ведя к п-погибели телесной.
— Не всем довольно воли и упрямства, чтоб искупить прошлое долгой жизнью, а не скорой смертью, — кивнул Сфорца, остановившись посреди кельи и вперив в собеседника укоризненный взор. — Но эксперименты с Божьей благодатью, Альберт, это уж слишком.
— Не п-передергивай, — болезненно поморщился он, ощутив в очередной раз неприятное покалывание в груди. — Я всего лишь хотел дать шанс раскаявшемуся зверю перейти в мир иной человеком, чадом Божьим, п-пришедшим к примирению с самим собой.
— Cazzo di caccare [42]… — устало вздохнул кардинал и, подумав, уселся на табурет напротив. — Хорошо, рассказывай дальше. Очередного запросившегося со слезами ты отчего-то решил на костер не отправлять, а запер вместо этого в одиночной келье. А потом вы на пару затеяли еретические игрища.
— Я могу дальше не рассказывать, — сухо отозвался Майнц. — К чему тебе с-соучастие в ереси?
— Давай, кудесник недобитый, вещай дальше, — поморщился кардинал, и тот продолжил:
— Да, п-поначалу я сам не решался принять эту мысль. Однако она не давала мне покоя, я думал об этом ежечасно, всё вспоминал, как он с-сказал это…
— Что он, ad vocem [43], сказал? Если в точности. Чтоб потом я знал, как пересказывать всю эту дичь Бенедикту.
— «Если б мне довелось здесь, на грешной земле, испытать те с-страдания, что выпали погубленным мною, я так не стремился бы в мир иной, где оных страданий мне будет дано сполна, и душа моя, быть может, успокоилась бы». Я запомнил это ad verbum [44].
— Ты прежде делал такое? Во времена… — видеть Сфорцу смущенным инквизитору доводилось нечасто, и сейчас он невольно улыбнулся от того, как осторожно тот пытался подобрать нужные слова.
— Нет, когда предавался малефиции — не делал. Я и вовсе не знал, что с-сие числится в моих умениях, лишь со временем заподозрил, что отчасти в этом могут заключаться причины моего успеха на поприще спасителя душ. Осознаю, что раскаяться глубоко может всякий, а сила п-переживания этого раскаяния от многого зависит; так же и в простой плотской любви или ненависти, тебе ли не знать — одни любят тихо, другие пылко, одни ненавидят холодно и молча, другие же пропускают любое чувство сквозь с-себя, напитываясь им, точно губка… Но когда один за другим вот так истово, так горячо проникся раскаянием один, после другой, т-третий, десятый… Они делали это…
— Одинаково, — подсказал кардинал тихо, и Майнц кивнул:
— Да. Само собою, слова были разные, они держали себя по-разному, но было чувство, что все они п-после моих допросов, после суда — испытали потрясение одинаковой силы, каковое изменило их, вселило в них мысли, коих прежде не бывало. И вот п-после слов Куно я подумал: а что, если это я воздействую на них так? Если я не просто с-способен ощутить в человеке против себя собрата по дару, если не просто вижу, когда оный дар применен был во зло, если эта с-связь обоюдна? Если я, умея раскрыть душу подозреваемого для себя, могу ее не просто видеть, но и показать ему же самому? Если вот так невольно я заставляю их проживать все то, что они совершали, но не заново, самими собою, а другими — теми, кому они п-причиняли зло?
— И этот Куно был удобным случаем проверить теорию…
— И спасти его душу от отчаяния, — строго уточнил Майнц. — И вот я предложил ему попытаться. Я откровенно с-сказал, что поручиться за успех не могу, что сие мне самому внове и кончиться это может чем угодно, что пытаться мы будем вместе, и он согласился. Мы произвели всё в той же келье, где он заключался; это была обитель, в которой когда-то я сам спасал свою душу, меня там знают и помнят, и отец настоятель охотно принял к себе кающегося грешника и дозволял мне навещать его часто.
— И как это выглядело?
— Жутко, — коротко отозвался Майнц. — К счастью, к выкрикам, доносящимся из келий, в обители п-привыкли. Братия там порой попадается… экспрессивная.
— Небось, решили, что ты устроил ему инквизиторскую исповедь со всеми прелестями, — с заметной нервозностью хмыкнул Сфорца. — И что же? Он очнулся примиренным и освобожденным от отчаяния?
— Скорее наоборот. Погруженным в него всецело. Но ты п-прав, примиренным… Или, скорее, смирившимся. И было у меня чувство, Гвидо, что он видел нечто, чего не видел я, и понял что-то, чего я не понимаю.
— Бога?
Над тем, как почти серьезно спросил это кардинал, Майнц даже не улыбнулся, лишь отозвавшись:
— Или сатану.
— Причем в себе самом.
— Да. Потому я и не говорю, что он п-примирился с собою или Господом, а именно смирил себя и… Я не знаю, как это сказать.
— Ты — и вдруг не знаешь?
— Мне прежде не доводилось такое описывать. Словом, мне стало понятно, что его путь раскаявшегося малефика завершился, но он начал какой-то иной путь, с-свой, который я пока п-понять и увидеть не могу. Он попросил меня и дальше оставить его в обители. Я полагал, что там Куно и поселится, когда найдет мир в себе, либо же будет искать этот мир до конца жизни, но…
— Ну, он там, как я понимаю, остался, — язвительно заметил Сфорца, когда собеседник запнулся, подыскивая слова. — И из убийц скакнул в святые чудотворцы. Майнц Гроза Еретиков стал Майнцем Делателем Святых.
— Учитывая обстоятельства, я бы п-поумерил остроумие, от греха, — одернул тот и продолжил, когда кардинал умолк, как-то торопливо и с плохо скрываемым беспокойством осенив себя крестным знамением: — Два года он провел в той к-келье. Братия, поставленная в известность относительно его персоны, говорила, что он лишь изредка принимал пищу и воду и, похоже, почти не спал. Он молился — постоянно. И скажу тебе, п-при каждой следующей нашей встрече все более на кающегося грешника походил я, а на инквизитора — он.
— Давай сразу о главном. Ты пошел на малефика и зачем-то рассказал ему об этом. О том, зачем ты вздумал ломиться в дом опасного колдуна в одиночку, мы поговорим после.
— Со мной были городские с-стражи, — невесело улыбнулся Майнц, и кардинал кивнул:
— Это и есть в одиночку. Сии вояки что есть, что нет их — разница невелика.
— А что мне было делать, Гвидо? Вот воплотим нашу безумную идею, создадим академию инквизиторов, воспитаем в ней п-подобных тебе бойцов — и тогда, быть может, если доживу, я стану ходить на малефиков в окружении воинов. А покамест что есть, то есть… И да, я сказал ему, что мне предстоит. Если точнее, он, глядя на меня, спросил, что за дело меня ожидает и отчего «словно туча надо мною».
— Прямо так и сказал? Про тучу?
— Да, — многозначительно кивнул Майнц. — И я ответил, что с-сегодня попытаюсь избавить мир от человека, каковой наверняка забыл слова «покаяние», «человечность» и «совесть», но может повернуться так, что он направится по жизни далее, а мой п-путь прервется. Куно помолчал и сказал: «Буду молиться о вас. Господь должен вас оградить».
— «Должен»… В каком тоне он это сказал?
— Верно мыслишь, — вздохнул инквизитор. — Именно так, к-как обыкновенно говорят, к примеру, о бюргермайстере и его обязанностях. «Бюргермайстер должен повесить новый колокол». Выглядел Куно при том так же уверенно, как член городской знати, который вознамерился идти к бюргермайстеру требовать колокол — безмятежно, покойно. Тогда я решил, что ему нет п-причин тревожиться обо мне, ведь кто я ему? Даже не духовник и не друг…
— И вот вы вломились к этому малефику, и малефик?..
— Ударил в нас.
— Это когда вот так? — Сфорца изобразил руками нарочито живописный пасс и издал звук, похожий на шипение лопнувшего кузнечного меха; Майнц мимолетно улыбнулся:
— Да, это когда вот так. Нас должно было размазать по стенам, но… П-представь себе человека, который бросил во врага камень, и вот этот камень не полетел дугою, а повалился к ногам метнувшего. Так это и выглядело.
— In altre parole [45], было бесспорно ясно, что что-то пошло не так?
— Да.
— У него могло просто не получиться?
— Нет.
— Даже у самого лучшего бойца однажды может не выйти самый простой, ученический удар.
— Гвидо, к-кто из нас expertus в сверхнатуральном?
— Просто уточнил, — примирительно отозвался Сфорца. — И ты решил, что это молитвы твоего подопечного сработали как… защита? Он что ж, Dio me lo perdoni [46], Божью силу заключил в реторту и употребляет по своему усмотрению? Или ты впрямь сотворил нам святого, а теперь позвал меня, чтобы спросить, что с ним делать?
— Для начала, — помедлив, возразил Майнц, — я п-призвал тебя, дабы предложить, что делать, а не спросить об этом. Святой ли он… Я не знаю. Но то, что мы с ним с-сотворили, явно не прошло даром, и он уж точно более не грешник в отчаянии, он… нечто иное.
— Ты хоть понимаешь, что это звучит так, будто ты говоришь о каком-то неведомом существе, родившемся от черного козла?
— Главное, что ты п-понимаешь, о чем я говорю, — вкрадчиво произнес Майнц, и кардинал умолк, поджав губы и смятенно глядя в угол кельи. — Я не знаю, как воплотится наша задумка, — вымолвил инквизитор тихо. — Не знаю, что у нас выйдет, чего мы добьемся, а что п-придется отложить на годы, десятилетия или вовсе позабыть как невозможное. Но такие люди не должны попасть в руки нынешних властителей душ.
— И тихо прожить свою жизнь, разумеется, не должны тоже, — с усталой иронией добавил Сфорца. — Да, безусловно, я понимаю, о чем ты говоришь. Полагаешь, что он не уникален? Что такие будут еще?
— Я не знаю, — развел руками Майнц. — Знаю лишь, что мне с-самому недостало то ли любви к Господу, то ли глубины осознания свершенных мною грехов… И потому я не могу, как в иных случаях, судить по себе, не могу с-сказать, свидетелем и соучастником чего я стал. Не смогу повторить его путь, чтобы испытать все на собственной душе. Я могу лишь п-предполагать, сопоставлять, теоретизировать… Быть может, на такое способны лишь одаренные, некогда использовавшие свой дар во зло, а после искренне и глубоко раскаявшиеся — глубже и искренней, нежели я. Быть может, Господь п-прислушивается к ним более, чем к прочим, потому что они обладают более тонким, чувственным душевным устройством и могут достучаться до Него.
— Еретик, — буркнул кардинал хмуро.
— А быть может, — не ответив, продолжил собеседник, — для этого и не нужно ничем обладать. Лишь душой, с-стремящейся к раскаянию, благу и миру.