— Ты много путешествовал, Мейнард, — обратилась она к франку, ушедшему немного вперед. — Скажи, это стоит того?
Он приостановился, поджидая ее, и Альвдис вдруг увидела, как он изменился за эти недели. Он все равно был одет просто, как и многие рабы, исключая вольноотпущенных, уже заслуживших свое право на свободу и принявших от Бейнира клочок местной земли; и все же смотрелся он не как раб, а как обычный воин. Короткая теплая туника, подбитый заячьим мехом плащ, закрепленный на плече костяной фибулой, широкий кожаный пояс с кованой пряжкой и наконечником из металла, с подвешенными кинжальными ножнами, — милость пленителей, залог выживания в холодных горах и вместе с тем — словно волшебное платье, преображающее его обладателя. Зеленые глаза сверкали, как изумруды, что Бейнир привозил с юга.
— Иногда стоит, госпожа, а иногда нет. Конечно, дорога не так легка, как может показаться из песен… но ты и сама об этом догадываешься. Всякое может случиться — и непогода, и трудная местность, и лихие люди. Но все-таки это хорошо, видеть, как люди вокруг живут. Видеть, что они делают. Ты бывала в больших городах?
— Только тут неподалеку, куда ведет торговый путь. И это не большой город.
— А большие, да еще в иных землях, совсем не такие. — Он снова пошел рядом. — Люди многое умеют, как я выяснил. Да я же рассказывал уже — и крепости, огромные, целиком из камня, и дома, и церкви… Рисовать умеют и вышивать полотна длиной во много локтей. Украшения делают совсем не такие, как у вас тут. — Мейнард, видимо, догадывался, что в первую очередь будет интересно слушательнице. — На тамошних базарах есть на что посмотреть, причем везде — разное. В Париже торгуют одним, в Толедо — другим, а если к саксам на острова приплыть, так там свои товары. Ты их видела, госпожа, — улыбнулся он, — твой отец же привозит!
— Ох, да, я бывала в его сокровищнице. Там чего только нет. Для чего некоторые вещи, я и понять не могу.
— Ну, может, однажды твой отец разрешит мне их показать, так я растолкую.
— А… одаренные? — спросила Альвдис, слегка запнувшись.
Ведь, в конце концов, она знала только себя и главную целительницу деревни из тех, кто обладал даром. Иногда приезжали с гостями шаманы, иногда через предметы Альвдис улавливала отзвуки чужого колдовства, но все это бело редким и очень уж зыбким. Халлотта учила ее, как умела, а ту учила ее мать, и так далее, в глубину времен; здесь, в тихом фьорде, редко что-то случалось, требовавшее волшебства. Только люди и их болезни. Альвдис же слышала об ином, о том много рассказывал Сайф — а вот Мейнард почти не упоминал. О людях, умеющих вылечить прикосновением ладони или же взмахом руки стереть с лица земли целую деревню. О тех, кто говорит с эльфами, троллями и морскими чудищами. О тех, кто сияет, словно факел в ночи.
— Что ты хочешь знать? — помедлив, уточнил Мейнард. — От меня в этом мало толку.
— Ты многих видел из тех, кто обладает даром? Какие они?
Франк пожал плечами.
— Бывало, встречал. Разные они, госпожа. Все люди, как мы. Ты спрашиваешь потому, что сама такая?
— Это ведь не секрет, — улыбнулась Альвдис. — Кое-что я умею.
— Ты умеешь многое, — неожиданно сообщил Мейнард. — В большом городе такая, как ты, никогда не сидела бы без работы, а может, озолотилась бы даже. В огромных человеческих ульях болезни живут постоянно.
— И тебя не тянет туда больше? — спросила Альвдис. — К этим иным людям, в другие города?
Мейнард пожал плечами.
— Что толку?
— Но ты ведь можешь освободиться, выкупить себя… однажды. Как многие из захваченных рабов уже сделали. Кроме Сайфа.
— Он мог бы освободиться?
Видимо, с сарацином Мейнард об этом не говорил, и Альвдис объяснила:
— Уже больше года мог бы. Отец ему предлагал, южанин хорошо послужил нам. Но Сайф сказал, что сам землю он обрабатывать не станет, а с другими ему лучше. Так что он свободен в любой миг, как захочет, но пока не произнес такого слова. У него загадочная душа.
— Вот уж точно, — пробормотал Мейнард.
— Но ты сам? — настаивала Альвдис. — Ты захочешь получить надел или… уедешь?
— Рано об этом говорить, госпожа. Я ведь могу и не дожить до того момента, как твой отец позволит мне выкупить себя… если позволит. А он слишком зол на меня и братьев за последний поход, вот вчера и гостю вашему так сказал.
— Ну да, зол, — засмеялась Альвдис, — а потому не стал запрещать Эгилю пожаловать тебе оружие, и в лес меня отпустил с тобой! Он просто не хотел делать приятное Хродвальду.
— Это я понимаю, и все же — ты говорила о том, что ваши боги могут разгневаться, если пойти против их воли, и у меня есть уши, чтобы услышать разговоры в деревне. Те, кого вождь в этот раз привез из Англии, стали искуплением. Он посадил нас на весла… не меня, ибо я вообще не помню путь сюда, — но других. Боги могут быть обижены. Значит, мы останемся в рабстве до тех пор, пока они не будут довольны. А какой срок твой отец сочтет хорошим для этого, я не знаю.
— Мой отец страшен в гневе, но забывает быстро, — Альвдис переступила через пушистую сосновую ветку, упавшую на тропу. — Уверяю тебя, через три года, когда раб уже отслужил долго и может выкупить себя, Бейнир позабудет, откуда ты взялся. Или же сделает вид, что позабудет. Боги к тому времени успокоятся. Так что ты станешь делать тогда? Уйдешь?
— Не хочу загадывать так надолго вперед. Кто знает, что случится. Но если ты так хочешь услыхать ответ на этот вопрос, госпожа, то сейчас думаю, что не уйду. Мне у вас понравилось. — Говорил он, похоже, искренне. — Тут хорошая земля и люди суровые, но справедливые. Я бы хотел остаться здесь, если вождь позволит.
— Он позволит, — сказала Альвдис, стараясь ничем не показать своего ликования, и тут же остановила себя, будто на стену наткнулась.
То, что он говорит, ничего не меняет. Мейнард станет свободным человеком через несколько лет, такое возможно, и если дальше будет служить так, как теперь, Бейнир ему и землю даст, и дом, лишь бы остался. Такой человек полезен деревне. Но… он был и останется монахом, хоть на него и не похож, он принес обеты христианскому Богу, который, как Альвдис поняла, уж точно ничего не забывает. Особенно подобных вещей. Монашеский обет — вещь нерушимая, и клятвы Мейнарда, что он дал своей церкви, не исчезнут тут. Свободен он или нет, он принадлежит Богу, и Бог не опустит его к женщине.
А ведь как хорошо представилось: подождать еще несколько лет, испросив у отца разрешения выбрать тогда, когда будет готова к замужеству; Мейнард станет свободным, и Альвдис изберет его. Конечно, он не так хорош в глазах общины, как богатый сосед. Выйти замуж за бывшего раба — скандал будет огромный. Но Альвдис знала, что сумеет убедить и отца, и мачеху (Далла, может, ещё и порадуется такому повороту дела). И тогда Альвдис сможет быть счастлива, и его сделает счастливым, каким бы темным ни казалось его прошлое. Она знала, что может, чувствовала в себе целительную силу, — не ту, что требует лука, отваров и лекарских умений, а ту, что дарит влюбленность.
Она влюблена в Мейнарда, так и есть. Но этот путь заканчивается отвесной скалой, уходящей в христианские небеса, и вскарабкаться по ней не может даже дочка вождя, которая с детства умела лазать по уступам и приносить больше яиц тупиков, гнездившихся в расщелинах, чем все остальные дети.
Мейнард внезапно остановился и сделал Альвдис знак, чтобы и она замерла. Девушка молчала, прислушиваясь, как и он, однако ничего особенного не услыхала. Лес как лес — птичий щебет, вздохи ветра. Франк постоял немного, а затем покачал головой:
— Показалось, будто кто-то идет за нами.
— Думаешь, волки?
— Нет, я бы увидел следы раньше. Сюда они не спускались… Идем дальше, госпожа.
Через некоторое время они вышли на горный луг. Летом здесь пасли деревенских коров и овец, тех, которых не загоняли совсем высоко в горы, чтобы спуститься вниз лишь осенью. Трава давно пожухла, а лежавшие тут и там плоские валуны, в пасмурную погоду казавшиеся неприветливыми, сейчас были похожи на камушки, которые разрисовывают дети. Альвдис сама так раньше рисовала, утащив немного краски, предназначенной для тканей. Тут проходил гранитный кряж, и камень имелся разный — и серый, и темно-красный, словно брусника, и пыльно-розовый, как солнце в прохладном закате. Под лучами солнца, уже нежаркого, и все же еще имевшего власть над землей, выпавший ночью снег почти растаял, и лишь редкие проплешины виднелись тут и там, словно обещание, данное подступающей зимой.
За лугом начинался очередной отрезок леса, где и росла рябина, и еще шиповник, в котором могли сохраниться несобранные ягоды. Альвдис и Мейнард молча шли рядом, и молчание это успокаивало, как и шелест ветра в траве, как неподвижность валунов. Так хороша была эта картинка, что Альвдис не сразу уловила движение в ней — а когда рассмотрела, удивилась. Из леса появились всадники, и направлялись они прямиком к путникам.
Мейнард заметил их сразу и насторожился. Он оглянулся на лес, от которого они отошли достаточно далеко, и сказал негромко:
— Ты не видишь — это знакомые едут, госпожа?
— Не вижу. — Она всматривалась в фигуры всадников, приближавшихся достаточно быстро. — Хотя подожди… Я узнаю лошадей. И… это Хродвальд Черный.
Нехорошее присутствие превратилось в уверенность: Хродвальд на этой равнине не просто так. Смешно думать, будто он заблудился, — сосед знает здешние тропы не хуже любого местного жителя. Он уже должен если не подъезжать к своим владениям, то быть далеко на пути к ним, а не в этих местах. А значит…
Она не успела додумать: Мейнард непочтительно дернул ее за рукав.
— Идем, госпожа. Быстро.
До леса не добраться, он был слишком далеко — даже если побежать, всадники быстро догонят путников на этом лугу. Мейнард решил не рисковать и повел Альвдис в сторону; Хродвальд и его люди тоже свернули. В ста шагах валуны лежали не поодиночке, а громоздясь один на другой, создав завал, вокруг которого росло несколько рябин и берез. Гроздья на рябиновых ветках горели ярко-алым; ягоды были крупные, хорошие, не обклеванные птицами, и Альвдис в другое время непременно бы их собрала.
Мейнард толкнул девушку в проход между валунами — выхода оттуда не имелось, зато и сзади не подойти. Альвдис отбросила корзину и сняла со спины лук, франк сделал то же самое. Кони приближались, грохот копыт был все ближе, и казалось, трава, тронутая изморозью, панически трясется. Мейнард встал так, чтобы загородить собою Альвдис, и она пока не возражала. Пока. Дочь вождя учили сражаться, и из лука она стреляла отменно. Если это то, о чем они с Мейнардом думают, она так просто не дастся.
Лошади подлетели, и всадники придержали их; пар от дыхания облачками развеивался в бледном воздухе. Хродвальд выехал вперед, с насмешкой глядя на Мейнарда, который стоял, наложив стрелу на тетиву и до поры до времени опустив лук, но Альвдис догадывалась — выстрелить франк способен в любое мгновение.
— Что за встреча! — произнес Хродвальд, не торопясь спешиваться. Его люди держали ладони на рукоятях мечей и кинжалов. Их было человек десять — все те, кто оставался до сегодняшнего утра во Флааме, разве что не хватало кого-то. Может, Мейнарду и не почудилось в лесу, что за ними кто-то идет… — Доброе утро, госпожа. Мне кажется, ты не рада меня видеть?
— Ты прав, я удивлена встрече, — отвечала Альвдис спокойно.
— Я рад, что получилось удивить тебя. До сих пор мне не удавалось. — Хродвальд похлопал своего коня по шее. — Ты очень дерзко говорила со мной, прекрасная Альвдис, дочь Бейнира Мохнатого. И мне это не по нраву. Я такой человек, что слово свое привык держать, а слово я сказал сразу: хочу, чтобы ты стала моей супругой и вошла в мой дом. Поверь мне, ты ни в чем не будешь знать отказа, — голос его сделался вкрадчивым и плавным, будто добавили меду, — тебе станут служить лучшие мои люди, ты даже не обязана будешь делать ничего, если сама не пожелаешь. Только согласись стать моею, не сейчас, так позже, и я приму это ожидание, а пока жду, завоюю для тебя еще больше золота. Стану ждать, раз ты захотела.
— Ты слышал мой ответ, Хродвальд Черный. — Альвдис не собиралась отступать. — Я не стану твоей супругой. И ты можешь не уговаривать меня, потому что уговоры тут не помогут. Я дочь вождя, и я вольна выбирать.
— Ты выбрала, — согласился Хродвальд, ничуть не удивленный ее словами, — но и я выбираю так, чтобы мои желания воплотились. Не хочешь поехать со мною добровольно, что ж, в моей власти увезти тебя.
— Я так не думаю, — негромко сказал Мейнард.
— А, тот самый раб, которого Бейнир не захотел мне подарить! — воскликнул Хродвальд. — Ох и дерзкий же у тебя язык, франк! Я это уже вчера понял. Тебя я, пожалуй, тоже заберу, и ничего мне за это не сделают. Ты будешь моей добычей, моим военным трофеем — а что я с тобою дальше сотворю, это никого не касается. Ты ещё станешь умолять меня о пощаде и возжелаешь участи своего беглого дружка. Он-то умер быстро…
— Если я тебя не убью.
— Убьешь? Меня? — насмешливо откликнулся северянин. — Да как ты осмелишься? Все, на что способен такой, как ты, — это зайца подстрелить. Мне сказали, ты из монахов, так где же твоя любовь к ближнему? Твой Бог не просто осуждает убийства, он считает их грехом. Так у вас говорят, кажется. Разве что в эжных землях вы истребляете тех, кто, как вам показалось, узурпирует славу вашего бога; ну так тут тебе не юг и нет тебе благословения. Если ты хоть кого-то здесь убьешь, твоя душа будет вечно корчиться в муках, верно? Как видишь, я кое-что о вас знаю. И знаю, что монахи — слизняки все как один. — Он сплюнул. — Бейнир, видать, в вашем монастыре какого-то кузнеца не приметил, тот и разнес воинам головы своим молотом, или же клинками их порубил, которые ковал… Мохнатый взял с собой молодняк, а потом сокрушался, что многих убили. Но не ты. Ты ведь верный слуга Божий, а? Ты пойдешь со мной, раб, если я так велю.
— Ты можешь пленить раба, конечно, и вряд ли мой отец рассердится на тебя настолько сильно, чтобы всерьез ссориться, — произнесла Альвдис, и Хродвальд перевел горящий взгляд на нее. — Но со мной не так. Я единственная дочь Бейнира. Он любит меня. И когда он узнает, что ты забрал меня вопреки моей воле, тебе не миновать его гнева. А в гневе Бейнир Мохнатый способен горы оторвать от основания, чтобы отыскать под ними обидчика и отомстить ему. Ничто не спасет тебя тогда.
— Разве кто сказал, что я жажду спасения? Я жажду твоего внимания, госпожа, и получу его. Даже если придется заплатить высокую цену, оно того стоит. Сорвать столь дивный цветок! Ну, а может, тебе и понравится у меня. Я умею укрощать женщин. — И, видимо, сочтя дальнейшие разговоры бесполезными, коротко приказал своим людям: — Взять их.
Мейнард выстрелил.
Стрела коротко свистнула и вонзилась под ключицу одному из воинов, которые уже двинулись вперед. Стремительным движением Мейнард вытянул из колчана вторую стрелу и тоже отправил ее в полет, сняв другого всадника. Люди Хродвальда замешкались на мгновение, и тот взревел раненым медведем:
— Что вы смотрите? Я сказал, взять их! Живыми!
Не так-то просто верхом атаковать узкую щель между валунами, подумала Альвдис. Им с Мейнардом повезло, что здесь сыскалось такое укрытие, иначе их бы обездвижили в считанные мгновения. А так есть шанс просто перестрелять нападающих. Альвдис подняла лук, наложила стрелу и, прицелившись, выстрелила у Мейнарда из-за плеча. Стрела попала в цель, однако лишь ранила воина Хродвальда.
Может, следует выстрелить в самого зачинщика? Но на это Альвдис не решалась. Одно дело — сопротивляться разбойникам, и другое — убить соседа. Вражда начинается и из-за меньших поступков.
Она испытывала лишь легкое волнение, поднимая лук снова. Холодная злость поднималась из глубины души, заливая остатки страха, словно вода — едва теплящийся костер. Мейнард шагнул вперед и выстрелил снова, однако стрела прошла мимо.
Все-таки глупцами воины Хродвальда не были. Они отъехали чуть назад, спешились и укрылись за лошадьми. Луки имелись только у двоих нападавших, но это не спасет Альвдис и Мейнарда: Хродвальд велел взять их живыми, про раны он ничего не сказал. Девушка догадывалась, что воины станут делать дальше, и оказалась права. Они сняли крикливо расписанные красным щиты (Красный цвет у северян символизировал власть; Хродвальд — мелкий землевладелец, однако он любит хвастаться. — Прим. автора), отцепив их от седельных сумок и, загородившись ими и обнажив мечи, двинулись вперед. Лучники не стреляли, опасаясь задеть своих или будущих пленников. Хродвальд стоял за живым заслоном, а пятеро сильных воинов приближались, и стало понятно, что скрутят они Мейнарда и Альвдис за несколько мгновений. Даже если один или двое падут, остальные довершат дело.