— Стало быть, ты желаешь ставить эксперименты в будущем над теми раскаявшимися малефиками, что будут попадаться тебе?
— Я ценю твою прямолинейность, однако же звучит это не слишком к-красиво, Гвидо.
— Va bene, — кивнул тот, — я скажу иначе. Ты намерен в будущем не отправлять на костер просящихся туда со слезами, а убеждать их искупать злодеяния не смертью, но жизнью… В надежде, что таких чудотворцев обнаружился еще с полдюжины?
— Звучит все равно не слишком хорошо, но viscera causae [47] такова.
— Особый отряд молитвенников… Заманчиво.
— Одна п-проблема, — выразительно проговорил Майнц, и взор кардинала, уже мечтательно возвысившийся к потолку, вопросительно обратился на него. — У меня есть большие сомнения к-касательно использования таких молитвенников по нашему произволению. У меня пока нет верных свидетельств и очевидных доказательств, однако чувствую, что подобное заступничество Куно или п-подобные ему (коли таковые отыщутся) не будут или не смогут предоставлять, как телохранитель — свои услуги и меч.
— Не смогут или не будут? Это важно.
— Я не знаю. Если не ударяться в ересь вовсе, то, полагаю, с-скорее именно не смогут. Полагаю, Куно просто понял в тот момент, что его молитва обо мне будет чего-то стоить и по какой-то причине возымеет действие.
— Это любопытно, — произнес Сфорца задумчиво. — Понимаешь, что ты сейчас сказал?
— Смотря что ты услышал.
— Я услышал, как ты сказал «Господь почему-то решил, что меня стоит поберечь, и мой подопечный понял это». Касательно использования сих персон в будущем, если и впрямь их обнаружится более одного, могу лишь сказать, что лучше такое заступничество, чем никакого, а вот вопрос «почему он решил, что Господь защитит Альберта Майнца» куда более интересен.
— Не броди вокруг, Гвидо, говори п-прямо.
— Лично мне нравится думать, что начатое нами дело чего-то стоит и отчасти получает благословение свыше, — улыбнулся Сфорца почти самодовольно. — Ведь ты — существенная, немаловажная часть нашего плана, и без тебя он пусть и не обречен на провал, но грозит вылиться неведомо во что. Стало быть, защищая тебя — Господь защищает и всех нас.
— В гордыню не впади, — предупредил инквизитор строго, и кардинал столь же серьезно кивнул:
— Это как водится.
***
— Abyssus, — произнес отец Бенедикт безвыразительно, и Сфорца с подчеркнутым удивлением шевельнул бровью:
— Что?
— Ты действительно считаешь, что это самое лучшее название для обители, в которой в добровольном заточении и отречении от мира будут заключаться по сути святые?
— Ты сам сказал. Заточение, отречение, заключение… И адские муки, каковые они пробуждают в разуме и душе и проживают ежедневно. Как еще ты намерен назвать это место — Locus amoenus [48]?
— И никто не подвергает сомнению, что это дозволительно вообще?
К брату Теодору обернулись все разом, и какое-то время над собранием висела тишина. Монах, введенный некогда в круг заговорщиков Майнцем, обыкновенно был молчалив, вечно собран, точно в уме его непрестанно решались сложные подсчеты и задачи, а за все время сегодняшнего обсуждения, кроме приветствия при встрече, это и вовсе были его первые слова.
— Что именно? — осторожно уточнил отец Бенедикт, и Теодор обвел собравшихся рукой:
— Всё это. Ваша мысль заточить в одиночных кельях раскаявшихся злотворцев и использовать их силу, неведомо как и от кого обретенную… Это ли не ересь? Это ли не малефиция?
— Мне к-казалось, ты веришь в меня, — тихо сказал Майнц. — Когда бывало так, чтобы я ошибался и принимал одно за другое?
— А кто непогрешим? — вопросом отозвался Теодор. — И можешь ли ты сам за себя поручиться, что не пришло время твоей ошибки, а все прочие с охотой поверили тебе, потому как уж больно заманчиво все это?
— Меня частенько называли дураком, но еще никогда столь благожелательно, — буркнул Сфорца недовольно. — Вы это к чему, брат мой?
— Я предлагаю не спешить с такими решениями. Предлагаю обдумать…
— Четыре года думаем, — не слишком учтиво оборвал Сфорца. — Сколько можно думать-то?
— Хоть сорок лет, — упрямо возразил Теодор. — Решение слишком важное, ошибка будет стоить слишком дорого. Надо взвесить все еще раз, еще раз перепроверить…
— Как?
— Как угодно. Хоть бы и с участием отцов инквизиторов.
— Альберт, — мрачно произнес Сфорца, не отрывая взгляда от строптивого собрата во Христе, — напомни своему приятелю с плохой памятью, что у нас тут заговор против Инквизиции, вообще говоря.
— Гвидо, — укоризненно одернул отец Бенедикт и вздохнул: — Теодор, он выразился излишне резко, но он прав. Ты здесь, я здесь, все мы здесь — именно потому что нынешнее состояние Инквизиции мы полагаем неприемлемым и нуждающимся в исправлении. Как ты воображаешь себе их участие? И вспомни, что они говорили об Альберте во время оно, а после вообрази, что скажут они о наших планах.
— И все же я против.
— Мы это учтем, — сообщил кардинал с дипломатичной улыбкой, и Теодор нахмурился:
— Это означает, что вы не намерены меня слушать и сделаете по-своему?
— Ты неправ, — мягко произнес Майнц. — И ты с-сам это увидишь.
— Стало быть, не намерены, — кивнул тот и, помедлив, поднялся. — Я не могу в этом участвовать. До сего дня все то, что говорилось, я мог бы сказать и сам, и все то, что делалось, мог бы сделать сам, но то, что говорится теперь и что будет делаться — этого я сказать и сделать не могу. Простите, братья.
— Теодор…
— Я покидаю ваш круг. И я не могу вам позволить сгубить себя, людские души и остатки той святой службы, что еще пытается противоборствовать малефиции. Прощайте.
— Это означает, что он накляузничает на нас инквизиторам, — холодно сообщил Сфорца, когда дверь закрылась за бывшим сообщником. — Думаю, все понимают, чем это грозит?
— И ведь это я его п-привел, — уныло пробормотал Майнц. — Он прав, непогрешимых нет, только вот моя ошибка была не такой, как он думал…
— Самобичеванию предашься после, и я не останусь в стороне и непременно тебе этот твой ляп припомню, — оборвал его кардинал и, решительно поднявшись, выглянул в окно. — Ждите здесь, я решу нашу проблему.
— Гвидо!
— У тебя есть другие предложения, Бенедикт? Ты что намерен делать — уломать, разжалобить, подкупить? Сдаться и сидеть в ожидании инквизиторов? Или бежать?.. Ждите здесь.
— Нет, — жестко выговорил Майнц, преградив ему путь к двери. — Даже не думай.
Кардинал замялся, нетерпеливо переступая на месте, точно боевой конь, рвущийся в драку, однако отпихнуть с дороги собрата по заговору явно не решался.
— Давай не станем проверять, что пересилит — навыки кондотьера или умения одаренного, — произнес он с расстановкой. — Давай я попытаюсь тебя убедить; только быстро, время уходит. Ты сам понимаешь, что выхода нет. Любое иное решение погубит всё.
— Это решение тоже.
— Это решение погубит, быть может, мою душу, на которой и без того пробы ставить негде, посему вас это тревожить не должно.
— Уверен? Вспомни, что мы задумали. К-какое дело начинаем. Ты хочешь начать его с кровавого жертвоприношения?
— Да полно тебе, я сам люблю метафоры в проповедях, но сейчас не до того.
— Никаких метафор, Гвидо. Мы начинаем войну с мраком и х-хаосом, с тьмой и злобой, мы всерьез рассчитываем на покровительство Господне, и начало такого пути ты хочешь обозначить маркой братской крови? Сейчас цена вопроса не к-куриальная интрига, и речь не о кардинальском чине в обход правил, — чуть мягче продолжил Майнц, когда кардинал отвел взгляд. — Мы просто не можем себе этого п-позволить. Да, я понимаю, что впереди у нас множество непростых решений, двусмысленных поступков и однозначно неблагих деяний. Но начинать с такого — нельзя. Если ты это с-сделаешь, а мы одобрим, это будет первым шагом к краху, ты не душу свою погубишь, а наше дело.
— И что ты предлагаешь? — хмуро поинтересовался Сфорца. — Плюнуть и рассчитывать, что передумает?
— Нет, — качнул головой Майнц и, вздохнув, кивнул: — Ждите здесь.
Когда он вышел, кардинал еще минуту стоял напротив двери молча и неподвижно, глядя на закрывшуюся створку с нескрываемым беспокойством и некоторой опаской, и, наконец, медленно развернулся к остальным.
— А вы, отец Альберт, здесь вместо мебели? — раздраженно поинтересовался Сфорца, и сидящий в самом углу старик тяжело вздохнул.
— Осознаю, — выговорил он медленно, — что тебя гложет тревога и одолевает досада, а посему не стану оскорбляться. Однако ж ты и прав отчасти, хоть твои слова и вырвались в минуту гнева, не будучи обдуманными… Будет для всех лучше и для дела лучше, если мой голос будет звучать нечасто и не решительно, если только речи не пойдет о судьбоносных решениях, и хорошо будет, если в нашем круге я буду орудием, помощником, пусть и мебелью, но не решателем.
— И чем вот это — не судьбоносно?
— К чему мне было мешаться, если Альберт всё сказал и без меня?
— Вот говорят, что очутиться меж двумя людьми с одним именем — к удаче, — буркнул кардинал, пройдя к табурету и усевшись, — но меня, чую, Господь за что-то покарал двумя Альбертами… Так вы с ним согласны? Думаете, что мой способ решения проблем наложит проклятье на наше дело?
— Как ты это сказал славно — «способ решения проблем», — улыбнулся отец Альберт. — Хорошо звучит, легко. Бенедикт, правда же?
— Да идите вы оба… — устало отмахнулся Сфорца и, вздохнув, спросил: — Как полагаете, что он задумал? Рассчитывает убедить собрата по обители? Надавит на дружбу? Соврет, что мы откажемся от своей идеи?
— Сомневаюсь, — откликнулся отец Бенедикт многозначительно, и вокруг вновь повисла тишина.
Никто более не произнес ни слова; кардинал так и сидел, поминутно косясь на дверь и нервно хмурясь, отец Бенедикт смотрел себе под ноги, медленно перебирая розарий, а отец Альберт, казалось, и вовсе пребывал где-то далеко, перестав замечать и окружающих, и само время.
Когда Майнц открыл дверь, Сфорца вздрогнул, рывком поднявшись ему навстречу, однако остался стоять все так же молча, глядя на сообщника вопросительно и нетерпеливо.
— Всё.
Голос инквизитора был сухим, как валежник, едва слышным, слабым, точно у истощенного тяжелой болезнью человека, да и выглядел он так, будто вышел из уединенной кельи после полугодового строгого поста и ночного бдения.
— Он не был членом никакого заговора, — все так же тихо и надтреснуто продолжил Майнц. — Он не знает ни о чьих п-планах. Все его отлучки из монастыря по моим просьбам были связаны исключительно с моими расследованиями. В этот раз он явился п-по собственному почину, дабы убедить меня оставить мое с-служение и возвратиться в обитель, ибо здоровье мое оставляет желать лучшего. Ему не удалось, и сегодня он двинется в обратный п-путь. Более он ничего не вспомнит.
Во все той же тишине Майнц медленно прошел к лавке у стены, тяжело уселся и с усилием отер лицо ладонью.
— На чем мы остановились… — произнес он, ни на кого не глядя, и, так и не услышав отклика, сам себе ответил: — Ах да. Abyssus. П-подходящее прозвание, считаю, однако делать его официальным именованием я бы остерегся. Далее п-по плану что?
— Нам нужен святой покровитель, — так же негромко сказал отец Бенедикт, и инквизитор кивнул:
— В самом деле. Без него никак.
***
«Прозвание для сей обители «бездна» явилось как-то само собою, хотя и не было принято всеми единочаятелями тотчас, однако же после вдумчивой дискуссии все согласились, что надо так. Ибо что лучше отражает самую суть этого места? Что более передает ту глубину, что лучше отразит ту беспросветность, в каковую добровольно ввергают себя бывшие грешники, ныне наши братья во Христе?
Надобно заметить, что и сама мысль о основании сей обители не была принята всеми единодушно. Один из братьев, привлеченных Альбертом Майнцем, возмутился и усомнился, сказав, что нет в Писании и трудах Отцов Церкви ничего о подобном средстве избавления от греха, что покаяние должно свершаться в душе мыслью и верою, а все то, что брат Альберт совершает над жаждущими адской кары на земле, суть ересь и недопустимо.
После недолгого обсуждения сей брат решил покинуть тогда еще тайное собрание будущих отцов Конгрегации, а уходя, сказал, что не может терпеть сие, и хотя по-прежнему горит братской любовью к присутствующим, во имя их же блага и спасения душ полагает необходимым раскрыть их планы и предоставить оные на рассмотрение отцам инквизиторам. Все это вызвало немалое смятение в наших рядах, и Его Преосвященство Сфорца даже рвался принести в жертву свою бессмертную душу, взяв на нее грех посягательства на жизнь служителя Господня. «Пусть гибнет моя душа, — воскликнул он горячо, — но я не позволю уничтожить то, что спасет многие души!». Брат же Альберт и брат Бенедикт смирили его, ибо нельзя начинать благое дело неблагим, и не принесет успеха добро, окропленное невинной кровью.
Тогда Альберт Майнц, догнавши в пути возмущенного брата, сам взял грех на душу свою, но грех меньший, ибо не тронул ни жизни его, ни души, а лишь обратился к новому своему умению открывать сердце и вникать в разум. Так он сделал в памяти брата бывшее небывшим, и долго каялся потом за то, однако время показало нам, что деяние его было благом, и я убежден, что Господь отпустил ему сей грех»…
***
Констанц, 1415 a.D.
Отец Альберт подошел к окну, не зажигая света, и остановился, глядя на вечернюю улицу. Уже почти стемнело, но с приходом Собора Констанц перестал засыпать; то и дело кто-то куда-то бежал или шел, или церемонно ехал верхом, или пара девиц совсем не благочестного вида, не скрываясь вовсе, неспешно семенила мимо, хихикая и полушепотом переговариваясь. Вавилоном этот город за годы Собора не назвал лишь немой…
— Нехорошее подобие, — сам себе тихо сказал старик у окна. — Нехорошее…
Глава 8
Утро традиционно началось с разминки — сначала прямо в постели, не вставая, покрутить рукой, помассировать сустав, потом сесть и согнуть-разогнуть ногу; подняться, наклониться, поднять-опустить руки, наклониться, присесть, наклониться… Недовольный организм неохотно, но привычно просыпался, оживал, смиряясь с неотвратимо наступающим рабочим днем, настойчиво намекая, что лечь все-таки следовало пораньше, а не сидеть за отчетами допоздна. Тем паче, что такое служебное рвение совершенно очевидно было отговоркой для себя самого: попросту майстер инквизитор, поминутно поглядывая в темнеющее окно, дожидался возвращения Мартина, застрявшего в лагере паломников что-то уж очень надолго.
Возвратился тот ближе к ночи, проскользнув в выделенную ему комнату еле слышно, и судя по мгновенно воцарившейся тишине, спать улегся сразу же, всю отчетную деятельность, видимо, отложив на утро.
Предположения подтвердились, когда Мартин обнаружился в общей комнате за столом с чернильницей; три исписанных листа лежали поодаль, несколько смятых черновиков валялись рядом, а на листе перед собою инквизитор задумчиво выводил невнятные линии. Фон Вегерхоф молчаливой статуей сидел в стороне у окна с книгой на коленях и игнорировал происходящее с обычной невозмутимостью.
— Поздно вчера вернулся, — заметил Курт, пройдя к оставленному хозяйкой столовому бочонку с пивом и, подумав, нацедил себе половину кружки. — На что-то наткнулся?
— Нет, ничего особенного, — не отрывая взгляда от бумаги, отозвался Мартин. — Просто походил по лагерю, перекинулся парой слов с кем получилось, а потом сходил в город к местному священнику. Паломники пожаловались, что он отказался принимать у них исповедь, и попросили посодействовать.
— И как прошло?
— Нормально, — пожал плечами инквизитор. — С немецким у святого отца неплохо, я справился. Все оказалось ровно так, как я и думал: он попросту испугался связываться с вероятными еретиками, но раз уж сам служитель Конгрегации не просто позволил, а даже и велел стать блюстителем их душ — противиться не стал и в ближайшие дни навестит их в лагере, а также согласен принять любого, кто не станет этого дожидаться и явится к нему сам.